С этими словами он сел на пустую кровать, отчего сетка ее зазвенела, а его фуражка вздрогнула и переместилась поближе к владельцу.
— Неужели вы не понимаете, что буква «эф» в начале поставлена исключительно для конспирации? — продолжил он. — То есть для того, чтобы все наши действия прикрывались мощью Федерального Союза? И мое звание, и этот мундир — все для того же, для использования того ФСБ, настоящего, — ну, не того еще, которое и называлось по-другому, а этого, в интересах другого, нашего настоящего ФСБ, Фсероссийских Сил… Понятно?
— С вашими переименованиями ничего понять нельзя, — Кузнецов сел на своей кровати и нашаривал ногами шлепанцы под ней. — Может, вас лучше вообще НКВД называть? Для ясности… Чушь эта напоминает мне какую-то популярную книжонку, которую все читали в начале перестройки…
— «Невозвращенец», — холодно уточнил Михайлов, — с автором встретитесь в ближайшее время. Проблемный господин, следует заметить, и нашим, и вашим…
— Ну а насчет всех этих спецэффектов и цирковых трюков, которые вы мне демонстрировали, — никак не попадая ногами в шлепанцы, раздраженно спросил Кузнецов, — на кой, спрашивается, черт?
— Все на тот же, — кратко ответил Михайлов. — Теперь о выписке: меня действительно сегодня выписали с диагнозом при выписке «боли за державу в области сердца, хронический патриотизм». Больничный на неделю дали… Что до парада, как вы выразились, то нам обоим предстоит весьма ответственный и почетный прием, на который офицеру положено являться по форме одежды «парадная вне строя». Кстати, а вы свой приличный костюм куда дели?
— Не знаю, — Сергей Григорьевич пожал плечами. — Когда привезли сюда по второму разу, переодели, наверное…
— Вот блин! — не по возрасту и чину воскликнул Михайлов. — Вот так вы, элита, и страну великую просрали! Ничего нельзя доверить даже на время, а мне за матценности отчитываться… Ну ладно, в машине запасной комплект есть, там и переоденетесь. Теперь главное: о пресс-конференции. Имейте в виду, Сергей Григорьевич, что ваша история болезни и запись в ней о состоянии клинической смерти, из которого вас вывели, приравнивается к вашей расписке-обязательству не разглашать сведения, полученные в ходе лечения. Это установлено секретным положением от 1938 года «О подзаконных, незаконных и попирающих конституцию действиях органов безопасности, направленных на защиту государства и приравненных к нему ответственных работников». Таким образом, если вы обратитесь к журналистам, это будет рассматриваться как уголовное преступление, если же вы сообщите о запрете обращаться к журналистам, это будет еще одним уголовным преступлением, в связи с чем будут возбу2ждены по крайней мере два уголовных дела… В общем, собирайтесь, господин Кузнецов, не тяните — это в ваших же интересах.
Кузнецов наконец нащупал под кроватью шлепанцы, в качестве которых использовал старые кроссовки с примятыми задниками, молча встал и, не совсем уверенно ступая — ноги были ватные, — направился к двери палаты. Встал под звон кроватной сетки и Михайлов, сунул под локоть свою взлетную фуражку, шагнул следом…
Весь кураж Сергея Григорьевича улетучился, пока полковник произносил свой монолог. Раздражение, решимость прекратить все это свинство, оскорбленное самолюбие и даже сомнения относительно реальности происходившего в прошлые встречи с Михайловым — все вытеснил страх. Страх этот не был вызван собственно угрозами полковника, упоминанием какого-то явно пародийного, невозможного «положения», грядущих уголовных дел, государственных интересов и прочих кошмаров. Их профессор Кузнецов привык считать давно сгинувшими в баснословных временах. Когда же нечто подобное вскользь упоминалось в телевизионных новостях, он пропускал это мимо ушей как явно не имеющее и не могущее иметь к нему какого-либо отношения… Нет, его окутал другой страх, вроде страха высоты, которой он боялся с детства, или страха некоторых болезней — реальная ишемия к ним не относилась, или страха скандалов с женой, которые вообще вроде бы ничем существенным чреваты не были… Это был страх иррациональный и потому непреодолимый. Не совсем отчетливая мысль мелькнула: страх жил в самой этой аббревиатуре, ее частое упоминание в конце концов отнимало мужество, сколько бы ты ни делал вид, что ничего не чувствуешь.
Как-то очень медленно они шли к двери, будто шагали в воде.
