– На песке, на воде, на варенье, – бормочу я. – Я не позволю вам нарушать закон земного тяготения. Ах, какой пафосный сайт.
«Эрос и Фемис»: вертящийся темно-серый кирпич на светло-сером фоне. Пропустите заставку. Хищные пестрые баннеры с глазами на тоненьких стебельках. Генеральный директор компании «Эрос и Фемис» Александр Арефьев. Купол Мария-дель-Фьоре… Брунеллески… купол двухслойным, класть кирпичи елочкой, так, чтобы каждый последующий ряд обеспечивал равновесие предыдущего… заказ на двери баптистерия… объяснять рабочим с помощью разрезанной пополам репки… архитектор Еропкин, казненный немцами за… трехлучевую композицию… три проспекта, расходящиеся от Адмиралтейства… дом Лидваля на Каменноостровском проспекте…
Дома сверху вниз – это удивительно. Очень. Но удивительнее другое: как я, скандальный журналист Петр Бармалеев, проморгал появление такого важного участника строительного рынка? Впрочем, он не строитель. Он, по-моему, скорее архитектор.
– Ладно, «Эрос», мы до тебя еще доберемся, – грожусь я. – Напишем про тебя, как обычно, какую-нибудь лажу и заставим платить. Посмотрим, что ты тогда запоешь, пафосный хмырь.
Я уже пришел в себя после общения с водочниками и пивоварами. Залпом допиваю зеленый чай. Надеваю чистую рубашку. Рассовываю мусор по углам. Мать вчера уехала в Германию на три месяца. Дело в том, что моя сестра после школы вышла замуж за немца и сразу же родила ему сына. Теперь мама поехала ей помогать. Все родственники очень радуются за мою сестру: ну как же, всего семнадцать лет, а жизнь уже устроена. Мои родственники устроены странно.
Место встречи изменить нельзя: на съезде с Кантемировского моста, где вышка телебашни, охваченная кругами синего, зеленого и розового пламени, выпускает в грязное небо лужицу белесого света. Кругом чернильная темнота, за рекой – огни бизнес-центров и заводов. Производственная местность. Саша подпрыгивает на треугольном островке безопасности.
– Огромное спасибо, ты не опоздал! – кричит она издали. – Поехали куда-нибудь, погреемся!
– Что-то, – говорю, – ты часто приказывать стала. Повелительного наклонения много.
– Хорошо, – немедленно откликается Саша, – не хочешь повелительного, будет тебе сослагательное. Например, «шел бы ты».
Саша работает в фирме «Вывески, печати, штампы». Она набирает из букв слова, то есть делает примерно то же, что и я, – наполняет мир абсурдом. Саша одета в белый пуховик с красной надписью Coca-cola. У нее кроссовки Nike, штаны Marlboro, кепка Camel, рюкзак Caterpillar. Саша увешана брендами. Летом подрабатывала на распродажах, лотереях, рекламных акциях – вот и надарили. Некоторые марки на ней конкурируют, но на это Саше наплевать.
– Пойдем повеселимся, – я.
– Что-то не слышу я особенного веселья в твоем голосе.
– Друзья, – говорю, – ждут.
– Тангенс и Алекс?
– Да, – говорю, – Тангенс и Алекс. Что-то я слышу в твоем голосе нездоровый цинизм и скеп… кепкицизм. Не ксептицись. Алекс и Тангенс, между прочим, прек-красные люди.
– Не люблю я прекрасных людей.
– А каких ты любишь?
– Никаких.
– А сама ты какая?
– Никакая.
– Никакая? Без свойств и качеств?
– И без количеств.
– Ну, за количества не беспокойся, у меня есть.
Я выплясываю вокруг нее по раскаленному льду, поглядывая на небо: не собирается ли гроза? Зима, конечно, но мало ли что. На фоне темного неба – подсвеченный прожекторами, заштрихованный снегом Re: кламный щит над шоссе. Огромный, как два обычных. Бургеркинг, двойная порция. Я вижу, что на нем написано, и заранее чувствую, что Саша мимо не пройдет. И точно.
– Смотри! – говорит она, поднимая худую ручонку и показывая пальцем. – Прикольно!
Представьте себе трехмерное изображение: светящийся серый кирпич, который встал на один из своих уголков и медленно крутится вокруг своей оси против часовой стрелки. Балансирует на одном уголке.
– Что тебя так восхищает в этой рекламе?
– Что тебя так злит в моем восхищении?
– Во-первых, таких кирпичей не бывает. Кирпич не может крутиться на одном уголке. Во-вторых, не бывает движущихся логотипов.
– Знаешь, уж если кирпич рискнул встать на один уголок, то ему просто приходится крутиться, иначе он упадет.
– А по-моему, дурацкая реклама, – заявляю я. – Какая-то серая. Сквозь снег и не видно ничего.
– Почему не видно? Строительная компания «Эрос и Фемис». «Эрос и Фемис» не срывает сроки. «Эрос и Фемис» – наследники Росси и РастRe: лли. Мы строим Петербург. Шрифт похож на «нью-йорк», – профессионально определяет Саша.
