На самом деле все оказалось не так просто, как уверял господин Капра. Чарльз, конечно, мог бы обо мне позаботиться, будь я в Японии, но сначала мне нужно было явиться в подразделение по набору персонала для дипломатической службы в Кливленде. И они соглашались взять меня, только если я буду обладать какими-нибудь нужными им навыками или умениями. Поскольку никакими языками, кроме английского, я не владел и никакого другого опыта работы, кроме как мальчиком на побегушках у Уолтера Веста, у меня не было, рассматривать мою кандидатуру для работы за границей всерьез было проблематично. Я мог предъявить всего лишь парочку своих навыков, которые могли бы хоть как-то им пригодиться: я печатал на машинке, как молния (чемпион по машинописи, школьный чемпионат штата Огайо, 1941 год), и еще выучился у мамы стенографии — она когда-то работала секретаршей в страховой компании в Чикаго.
Я провел в Боулинг-Грин еще один мучительный месяц, от дикой скуки почти не вылезал из «Люксора», от дикой скуки — и в надежде на то, что где-то вдали меня ждут приключения, которые, вынужден признаться, так никогда со мной и не случились. Зато я раз шесть посмотрел «Вызывай девчонок» с Вероникой Лейк. Единственной альтернативой этому фильму было «Рождество в Коннектикуте» с Барбарой Стенвик — фильм, который шел в другом кинотеатре, но, посмотрев его пару раз, я с облегчением вернулся к Веронике Лейк. К тому времени я обнаружил также, что утешение можно находить и в литературе. Вкуса мне не привили, и в чтении я был весьма неразборчив. Дома мы книг не держали, но библиотекарь Боулинг-Грин, мужчина средних лет, в очках с толстыми стеклами и неодолимым запахом детской присыпки, явился для меня кем-то вроде гида. Он познакомил меня с Торнтоном Уайлдером. А когда я сказал, что хотел бы почитать что-нибудь зарубежное, возможно европейское, он предложил мне Джейн Остин. Исчерпав весь запас ее произведений, я попросил его посоветовать мне кого-нибудь еще. Он пристально, с заботой посмотрел на меня сквозь совиные очки и, словно разглашая страшную тайну, позволил себе предположить, что я мог бы изъявить желание начать с французского автора, Марселя Пруста.
Когда же наконец пришло письмо с приказом явиться в Филадельфию для погрузки на корабль в Японию, я был так счастлив, что даже готов был обнять своего отца. Вместо этого я закрутил маму по гостиной в вихре дикого импровизированного танго, что побудило папашу с отвращением выбежать из комнаты. Он мог называть меня чертовым неженкой всю оставшуюся жизнь, меня это больше не волновало. Следующая остановка — Токио!
Мои первые дни в Японии были совсем не блестящи. Вместе с другими американцами меня запаковали в мрачное офисное здание, которое когда-то было зданием администрации компании по производству соевого соуса, а теперь носило гордое имя — отель «Континенталь». Большинство обитателей этого мрачного учреждения работали, так или иначе, на Верховного Командующего Объединенными силами союзников на Тихом океане, также известного под аббревиатурой ВКОТ, он же Старик или Сьюзен — менее почтительное прозвище, придуманное моим другом Карлом. Как и я, Карл был любителем и знатоком кино, однако его знания были значительно глубже моих (он вырос в Нью-Йорке). Кличка Сьюзен была весьма глубокомысленной ссылкой на фильм с Джоан Кроуфорд, который назывался «Сьюзен и Бог». Карл утверждал, что генерал Макартур обладает чудовищным сходством с Джоан Кроуфорд, которая исполняла в том фильме главную роль. Не могу сказать, что я заметил большое сходство, но имя мне понравилось, и оно вошло в оборот — по крайней мере, в общении между нами.
В первые дни я еще не имел счастья общения с близким мне по духу Карлом и чувствовал себя весьма одиноко в месте, которое мне отвели на постой, где я поддерживал силы скромной пищей, состоявшей из тушенки и порошкового картофеля. Но я не роптал, поскольку большинство японцев с легкостью отдали бы левый глаз, чтобы разделить со мной эту роскошную жизнь. Днем я выбивал чечетку на пишмашинке в отделе перевозок и транспортного обеспечения, а остаток дня бродил по обугленным развалинам Гиндзы. Застенчивость я всегда относил к пошлым порокам. И поэтому легко затевал разговоры, используя несколько известных мне японских слов, с молодыми парнями на стройплощадках, с уличными полицейскими, если к ним не страшно было приблизиться, или с рыночными торговцами. Часами я мотался по черным рынкам, где продавалось все — от сигарет до запятнанных кровью больничных одеял. Разносчики надсаживали голос от крика: «Первоклассные американские одеяла! Будешь спать как младенец! Восхитительная свинина! Прямо как ваша мамочка приготовила!» Ну да, возможно, это и правда была свинина. Старухи длинными деревянными палочками помешивали в громадных тазах свиную требуху. За кусок репы или пару старых носков бросались в драку. Молодые крепкие парни в гавайских рубахах и армейских ботинках поддерживали в этом столпотворении некое подобие порядка и брали бесплатно все, что им нужно. Мне очень хотелось поговорить с ними, но мои неуклюжие попытки осуществить это в целом не встречали особого одобрения. Однажды я попытался заговорить с мужчиной, одетым как Чарли Чаплин: он рекламировал фильм с Диной Дурбин. Мужчина оказался вполне дружелюбен и беззуб, и разговор наш быстро иссяк.
