— Это ужасно необъективно с их стороны, если хотите знать мое мнение, — сказала я.
— Вы слишком добры.
— Вы говорите так, потому что не привыкли к доброму отношению?
Молчание. Ричард на мгновение закрыл глаза. По тому, как он плотно сжал губы, я могла только предположить, что перешла запретную черту и что он сейчас поднимется из-за стола и положит конец нашему обеду, хотя обедать мы еще даже не начали.
— Простите, — извинилась я.
Ричард открыл глаза:
— За что?
— За то, что сую нос не в свое дело…
— Но вы правы, так и есть.
Молчание. Следующий свой вопрос я задала, тщательно подбирая слова:
— В чем я права?
— В том, что я не привык к доброму отношению.
Молчание. Теперь мы оба потянулись к своим бокалам.
— Я знаю об этом не понаслышке, — объяснила я.
— Ваш муж?
Я кивнула.
Молчание. К нам, улыбаясь во весь рот, подошел официант:
— Как дела, ребята? Готовы заказать еще по «Мэри»? Я просто хотел напомнить вам о наших фирменных блюдах…
— Если позволите, мы закажем минут через пятнадцать, — сказал Ричард.
— Без проблем. Никакой спешки, — ответил официант, поняв его намек.
— Спасибо, — поблагодарил Ричард. Потом, когда официант отошел, он напомнил мне: — Итак… ваш муж…
— Мы еще дойдем до этого. В общем, я хотела сказать…
— Как его зовут?
— Дэн.
— Его уволили из «ЛЛ Бин», а с понедельника он возвращается туда в качестве работника склада?
— У вас хорошая память.
— Профессия обязывает.
— Если бы я не знала, что вы заняты в страховом бизнесе, никогда бы не подумала, что вы из тех, кто всегда что-то продает, все время пытается заключить сделку.
— Наверно, это потому, что я играю роль, когда продаю. А так…
— По-моему, каждый из нас играет какую-то роль, — заметила я.
— Это одна точка зрения.
— Точка зрения, в которой есть доля истины. Ведь каждый из нас пытается создать себе какой-то образ, верно? Проблема в другом: нравится ли нам тот образ, что мы слепили?
— Надеюсь, вы не ждете от меня ответа?
Я рассмеялась, и Ричард одарил меня озорной улыбкой.
— Ладно… карты на стол, — сказала я. — Часто я смотрю на свою жизнь и недоумеваю, как так получилось, что я веду такое существование, создала такой вот образ, ежедневно играю эту роль?
— У каждого из нас бывают минуты сомнения.
— Так какую роль вы бы хотели играть, если б имели возможность?
— Это просто, — отвечал он. — Я был бы писателем.
— Наверно, жили бы где-нибудь на побережье в Мэне… или, может, у вас уже есть дом на побережье?
— Увы! Мы живем в Бате, в самом городе. А дом… дом у нас хоть и неплохой, но скромный.
— У меня тоже.
— Однако, будь я писателем, я жил бы здесь, в Бостоне. Большой город… и все такое.
— Тогда почему не в Нью-Йорке или Париже?
— Я вырос в Мэне… а это значит, что в моем представлении идеальный крупный город — Бостон. Компактный, с богатой историей, на востоке страны. И потом есть еще «Ред сокс»…
— Так вы трибалист?[30]
— Кто ж из нас не болеет за «Ред сокс»?
— Почти каждый человек по природе своей трибалист. Особенно в том, что касается собственной плоти и крови. Взять хотя бы ту женщину, Элисон как-ее-там, которая разболтала всему свету про инцидент с вашим сыном в лагере МТИ. Почему она это сделала? Потому что ее собственный сын оказался менее одаренным, чем Билли. В ней заговорил трибализм, и она решила посеять смуту. С моей точки зрения, это в пять раз хуже, чем то, что вы с женой умолчали про случившееся с Билли в математическом лагере. Вы просто пытались защитить своего сына. А она умышленно подняла шум и тем самым испортила жизнь юноше. Ей должно быть стыдно за себя.
— Уверяю вас, ей не стыдно.
— Что было потом, после того как Калифорнийский институт узнал о проблемах Билли?
— Произошло неизбежное. Ему отказали в приеме и, соответственно, в стипендии. Ужаснее всего то, что это выяснилось, когда Билли считался пропавшим без вести. Ко мне стали приставать репортеры всех местных и региональных газет; у нашего дома даже дежурила в машине съемочная группа портлендского филиала Эн-би-си, они хотели, чтобы я сделал заявление о том, почему покрывал своего сына. Странно, что вы ничего этого не слышали. Мэн ведь такой маленький штат.