В «Мани-Хани» гремит музыка. Стульев не хватает. Рядом накулемана наша одежда, Сашка продавливает мне коленки своей костлявой попкой, выпускает серый дым из тонких губ. Перед ней плоская белая тарелка-арена.
– У меня всегда была склонность к бунту, – говорит Алекс, косясь на Сашку. – Я когда был маленький, однажды выпил всю пасту из ручки. Синий был весь рот, и весь язык, и вся рожа синяя, как у Сашки…
– Чего?! – возмущается Сашка.
– Ты не дослушала! Я хотел сказать, синяя, как у Сашки кофточка.
Сашка фыркает, берет бутылку, наливает в рюмку слой толщиной с волосок, пьет эти пять миллилитров несколькими большими глотками. Иногда мне кажется, что из всей еды и питья Сашка больше всего любит сахарную вату. Потому что она содержит больше всего пустоты.
– А у нас в школе, – говорю, – один пацан решил покончить жизнь самоубийством.
Замолкаю.
– Ну? – говорит Алекс.
– Ну, – передразниваю я. – А тебе надо чего-то еще? Тебе надо, чтобы он засунул два карандаша себе в ноздри и ткнул ими с размаху в стол?
– Фу, – кричит Сашка немедленно. – Как неаппетитно! С вами вообще курить невозможно! И эти воспоминания о детстве, американцы говорят, что это признак незрелости.
– Американцы дурачки, – отметает Алекс.
– А качество в «ПятерочкИ», – рифмую я.
– Бармалей, – спрашивает Тангенс, поворачиваясь ко мне. – Ты вкладываешь свои деньги в финансовые рынки?
Почему-то по пьяни Тангенса всегда тянет обсуждать финансовые рынки. Впрочем, может быть, тут есть обратная связь: как подумаешь про финансовые рынки, неудержимо хочется напиться.
– Ага, – говорю. – Вкладываю.
– Продавай! – машет рукой Тангенс. – Я давно все продал.
– Это я у тебя купил.
– Я теперь, – сообщает Тангенс, – недвижимость приобретаю. Однокомнатную.
– Всего-то, – фыркает Алекс. – Тангенс, ты меня просто разочаровываешь.
– Понимаешь, финансовые рынки в этом году были очень волатильными.
– Хватит ругаться! – кричит Саша.
Передвигаемся вниз по улице, по колено в липком, мучительном, перезрелом снегу, среди фонарей. Мне свежо и одновременно жарко. Голова болит. Фонари ослепляют. Вокруг сплошное межъящичное пространство: помойки, картонные коробки, дикие рисунки в потеках снега на стенах. Небо, подсвеченное городом, имеет цвет гнилого яблочного повидла. Пакет летит над снежным переулком.
Тангенс с Алексом что-то базарят по работе, я подхватываю Сашку.
– Почему, – ноет Сашка, – почему мы так бездарно проводим время. Шляемся по кабакам вместо того, чтобы сделать что-нибудь такое полезное, умное.
– Ура! – восклицаю я. – Давай натираться шерстяной шапкой и бегать по ночам через мост мимо вышки.
– Вон Тангенс квартиру покупает в кредит. Давай тоже купим квартиру.
– Речь! Речь! Тр-репотня! – я резко обхватываю Сашу, и мы валимся в сугроб.
Сашка визжит. Алекс и Тангенс оборачиваются.
– Совсем упали, – говорит Тангенс.
Черт, я хотел свернуть и пойти в другую сторону. Вдруг. Ую.
Почему же продолжаю идти? Почему? Я хочу свернуть…
– Идем ко мне, – шепчу Сашке на ухо. – Мать поехала в Германию, внука нянчить. Сына моей сестренки.
– А сколько лет твоей сестренке? – шепчет в ответ Сашка.
– Семнадцать, – отвечаю я. – Ты уже не успеваешь.
С тех пор как…
С тех пор как по телевизору после боя курантов играют гимн неглинки, дни ужасно похожи друг на друга. Они скользят друг в друга, как пластмассовые стаканчики. Пирамидка из стаканчиков растет, но толку-то.
Как это он выразился? Что случилось с нашей подводной лодкой?
«Она утонула». Sink positive.
Поэтому никаких новостей нет и быть не может. Но наш редактор – неисправимый оптимист. Стоит как рыбак, вертит чашку в руках, вытрясая на пол кофейную гущу, и нудит:
– Ну давайте придумаем хоть одну новость!
Придумаем. Придумайте. Нагружаю одно слово на другое. Громоздкие фразы баржами выплывают на экран. Мне тяжело, я постоянно отдыхаю. Сколько я уже выкурил, лучше не считать. Ну и что. Хэмингуэй вон тоже курил, и ничего – застрелился.
Вьюга переходит в дождь, гремит железом на крыше. В телевизоре заштрихованный, дымом обнесенный, пунктирный молодой человек лет двадцати семи дает интервью ведущей с Пятого канала. Голос собранный, бодрый.
