– Ну, сказал, что любит меня…
Машка с Фурманом чуть не попадали от смеха.
– Ну и как, получилось у него тебя поцеловать-то?
– Вы дураки! – Соня сделала вид, что обижена. – Знаете, как мне стало страшно в первый момент, когда он вдруг на меня бросился! Я даже закричала! По-моему, он и сам ужасно испугался…
– Кстати, а где он? Ты его случайно не прибила сгоряча? Может, он там валяется на грязном полу, избитый до полусмерти? Или уже выпрыгнул на ходу из поезда?..
Соня окончательно расстроилась и с досадой сказала, что она сама во всем виновата. Черт ее дернул идти с Морозовым в тамбур, и вообще… Но Машка, отсмеявшись, строго заявила, что если он еще не спрыгнул с поезда, то тем хуже для него. Она ему этого безобразия просто так не спустит. Здесь она одна несет ответственность за Друскину – девушку чрезвычайно талантливую, но, к сожалению, в житейском плане беспредельно наивную, неопытную и даже, пусть она ее простит, элементарно глупую. Поэтому Морозова надо как следует проучить, чтобы на будущее отбить у него всякую охоту к подобным «невинным детским шалостям». После ее грозных речей Фурману стало совсем уж жалко парня, и он отправился проверить, в каком тот находится состоянии.
Вообще-то морозовская пылкость его удивила. Ведь он уже второй раз безуспешно пытается «пристать» к Соне. Но если он настолько серьезно в нее влюбился, бедняга, то зачем выбирать для этого такие неудачные моменты, да еще когда кругом полно людей? Неужели нельзя было в Москве встретиться с ней где-нибудь в тихом месте и просто объясниться? Чтобы это оставалось тайной, а не превращалось каждый раз в какой-то нелепый и смешной скандал? Все-таки странный Морозов человек… Хотя в общем-то они с Соней неплохо смотрелись бы вместе.
Вопреки его смутным опасениям, Морозов стоял в тамбуре у окна и задумчиво курил. Увидев Фурмана, он сразу затушил сигарету и помахал рукой, разгоняя дым.
– Ну, как ты тут? – спросил Фурман. – Здесь довольно холодно.
– Да, вообще-то не жарко. Они помолчали.
– Говорят, ты опять приставал к Соне?
– Я? Приставал?! Да что ты! Разве я мог? Впрочем, наверно, можно это и так назвать. А что, она уже успела на меня наябедничать?
– Да уж. Но, насколько я понял, она сама считает свою реакцию на этот досадный эпизод неадекватной и преувеличенной и жалеет, что все так получилось.
– Да ладно. Ничего такого ведь между нами и не было, о чем стоило бы жалеть. Одни разговоры.
Фурман пожал плечами.
– Так что, можно считать, она на меня не в обиде?
– Думаю, что нет.
– Ну, вот и отлично. Значит, все нормально, можно возвращаться?
– В принципе, можно. Правда, Машка, в отличие от Сони, настроена очень жестко и хочет тебя, так сказать, проучить на будущее.
– Вот как? Ну, тогда мне придется открыть тебе одну страшную тайну: к Машке этой вашей, с которой вы все так носитесь, я отношусь абсолютно равнодушно. Если она, как ты говоришь, собирается меня «проучить», пусть попробует. Я ее ни капельки не боюсь и вполне способен за себя постоять. Так что ты, Сань, можешь за меня не беспокоиться. Хотя я очень благодарен тебе за сочувствие. Давай-ка пойдем скорей обратно. А то здесь и впрямь можно окочуриться от холода.
Когда они вернулись, Машка, мрачно набычившись, начала было отчитывать Морозова, но Фурман с Соней дружно заставили ее замолчать: уже всё, хватит, успокойся, никто никого не обижал, произошло недоразумение. Соня с лукаво-демонстративной заботой спросила Морозова, не умер ли он в этом ледяном тамбуре, и предложила принести ему горячего чаю. Когда она вышла, позвякивая четырьмя стаканами в подстаканниках (Фурман решил на всякий случай остаться в купе), Машка все же произнесла свой воспитательный монолог – в краткой, но откровенно грубой форме.
– Морозов, надеюсь, ты меня понял? – спросила она напоследок.
– Да-да-да, Мань, из твоей, надо сказать, в целом довольно путаной речи главное я уловил: что Соня тебе очень дорога и что ты за нее готова всем пасть порвать, моргала выколоть и так далее и тому подобное, – смело ответил ей Морозов. – Да, к сожалению, я отлично расслышал все эти твои жуткие блатные угрозы, которые якобы должны «леденить мне душу». Но вынужден тебя разочаровать: я тоже отнюдь не вчера родился, и никакие театрализованные выступления в этом жанре давно уже не производят на меня впечатления. Кроме того, мне кажется, что здесь, в нашем и без того чрезвычайно узком и хрупком дружеском кругу – к которому я причисляю нас обоих, хотя сейчас у меня и возникают определенные сомнения по этому поводу, – никому и ни при каких обстоятельствах не стоит опускаться до уровня подобного дворового общения, унизительного в первую очередь для самого говорящего. Можешь мне поверить, я ничуть не меньше, чем ты, готов защищать Соню от окружающей грубости и грязи…
В дверь несильно стукнули ботинком – это вернулась Соня с полными стаканами. Остановившись на пороге, она грустно обвела взглядом их сосредоточенные лица:
– Ну что, вы всё еще продолжаете ругаться?..
