У меня не было никакой особенной цели. Я решил отыскать эти места, только когда поднимался на лифте, из чистого любопытства. Но я даже слегка удивился тому, что он их не выдумал.
Вольтерра пришел на встречу в потрепанном кителе. Я вспомнил, что он всегда любил одежду тусклых военных тонов. Его похудевшее лицо украшала двухнедельная поросль, придававшая ему коварный вид. Мы молча обнялись. Он оглядел меня, кивнул — библейский жест дружбы, памяти и протекшего времени. Затем мы вошли в ресторан.
Это было индийское заведение, абсолютно пустое, если не считать нас и двух юношей-официантов — они приняли наш заказ и замерли без движения в конце длинного, темного, узкого зала. Мы сели на высокие стулья и поговорили о Кэтрин. Она и дала ему мой афинский телефон. Тогда я сказал, что через три недели лечу в Амман, а он ответил, что попытается меня там найти. Он звонил из Акабы.
— А я думал, ты со спутницей, Фрэнк.
— Она в номере, смотрит телевизор.
— Где вы остановились?
— В маленькой гостинице рядом с четвертым кольцом. Ты уже бывал в Аммане?
— Нет, никогда.
— Везде передвижные краны, — сказал он. — Таксисты сигналят почем зря.
— Ты все это время провел в Акабе?
— С перерывами. Там наша база. Мы делаем трехдневные вылазки в Вади-Рум, с проводником и «лендровером». Разбиваем лагерь, как обычно. Потом возвращаемся в Акабу к своим водным лыжам.
— Не представляю тебя на водных лыжах.
— Это для краткости. «Водные лыжи». В переносном смысле. Означает все, что не связано с поисками кучки сумасшедших в пустыне, с проводником, чья настоящая цель состоит в том, чтобы водить нас кругами.
— Зачем ты их ищешь?
Фрэнк рассмеялся.
— Ты хочешь взять у меня интервью?
Официанты прикатили по ковру большой сервировочный столик сложной конструкции. На нем стояли две банки пива.
— Оуэн, похоже, решил, что история о культе задела где-то в глубине твоей души романтическую струнку.
— Если ты подаешь это под таким углом, Джим, я не чувствую себя обязанным дальше обсуждать эту тему, хоть мы и друзья.
— Беру свои слова назад.
Он налил пиво себе в стакан, наблюдая за мной.
— Я ищу чего-нибудь за пределами ожиданий, понимаешь ли. Это просто попытка. Вади-Рум снимали и раньше — широкий экран, мечтательная музыка. Но меня это место интересует совсем с другой точки зрения. Оно должно быть как-то связано с целью убийства. Маленькие фигурки на равнине. Брейдмас говорит, эти люди упорные преследователи. Они выбирают жертву и идут за ней. Ждут чего-то. Тут есть своя логика.
— Кэтрин сказала мне, что ты бросил три или четыре проекта.
— Все это были верняки, — сказал он. В его глазах мелькнул холодный огонек, опознанный мной как презрение, которым он часто отвечал на вызов. — Их не стоило продолжать. Чистой воды упражнения. Я занялся ими только потому, что рассчитывал подойти к старым темам и сюжетам по-новому, внести свежую струю. Подача материала и прочая ерунда. Я старался выжать из этих идей то, чего там и в помине не было.
Он постепенно смягчался, становился разговорчивей.
— Я чувствовал давление, не возражаю. Тучи вертолетов. Измочаленные продюсеры. Юристы в нацистских солнцезащитных очках. Они валятся с неба. Никто не любит моих методов работы. Я ни с кем не разговариваю. Гоняю людей с площадки. Знаешь, какая это бессмысленная мелкая наполеоновщина? Но так я себя веду. Мне нравится многое держать в секрете. Я ни слова не говорю тем, кто хочет писать обо мне. Два хороших фильма, приличный навар. Оказывается, я люблю заключать сделки. Сегодня мы этим и занимаемся. Тебе уже не надо прикидываться, что ты считаешь деньги грязью. Или что оговорки в контрактах оскорбляют твою чувствительность. Киношный бизнес — это еврейская наука, вроде психоанализа. А в чем связь?
— Не знаю.
— В интимности. И то и другое подразумевает интимный обмен. Беда в том, что я начал ловить обрывки разговоров. Читал о себе в газетах, слышал шаги за спиной. Я стал человеком, который бросает свои собственные съемки, из-за которого закрываются проекты. У меня возникло ощущение, что мой крах запланирован в главных мировых столицах. Время Вольтерры уже позади, понимаешь? Они даже не снизошли до того, чтобы объявить меня совсем конченым. Я просто догораю на излете. Решили: устроим ему загон и пусть загибается там потихоньку, никому не мешая.
— А что ты отыскал в пустыне?
