Я постучал тихонько, но дверь открылась сразу. Это была Дори. Очков на ней не было, волосы растрепаны, ночная рубашка обтягивала ее полную фигуру и ее большие упругие груди. Я заметил, что она была в туфлях на высоком каблуке. Сначала мне показалось, что наградой за труды мне дарована будет одна из ее знаменитых — одними глазами — автоматических улыбок, но затем эмоции взяли верх, и, протянув ко мне руки, она обняла меня, обдав давно забытым теплом. Несколько мгновений мы стояли так, замерев, в грязной кухне, где немытые чашки стояли на плите, но появившийся внезапно Лазар обхватил мою голову в едином порыве радости и любви и закричал:
— Куда вы, к черту, подевались? Где вас носило? Еще немного, и мы уехали бы без вас. Только не говорите мне, что вы потащили эти тесты прямо в Калькутту!
— Вы что, не получили моей записки? — спросил я со странным чувством гордости.
— А была ли в том действительная необходимость тащиться туда? — сказал Лазар, как бы не слыша моих слов.
— Это было совершенно необходимо, — ответил я с непривычной для самого себя твердостью. — Я получил все нужные результаты и уверен в их надежности. Теперь мне ясна ситуация, в которую мы попали.
— Мы попали? — спросил Лазар, который был поражен моим тоном. — Но куда?
— Дайте мне минуту, — сказал я. — А потом я все вам скажу. Но сначала — Эйнат. Я хочу посмотреть на нее.
И, не помыв даже рук, я прошел в комнату, где желтоватый свет позволил мне взглянуть на больную девушку, которая расчесывала себя, утопая в безрадостном забытьи, не имея ни малейшего представления о смертельно опасной бомбе с часовым механизмом, тикающим у нее внутри. Я подошел вплотную к кровати и положил ладонь на ее лоб. Лихорадка была все той же. Лазар и его жена с нетерпением ожидали моих слов. Состояние их дочери за последние двадцать четыре часа было малоутешительным, и вот теперь, вернувшись с результатами тестов, я стоял, склонившись над больной. Чего они ожидали от меня в эту минуту? «Я должен сказать им нечто такое, что потревожило бы их уверенность в себе, — подумал я, — иначе они не будут доверять мне в должной мере и будут склоняться к полумерам, вместо того, чтобы безоговорочно довериться моему авторитету». Взяв ее вялое запястье, я проверил пульс. Зеленые глаза открылись, но на прекрасном лице не появилась улыбка, которая так украшала лицо ее матери.
— Все хорошо? — спросил Лазар, раздраженный моим поведением.
— Одну минуту, — начал я. — Дайте мне только вымыть руки. — И вышел в кухню. Жена Лазара подала мне мыло и полотенце. И тогда, повернувшись к Лазару, я произнес: — Что касается Калькутты, вы совершенно правы. С одним уточнением: хороших людей можно встретить даже в аду. И еще одно, во что поверить труднее: там даже можно сходить в кино.
Но даже предположив, что он на самом деле влюбился, что он мог с этим поделать? — так говорил он сам себе с горькой усмешкой, лаская взглядом гибкую спину маленькой девочки, склонившейся над атласом и не выпускавшей изо рта изжеванный карандаш. Она должна быть чьей-то, убеждал он себя, чьей-то, кто придет и уведет ее. Но мысль, что маленькая девочка была просто оставлена в его кухне, уже овладела его существом, и с новым, и таким волнующим, желанием, которое, верил он, вполне поддается контролю, он положил свою руку легонько на ее тонкое плечо, чтобы немного приободрить ее. Наклонившись над скатертью, раскинувшейся перед ним своим синими, зелеными и желтыми пространствами, вслушиваясь в сладостный голос, без запинки произносящий названия городов и континентов, он сказал ей с мягкой укоризной: «Ну, чего же ты ищешь еще, если все уже нашла?» И с этими словами он опустил свой палец на зеленеющее пятно, все в синих прожилках рек, и закончил назидательно и твердо: «Вот, вот здесь находится правильный ответ. А теперь хватит сидеть над уроками. Уже поздно». И в то время, когда маленький острый нож еще раз повернулся у него в сердце, он закрыл атлас и захлопнул учебник, отстегнул булавку и снял школьный значок с кармана ее блузки, кончиками пальцев ощущая очертания ее детской груди; и здесь он опять спросил себя, что она при этом чувствует, и что она в состоянии понять, и может ли он поцеловать ее без риска для себя.
Ему хватило смелости лишь коснуться губами ее лба, слыша одинокий в ночи стон холодильника, а затем он продолжил, целуя ее глаза и облизывая мочки ушей, говоря, заклиная себя: здесь последняя черта, граница, дальше ни шагу, иначе ты погиб. Но маленькая девочка не догадывалась и не чувствовала его отчаяния; она закрыла глаза и от усталости широко раскрыв рот, зевнула, и тогда он, не владея собой, втиснул свой пылающий язык в ее розовый рот, ощущая сладость леденцов, которые она сосала в течение дня. Но это не могло быть любовью, убеждал он себя, лишь мимолетная, проходящая увлеченность, мгновенная страсть. Понимает ли это она? Его рука заскользила у нее между ног, а затем, внезапно, он подбросил ее к потолку, ощущая невесомость ее тела, в то время как она, отдаваясь радости полета, отдыхала после долгого дня, отданного занятиям. А он верил, что эта попытка подобным образом развеселить ее лишний раз свидетельствует о чистоте его намерений.