Устав бродить, я обычно отдыхал рядом с какой-нибудь достопримечательностью, торчащей из развалин, точно скала в пустыне. У Хаттори-билдинг (сейчас там универмаг «Вако», а тогда был «Пи-Экс») я наблюдал за печальным обменом: громадные американцы в хрустящей военной форме передавали куски мыла, пачки галет или что-нибудь хотя бы отдаленно напоминавшее съестное молодым людям в гавайских рубашках, которые, без сомнения, делали бешеные деньги, перепродавая все это на черном рынке. Обычно у входа в «Пи-Экс» на своем обычном месте сидела молодая женщина-инвалид с маленьким деревянным ящиком, служившим подставкой для американских ботинок, которые она полировала до зеркального блеска, все время повторяя одну и ту же фразу на английском, которую она смогла запомнить: «Японцы — полное дерьмо».
Очень часто то, что я видел во время одиноких прогулок, заставляло меня стыдиться, что я американец: джипы, на полной скорости сгоняющие с дороги японцев, которые буквально выпрыгивали у них из-под колес; солдаты, бросающие пластинки жвачки истощенным уличным мальчишкам, босоногим и грязным, которые преследовали каждого американца, умоляя: «Дай еще, дай еще»; «девочки пан-пан» — несовершеннолетние проститутки, клацающие деревянными каблучками за станцией Юракутё, надувающие ярко-красные губки и посылающие воздушные поцелуи любому иностранцу, которому не жалко нескольких баксов, пачки галет или пары чулок. Наша военная полиция периодически устраивала на них облавы, сажала вместе с остальными отловленными японками в грузовики и отправляла в военный госпиталь на принудительный венерологический осмотр. Но, пожалуй, тяжелее всего было выносить то мрачное молчание, с которым остальные японцы наблюдали за тем, как низко пала их страна. Я быстро уходил, стараясь не смотреть японцам в глаза. И все же со временем, когда я привык к этим ежедневным сценам коллективного унижения, стыд постепенно сменился чем-то другим. Я стал восхищаться этими стоическими людьми, которые, даже доведенные до последней степени обнищания, всегда сохраняли чувство собственного достоинства. Никто не попрошайничал, никто не требовал жалости к себе. Они могли не иметь нормальной крыши над головой или денег, чтобы накормить семью, или приличной одежды, но все равно старались сохранять респектабельность. Мужчины, вылезавшие из сооруженных на скорую руку лачуг, носили деревянные сандалии и поношенные армейские штаны, но на них всегда были чистая белая рубашка и галстук. Даже бездомные, изгнанные из своих разбомбленных домов и нашедшие себе временное убежище на жалких станциях подземки, улыбались нам так, будто мы — самые желанные гости в их стране, а не солдаты армии-завоевательницы.
Мне очень хотелось стать им ближе. Меня тянуло смотреть японские фильмы или сходить в театр кабуки, но на подобные развлечения союзническому персоналу вход был, как всегда, запрещен. Вместо этого нам показывали голливудские фильмы в старом театре «Такарадзука» — или «Эрни Пайл», как его тогда называли. А по воскресным вечерам в «Эрни Пайл» устраивали специальные театральные представления, иногда весьма своеобразные. Я с большой теплотой вспоминаю «Лебединое озеро» с японскими танцовщиками в белых париках и с улыбками до ушей, как у танцоров варьете, смело исполнявшими этот балет в весьма необычной трактовке, после которого я чувствовал себя совершенно без сил.
Японцам не позволялось заходить в «Эрни Пайл», но иногда исключение делалось для тех, кто работал на нас. И я решил взять с собой Нобу, коридорного из отеля «Континенталь», на представление «Микадо». Нобу был бледным молодым человеком с длинными черными волосами и жилистым телом боксера-легковеса. Он убирал наши комнаты и чистил нашу обувь, всегда стараясь сделать так, чтобы утром она стояла перед дверями наших комнат, и в то же время это был молодой человек весьма замечательный: перед тем как вступить в эскадрилью камикадзе летом 1945-го, изучал французскую литературу в Токийском Императорском университете. Два его лучших друга погибли во время самоубийственных атак на Окинаве, и он понимал, что у него нет другого выхода, кроме как последовать их примеру. Его жизнь спасла капитуляция Японии, правда, эту тему мы с ним никогда не обсуждали, потому что он чувствовал себя неловко. Куда больше ему нравилось болтать со мной о Марселе Прусте, которого мы оба страстно любили и которого он читал на французском.