— Не так уж много. Во-первых, тамошний полицейский патруль интересуется, чего мне тут надо. Им не нравится, что я сую свой нос в каждую черную палатку и задаю вопросы. Во-вторых, пользы от моего проводника ноль. Салим. Держится как швейцарский банкир. Патологическая осторожность и осмотрительность. «О таких вещах не говорят». «Я не могу задавать людям такие вопросы». Потом есть еще Дел, моя спутница. Она зовет арабов тряпкоголовыми. Тоже большое подспорье. Но что-то там происходит. Бедуины говорят с Салимом и я вижу, что не все их слова переводятся. В местечке под названием Рас-эн-Накаб есть что-то вроде харчевни. Однажды мы заглянули туда на обратном пути в Акабу. Деревушка стоит на холме, и ветер из пустыни обжигает, как реактивный выхлоп. В тот раз Дел с нами не было, а Салим сразу свернул в туалет, так что я вошел внутрь один. В зале был только один человек, белый. Сначала я принял его за черкеса. Сгорбился над своей тарелкой, ест рукой, только правой, одет в кучу каких-то балахонистых рубах или туник, голова непокрыта. Я сажусь, разглядываю его и прихожу к выводу, что парень — европеец. Обращаюсь к нему с каким-то невинным вопросом. Он отвечает мне по-арабски. Я продолжаю говорить с ним, он продолжает есть. Иду за Салимом, чтобы заставить этого сукина сына переводить. Когда мы вернулись, тот малый уже исчез.
— Значит, ты их засек.
— По-моему, да.
— А черкесы говорят по-арабски?
— Я спрашивал у Салима. Говорят. Но все-таки, по-моему, это был один из них.
— Ты уверен, что слышал арабский?
— Сначала ты берешь у меня интервью. Потом превращаешь его в допрос.
— И чем ты занят теперь?
— Брейдмас назвал мне одного человека из Общества изучения древностей. Когда мы в первый раз приехали в Амман, я к нему отправился. Очень культурный дяденька с очень тихим голосом. Доктор Малик. Работает здесь с голландскими археологами, прямо за городской чертой. Он попытался отбить у меня охоту к поискам. Единственное, чего я от него добился, — это примерное указание места, где произошло убийство.
— Логично предположить, что после убийства они куда-нибудь перебрались, — сказал я.
— Брейдмас говорил, что остались. Они где-то в пустыне.
— Мне он этого не говорил.
— Они сменили лагерь, но они еще там — так он сказал. Доктор Малик сообщил ему, что их видели. Но мне он этого не сказал. Сегодня утром, как только мы приехали, я снова к нему пошел. Он заявил мне, что если я действительно хочу узнать что-нибудь об этом культе, мне надо ехать в Иерусалим. «Найдите там Возданика», — сказал он.
Вольтерра имел привычку изображать скептицизм, наклоняя голову и искоса поглядывая на собеседника, сидящего напротив. Теперь он передавал свой разговор в Обществе изучения древностей, повторяя те обиженные и недоверчивые взгляды, которыми награждал доктора Малика.
Ему было велено ехать в Старый город, в армянский квартал. Спросить Возданика. У этого человека три или четыре полных имени. Очевидно, Возданик — первая часть одного из этих полных имен. Он работает в Старом городе проводником. Больше доктор Малик не добавил ровным счетом ничего.
Фрэнк любил выразительные подчеркивания.
Он попросил Малика назвать ему каких-нибудь людей отсюда, из Иордании. Он не хотел ехать в Иерусалим. Не хотел связываться с очередным проводником. Ему было сказано, что Возданик знает о культе. Его будет легко найти. Он армянин. Живет в армянском квартале. Фрэнк попросил сообщить ему еще что-нибудь о Вади-Рум. В конце концов, там было совершено убийство, и не одно, коли на то пошло. Доктор Малик сказал: «Нам с вами лучше не говорить об этих вещах».
Вольтерра уронил руку, которой жестикулировал. Официанты привезли нам еду, потом замерли в полумраке, в конце зала. Больше никто так и не вошел.
— Я не умею поддаваться влиянию местности, — сказал Фрэнк. — Я всегда сам по себе. И работаю всегда над собой. Я никогда не понимал очарования волшебных уголков. Или того, как можно раствориться в природе. Пустыня, конечно, порой ошеломляет: все эти формы, оттенки. Но она никогда не задевала меня глубоко личным образом, я никогда не мог увидеть в ней частицу себя или наоборот. Да, она нужна мне как фон и как обрамление. Но я не могу представить себе, чтобы она меня поглотила. Я никогда не спасовал бы ни перед этим местом, ни перед каким бы то ни было другим. Я сам и есть место. Вот в чем, наверное, причина. Я единственное место, которое мне необходимо.