Но к своей досаде он почувствовал возбуждение в маленьком легком теле, вернувшемся в его руки, ибо как иначе объяснить, что вместо того, чтобы зайтись безостановочным детским смехом, она закрыла глаза, разомкнув от удовольствия губы, и он ощутил, насколько она потяжелела в его руках, в то время как ее руки опустились, обвились вокруг его шеи, а губы целовали его с неожиданным пылом, тогда как ее кудри скользили по его лицу? Могло ли такое быть, в изумлении задавал он себе вопрос, чтобы такая маленькая девочка испытывала вожделение? И очень осторожно он положил ее на большой кухонный стол в момент, когда что-то вспыхнуло у него в мозгу — это была мысль: «А что, если она не в себе, если она заболела? Заболела и теперь умирает — и это — это последнее счастье, которое он может ей дать? Так как же решится он отказать ей в этом?» И он, отступив на шаг, снял с нее тапочки и белые носочки, которые на исходе этого восхитительного дня и после долгих часов учебы сохраняли неправдоподобную и необъяснимую свежесть. Почти не дыша, он согнулся и взял в ладони ее пухлые ступни, чтобы своими легкими поцелуями согреть их, хотя они совсем в этом не нуждались, поскольку они и так уже пылали от вожделения. И даже если она пока что не умирает, страдальчески продолжал размышлять он, может быть, она просто сирота, которую кто-то выгнал из дома, и здесь находится место ее изгнания, которое она и пыталась найти в заляпанном пятнами школьном атласе? И он бережно снял с нее бледную блузку, заметив крошечные родинки, сладострастно разбросанные по плечам рядом со следами от лямок детской комбинашки, которая в эту секунду была единственным прикрытием ее наготы, и он сказал самому себе: «Кто бросит в меня камень, если я сейчас вымою ее с мылом перед тем, как она отправится спать?» Но аккуратный пупок, открывшийся прямо перед ним наподобие третьего глаза, привел его в смущение, и он отвернулся в отчаянии ища поддержки.
Но мог ли кто-то на самом деле помочь ему скрыться от той незамысловатой в своей простоте тайны, которая, возникала из его убежища позади старого холодильника, жужжащего в одиночестве, и надвигалась на его дешевые в металлической оправе очки, одно из стекол которых пересекала — снизу доверху — трещина, сквозь которую легче было разглядеть его рассудительный, лишенный юмора, пристальный взгляд, устремленный на растрепанную маленькую девочку, неуклюже раскинувшую руки и ноги по столу. Кто — предполагаемый любовник, охваченный отчаянием, или же его распутная, маленькая дочь, что в конце школьного дня ожидает его у ворот сумасшедшего дома, в надежде, что его отпустят и тогда она сможет брести за ним следом, сопровождая его во внезапных визитах, которыми он одержим, как одержим навязчивой и постоянно преследующей его идеей: Земля перестала вращаться и замерла, а следовательно, любой час равен вечности и самодостаточен, а потому еще не все потеряно.
* * *
Тщательно вымыв руки, я сделал моей спящей пациентке укол, введя сто кубиков глюкозы, поскольку если существовала действительная опасность повреждения печени, то даже нормальная работа альфа-клеток не в состоянии была обеспечить необходимое количество глюкозы, чтобы покрыть ее дефицит. Изменения происходили быстро и достаточно драматично, и впервые за долгое время можно было увидеть, как у Эйнат меняется настроение. Она выбралась из постели и, желтая, изнуренная, присоединилась к нам за кухонным столом, где Лазар и его жена уже организовали фантастический полуночный ужин. Поначалу я собирался попросту рассказать им о значении того, что мне удалось привезти из Калькутты, делая основной упор на данных анализа крови, свидетельствовавшего о высокой вероятности внутреннего кровотечения. Но в это мгновение я перехватил направленный на меня взгляд Эйнат, мягкий и удивленный, словно она пыталась осмыслить, кто я, что я здесь делаю и каким образом очутился за одним столом с ней и ее родителями. И я не сказал ничего. Во всяком случае одно я понял: несмотря на свой богатый больничный опыт, Лазар мало что смыслит в органических процессах, особенно в тех, которые связаны со свертываемостью крови, вопросе, который до сих пор не вполне ясен и нам, докторам. Поэтому я отложил свое сообщение до лучших времен и, несмотря на крайнюю усталость, решил попробовать еду, которую с избытком навалил мне на тарелку Лазар. Взгляды его жены были устремлены на меня, как два луча, словно она хотела дать мне понять, что она не только рада моему успешному возвращению из Калькутты, но и понимает, что творится у меня на душе. Лазар поспешил сообщить, что и он не терял времени даром и уже полностью продумал план обратного передвижения: послезавтра мы вылетаем авиарейсом из Гаи в Варанаси, оттуда, после ожидания в аэропорту — полет до Нью-Дели в надежде попасть на прямой рейс до Рима в среду, а из Рима вечерним рейсом в пятницу израильской компанией «Эль-Аль» до Тель-Авива. И сам Лазар, и его жена уже проделали всю необходимую работу, обойдя туристические агентства в Гае, в которых, к счастью, работали факсы.