— Я надеюсь, Петр Иваныч, — уже у самой двери, уже протянув руку, чтобы открыть ее, сказал Кузнецов, с отвращением слыша заискивающий свой тон и фальшиво-дружеское имя-отчество, выплывшее из памяти, — я надеюсь, что участие в сегодняшнем приеме, или как там его, будет последним, что от меня требуется вашей организации? И я буду свободен?
Но ответа не последовало — вместо ответа он получил легкий, но ощутимый толчок в спину и услышал невозможное, невообразимое, но уже подсознательно ожидаемое.
— Руки, — сказали позади него, — руки за спину! И вперед, не оглядываться!
Дверь распахнулась сама собой, за ней стоял Игорь Сенин, брат.
— Брат, — постыдно обрадовался Кузнецов, — а я уж думал, что ты опять пропадешь надолго…
— Я не пропаду, не боись, — сказал брат. — Руки за спину! По сторонам не смотреть! Пошел!
Длинный больничный коридор был, как всегда, абсолютно пуст, двери во все палаты закрыты.
И только в дальнем конце коридора, там, где была дверь на пожарную лестницу, проплыла в воздухе белая тень, взлетели полы халатика.
Не бойся, прошелестело в воздухе, не бойся, все будет хорошо, только не бойся, я тебя люблю.
И я тебя люблю, ответил он.
Капитан Сенин обернулся и покрутил пальцем у виска.
— Объебала прошмандовка старика, — сказал он. — Не разговаривать! Пошел быстро!
И снова несильно, но чувствительно Кузнецова подтолкнули в спину.
Тень в дальнем конце коридора взмыла к потолку и растаяла.
Глава девятнадцатая
Высокое доверие и другие демократические процедуры
Шаги отдавались в штучном паркете звонкими ударами. От того места, где их автомобиль остановили полицейские, похожие в своих черных скафандрах на персонажей недорогой фантастики, прошли километра полтора. Брат Сенин остался возле машины, они шли вдвоем, плечо к плечу, — два пожилых джентльмена в официальной одежде. Зал был абсолютно пуст, сиял полированный пол, напоминали больницу белые стены — только медальоны со странными лепными орлами придавали торжественности помещению. Хрустально-бронзовые люстры, свешивающиеся почти до пола через каждые сто-двести метров, преграждали путь, приходилось пригибаться. С люстрами чередовались флаги, укрепленные на стенах в промежутках между медальонами, их полотнища перекрывали видимость полностью, за каждым из них могло возникнуть нечто новое, — но когда приглашенные проникали за разноцветную завесу, там оказывалась та же пустота, скользкий паркет, белые стены и орлы.
— Между прочим, — не шепотом, но понизив голос сказал полковник, — первое упоминание двуглавого орла, головы которого смотрят одна на другую, содержится в книге того же, вспоминавшегося сегодня автора. Название не слишком оригинальное — «Последний герой». Но наворотил он там всякого. Сочли возможным принять гуманные меры…
— Восемь лет? — без особого интереса к судьбе какого-то заурядного сочинителя уточнил памятливый профессор.
— Нет, решили ограничиться премией, — полковник усмехнулся. — Этого в их кругу бывает достаточно…
Позади осталось километра четыре, Сергей Григорьевич устал идти по скользкому паркету и уже еле передвигал постоянно напряженные ноги. Да ну их всех в задницу, подумал Кузнецов, повернусь сейчас и пойду обратно.
— Долго еще, Петр Иваныч? — тихо спросил он у спутника.
— Пришли, — ответил Михайлов.
И за очередным флагом обнаружилось нечто, очевидно являющееся целью их марша: посреди пустого пространства стояли два кресла с позолоченными подлокотниками и низенький стол на позолоченных же ножках.
А позади этой мебели была белая, как и все вокруг, стена, тупик. В стене зияла облицованная малахитом амбразура камина, одного взгляда на который было достаточно, чтобы понять, что огня в нем никогда не разводили.
— Ближе пяти шагов не подходить, — еле слышно приказал полковник, — на вопросы отвечать в безличной форме…
— А по имени-отчеству?.. — тоже шепотом спросил профессор.
— Вы с ума сошли, — прошелестел полковник, — имя-отчество Инструктора составляет государственную тайну, а Инспектора — военную! Вы еще Байкерами их обзовите, с вас станет…
Не договорив, он вытянулся в струну и вскинул руку к козырьку необозримой фуражки. Невольно вытянулся по-военному и профессор, потом сообразил — сдержанно поклонился.
