Женщина была похожа на птицу огромным тяжелым носом и маленьким, почти несуществующим телом. Тело болталось в дорогом и слишком жарком для Майорки летнем костюме — Ольга не смогла определить на глаз имя кутюрье, но что куплено это было в хорошем магазине, сомнений не вызывало. Лицо старухи было раскрашено и напоминало венецианскую маску, но из-под краски на лбу и на щеке выступали темно-коричневые, выпуклые, словно приклеенные, пятна.
А мужчина выкатился в кресле с высокими колесами и какими-то механизмами, выступавшими сбоку и торчащими сзади, из-за спинки. На нем были шорты и рубашка с короткими рукавами, все чрезвычайно убогое, будто вынутое из бака, где по пять евро любая тряпка. На ногах-палках, совершенно лишенных даже намека на мышцы, были черные, свернувшиеся в валики носки и тряпочные туфли-альпаргаты. Впрочем, на тонкой, как засохшая ветка, руке болтался золотой “Rolex”, совершенно очевидно не поддельный, а на совсем бесплотных пальцах — обручальное кольцо и фамильный перстень, тоже не из копеечных. Голова старика была гола, как сердцевина большого ореха, и напоминала ее формой. На коленях инвалида лежала уродливая шляпа из нейлоновой сетки, точно такая, какие носили советские пенсионеры лет тридцать назад.
Старики отчаянно гомонили, переходя с французского на испанский и обратно. Однако Ольге удалось понять, что их рейс в Париж вчера отменили, потому что здесь был ураган, о, мадам, вы не представляете, это было кошмарно, и даже повалило две пальмы на соседней улице, а теперь они уезжают, вот-вот придет машина, потому что их самолет через час…
Вот, собственно, и все.
В Париже они встречались сначала раз в месяц, потом раз в неделю, потом едва ли не каждый день — Ольга не ленилась ехать поездом до Сен-Лазар, потом в метро, потом пешком до кафе возле Оперы и слушать двух очень старых и не очень умных людей. Главным событием их жизни были проводы старика на пенсию — о, Ольга, вы не представляете, там был весь банк, из других отделений все пришли туда, где он проработал тридцать пять лет, на Одеон, и ему подарили эти часы, и даже вице-президент пришел, вы не представляете, он поцеловал мне руку, хотя теперь это, знаете, не принято, и сказал… Тут у обоих на глазах появлялись слезы.
Потом Дениз положили в больницу, потому что рак стал развиваться очень быстро, и Ольге пришлось переехать к Леону, в их квартиру. В конце концов, не все может сделать сиделка, которую присылают иезуиты, — и Леон, и бедная Дениз были усердными католиками, и братья их не оставляли, но ведь нужен и близкий человек рядом…
К Дениз они ездили вместе, но на похоронах Ольга стояла в стороне, и родственникам оставалось только гадать, кто эта стройная дама в слишком шикарных темных очках и вообще в слишком глубоком трауре. Многие решили, что это из банка, — и очень хорошо, что они так решили, потому что пока им совсем ни к чему было знать о существовании Ольги в квартире Леона — в двух шагах от Конкорд. И огромная, просто огромная! Фамильная, естественно. Все там у них наследственное, и деньги, и дома — о тебе позаботились предки, а ты просиживай всю жизнь штаны в банке. В России получал бы сотни четыре евро максимум, а пенсию тысяч семь рублями и жил бы в малогабаритке в Капотне — или как там у них называются эти районы рабочих трущоб, уже не помню…
Через полгода после смерти Дениз Леон настоял, чтобы все было сделано формально, и даже, смирив свое католичество, предложил венчаться в русской ортодоксальной церкви, если Ольга этого хочет.
Но Ольга не настаивала, обошлось без венчания, зато все остальное было сделано юридически безукоризненно — не подкопаешься. Благо, не только во французском, на выдуманную двойную фамилию, но и в русском паспорте никаких свидетельств замужнего состояния m-me Olga не имелось, а на вид она была совершеннейшая вдова какого-нибудь m-r Kuznetzoff. Обошлось…
А Леон себе жил да жил, вполне твердо решив дотянуть до ста. Однако Ольге это не мешало: прижимистый во всех других случаях Леон готов был тронуть даже свой капитал — фамильный, конечно, но это не требовалось: капитал был такой, что одних процентов Ольге стало хватать на совершенно новую жизнь. К тому же продали квартиру в Пальме и ездили на испанское побережье, где останавливались в не очень дорогих, но и не дешевых гостиницах, — деньги за майоркинскую квартиру старик подарил ей: Ольга, ну, сделай мне приятное; она же не присоединила их к своим «основным средствам», а пустила на жизнь. Как говорится по-английски, easy come, easy going…
Вот вам, господа, и “Vuitton”, и колечки, и прочее.