– Да никто вроде и не ругался, – успокоил ее Фурман. – Так, Машка с Морозовым немного поспорили… Но как раз перед твоим приходом закончили.
– Правда, что ли? Мир-дружба? – с надеждой спросила Соня, опасно качнувшись.
– Давай-ка я перехвачу у тебя эти дурацкие стаканы, – встрепенулся Морозов. – Пока тут кого-нибудь случайно не обварило кипятком…
Поставив стаканы на столик, он собрался выйти покурить, но у двери неожиданно развернулся:
– Соня, скажи честно, ты ведь не держишь на меня никакой обиды?
– Даю честное слово, Санечка. Можешь спать спокойно! У меня на тебя правда нет никаких обид.
– Вот и хорошо, – растроганно сказал Морозов.
– Ладно, Морозов, я тоже оценила твою пламенную речь в защиту Друскиной, – усмехнулась Машка. – Будем считать, что мы с тобой друг друга поняли.
Спать все легли с легким сердцем. В полусне Фурман еще раз представил себе эту дикую сцену: как Морозов в раскачивающемся холодном тамбуре вдруг прижимает Соню к стене и пытается поцеловать ее в губы, как она в панике визжит и отбивается от него – и невольно разулыбался… Ладно, завтра они окажутся в другом мире!
* * *
По прибытии на место выяснилось, что московские челябинцы, использовав свои «тайные связи в школьных верхах», подготовили им замечательный сюрприз: делегацию столичных журналистов, возглавляемую Наппу, уважительно поселили отдельно от всех, в пионерской комнате. Среди потертых горнов и барабанов, пыльных знамен, знакомых с детства книжек о пионерах-героях и смешных официозных плакатов – как бы специально на радость Машке. Наппу заявил, что ему лично абсолютно все равно, где перекантоваться, главное – что происходит вокруг, зато все остальные вполне оценили эту дружескую заботу: несмотря на их готовность претерпеть временные бытовые неудобства ради пресловутого «сборовского откровения», перспектива провести три ночи в классах или в спортзале с толпой незнакомых детишек была все же не слишком заманчивой.
На обед они безнадежно опоздали, но в пустой школьной столовой их опять же «по блату» накормили еще теплыми остатками, набранными со дна нескольких кастрюль (Наппу воспользовался случаем и пообедал второй раз). После этого они, волнуясь, отправились знакомиться со своими отрядами, по которым их разбросала чья-то неведомая воля.
Фурман нашел свой отряд после долгих блужданий по школьным коридорам и вовсе не там, где он должен был находиться, а в каком-то странном помещении, напоминающем склад. Отряд оказался большим – человек тридцать – и состоял в основном из семиклассников, впервые попавших на сбор. Командиром был энергичный взрослый парень в желтовато-затемненных очках с черной оправой. О его статусе свидетельствовали двухцветный коммунарский галстук и кокетливая зеленая пилотка, из-под которой ровными тугими валиками выкатывались необычайно густые светлые кудри, похожие на парик. В помощниках у него была пара бойких старшеклассниц с типичными ухватками комсомольских активисток. Еще двое взрослых – нервно улыбающийся бородатый мужчина в толстом свитере и молодая женщина в алом парадном костюме и с чересчур серьезным выражением лица – судя по всему, были просто случайными гостями.
В отряде шло какое-то не очень понятное обсуждение, которое вел командир. Несколько детей, сидевших кружочком поблизости от начальства, слушали его с остекленевшими глазами и, когда к ним снисходительно обращались с вопросами, послушно выдавливали из себя уныло-рассудительные ответы. Остальные в это время оживленно занимались своими мелкими делишками, привычно укрываясь за спинами соседей. Эту выпавшую в осадок «массовку» следовало бы как-то вовлечь в обсуждение, и Фурман посчитал своим долгом помочь братьям-коммунарам. Его хорошо продуманное выступление с места вызвало смех и заставило всех встрепенуться. Однако руководителя отряда эта неожиданная инициатива почему-то чрезвычайно озадачила. Растерявшись, он не смог перехватить внимание публики, и детишки вскоре снова занялись друг другом и загудели. Зато следующая попытка Фурмана встрять и оживить общий разговор сразу получила твердый отпор. Ему с терпеливой улыбкой объяснили, что вся работа на сборе и в каждом отряде ведется строго по плану, который рассчитан буквально по минутам и опирается на выверенный годами опыт многих поколений. Вопросы, поставленные нашим гостем из Москвы, возможно, сами по себе важны и интересны. Но цель, ради которой мы все здесь находимся, заключается не в том, чтобы обсудить какие-то острые проблемы, а в том, чтобы в очень сжатые сроки дать высказаться максимально большому числу детей. Пока же, к сожалению, мы вынуждены попусту тратить драгоценное время. Надеюсь, теперь мы лучше поняли друг друга? Отлично! Тогда мы можем вернуться к тому, на чем прервались…