И если вы скажете, что эта Ольга — гадина и тварь и вообще все это кошмарный ужас, а то и ужасный кошмар, — то охолоните, господа. Примите во внимание многолетнюю жизнь в России, с русским мужем и его бабами, его подарками по напоминанию, с его пьянством в полной уверенности, что оно, пьянство, и есть нормальная жизнь, и с его профессорством, во всем, кроме знания прочностных дисциплин, никак не отличающим его от любого шоферюги-соотечественника… Так что не спешите судить, господа.
Хотя, конечно, баба та еще.
И теперь двоемужняя к тому же.
Глава семнадцатая
Состояние средней тяжести, как оно есть
Сергей Григорьевич Кузнецов открыл глаза и некоторое время, как бывает после пьянства или приема снотворных, не мог понять, где он находится. Однако постепенно сообразил — он лежит в больничной палате, в вене его у правого локтевого сгиба игла, рядом с больничной койкой торчит стойка капельницы, на ней полупустая банка какой-то жидкости, которую поглощает через вену его организм. Он вспомнил и все предшествовавшее — скорая, больница, «у вас, уважаемый Сергей Григорьевич, был инфаркт, сейчас критическое состояние миновало, теперь будем вас лечить…», и все время полусон-полубред.
Во сне он не совсем спал, а вспоминал свою жизнь, из которой получалось как бы кино, какой-нибудь сериал, хотя в сериалах герой никогда не бывает такой отвратительный… тут Сергея Григорьевича даже передернуло от омерзения к тому себе, каким он был во снах-воспоминаниях.
В бреду был и какой-то совершенно невозможный полковник из какого-то другого ФСБ, не того, всем известного. И какая-то идиотская вербов ка. И куда-то они ехали в огромной роскошной машине, и шоссе сворачивалось в трубку, как огромная папироса-самокрутка, и какие-то мотоциклисты… Словом, настоящий бред. Какой там полковник, когда соседняя койка была пуста и матрац на ней свернут…
Но кроме отвратительных воспоминаний и дурацкого бреда было в эти дни и ночи, проведенные в больнице, что-то еще, что профессор Кузнецов пытался теперь вспомнить, но не мог. Оно, это «что-то», ускользало, никак не удавалось разглядеть мелькающую то вдалеке, то рядом с постелью светлую тень, как бы летающую, но низко, на уровне небольшого человеческого роста. Иногда казалось, что это обычная женщина в белом медицинском халатике, то есть медсестра, потому что врачи в последние годы все стали ходить в зеленых, синих или даже красных костюмах — тонких бумажных штанах и таких же куртках, — как китайцы во времена Мао, только разноцветные китайцы. А медсестры по-прежнему, как во времена молодости Кузнецова, когда он один раз лежал в больнице с воспалением легких, ходят в белых халатах.
Так что это, наверное, была медсестра.
Но иногда халатик вроде бы распахивался, вроде бы полы его взлетали по бокам маленькой фигуры, вроде бы плыли в воздухе, слегка поднимаясь и опускаясь, словно белые крылья, и сама фигура медсестры тоже плыла в воздухе, словно тень какого-то неведомого существа, летающего в нижних слоях атмосферы.
Проще всего, конечно, было бы считать это существо обычным ангелом, но Кузнецов не хотел принимать это предположение, потому что появление ангела означало бы, что он уже умер, — как известно, ангелы на этом свете не водятся.
А умирать он все еще никак не хотел.
Увлекшийся этими размышлениями больной даже не услышал, как открылась дверь в палату и вошла медсестра Таня — он тут же вспомнил имя.
Медсестра же остановилась в двух шагах от его кровати, решив, видимо, что он спит, поскольку он думал с закрытыми глазами, а она, конечно, не хотела его будить.
Тут он окончательно вспомнил все, что между ними уже было, то есть слово «миленький», кормление тефтелями с пюре и свое признание в любви.
— Здравствуй, счастье мое, — сказал он, даже не отдавая себе отчета в том, что это совершенно посторонняя женщина (а то и вообще ангел). — Я тебя люблю.
Боже мой, подумал он, ведь это же будет совсем другая жизнь!
— И я тебя люблю, — ответила Таня. — Ты мой хороший, таких, как ты, нет. Сейчас, миленький, будем лечиться.
Да, продолжал думать Кузнецов, это будет совсем другая жизнь. Как некстати этот инфаркт и вообще все. А не инфаркт, так я бы ее и не встретил. Как-то надо все устраивать по-новому. Надо решать с Ольгой, и вообще. Чем я заслужил явление ангела? Неужели чем-то заслужил? Она просто ангел или ангел-хранитель? Если бы хранитель, то был бы мужчина и звали бы нас одинаково. Значит, просто ангел — и все.