— Я редко смотрю телевизор. А новости читаю в интернет-версии «Нью-Йорк таймс». Дэн всегда говорит, что для аборигена Мэна я слишком мало интересуюсь событиями местной жизни. Может быть, потому что зачастую это не более чем сплетни. Несчастья и трагедии жителей маленьких городков. Наверно, если я спрошу у своих коллег в больнице про этот инцидент, кто-нибудь обязательно вспомнит. Но уверяю вас, спрашивать я не стану.
— Спасибо.
— Вы сделали заявление для прессы?
— Это сделал мой адвокат. Выступил с коротким заявлением, сказав, что, поскольку Билли пропал без вести и есть серьезные опасения за его жизнь, мы просим, чтобы «в это очень тяжелое для нас время» нас оставили в покое и т. д. и т. п. Дуайт Петри, надо отдать ему должное, встал на нашу сторону, заявив, что, раз МТИ решил не предавать огласке проступок Билли, по его мнению, мы поступили правильно, не поставив в известность школу, и сам он потрясен тем, что «некая очень непорядочная гражданка сочла необходимым причинить еще больший вред явно не совсем здоровому юноше, оповестив об этом прессу». Дуайт также дал понять, что мы с ним дружим сорок лет и что при подобных обстоятельствах он поступил бы так же, как я. Ужасно было и то, что теперь шансы Билли поступить в какой-нибудь вуз фактически были равны нулю. И все из-за злых намерений одной подлой женщины. А Билли тем временем искали, но найти не могли. Те восемь дней… это был кошмар.
— И как ваша жена это восприняла?
— Сделала то, что обычно делала, когда что-то было выше ее сил: проголосовала ногами. Уехала к своей сестре в Оберн. Звонила мне раз в день, чтобы узнать последние новости. В общем, дома ее не было.
— И вас это не возмущало?
Молчание. Ричард снова на мгновение закрыл глаза — это, я заметила, он часто делал, если ему было тяжело о чем-то говорить. Однако он ни разу не увильнул от ответа. Вот и сейчас, открыв глаза, он сказал:
— Я думал, что сойду с ума.
— Была какая-то конкретная причина, побудившая Билли сбежать из дома?
— Его девушка сказала, что между ними все кончено. Как-то так. Неожиданно. Я узнал об этом где-то через семьдесят два часа после того, как Билли пропал. Однажды рано утром — должно быть, часов в шесть — кто-то стал барабанить в нашу дверь. Пошатываясь, я спустился вниз и увидел на пороге подружку Билли, Мэри. Она была вся в слезах. Я провел ее на кухню, и там она все рассказала: что последние несколько месяцев Билли держался очень отчужденно, был неспокоен, с ним было трудно общаться и что ей ничего не оставалось, как порвать с ним. Я слушал ее, и мне было так стыдно, особенно когда она спросила: «Вы заметили, что он вел себя более странно, чем обычно?» На самом деле я не замечал в его поведении ничего особенного. И вот мой сын из-за разрыва со своей первой любовью слетел с катушек. — Словно угадав мои мысли — или, может, они были написаны на моем лице, — Ричард произнес: — Да, верно. Билли никогда по-настоящему не знал материнской любви. Но в защиту Мюриэл я могу сказать, что она старалась, как могла.
— И вы в это верите?
— Нет.
Отвечая, он открыто встретил мой взгляд, и меня пробрала какая-то странная дрожь. Ибо он смотрел мне в глаза так, что я почувствовала то же, что и он: сопричастность. Негласный рубеж был перейден.
— Так где же, в конце концов, нашли Билли? — спросила я.
— На севере, в Округе, — ответил Ричард, употребив сокращенное разговорное название округа Арустук — самого глухого, малозаселенного и фактически неисследованного уголка Мэна с обширными лесными массивами и путаной сетью лесовозных дорог, не обозначенных ни на одной официальной карте штата.
— В каком он был состоянии?
— В очень плохом. Полицейскому, который нашел его, он сказал, что доехал до Преск-Айла, пошел в «Уолмарт», где купил поливочный шланг и толстую изоленту. Потом он планировал заехать вглубь леса, подсоединить шланг к выхлопной трубе автомобиля, просунуть его в окно, изолентой заделать щели в окне, включить двигатель и покончить с собой. Но при этом он купил продуктов на неделю, спальный мешок и портативную плитку, и это навело меня на мысль, что в душе он не хотел расставаться с жизнью. В общем, купив все это, Билли поехал в лес, добрался до лесовозных дорог, по которым не ездит никто, кроме тех, кто работает на расположенных там целлюлозно-бумажных комбинатах. Он ехал и ехал, пока на одной из тех грунтовок машина не свалилась в кювет и не сломалась. Это был конец апреля — снег еще лежит, по ночам температура опускается ниже нулевой отметки, — а он застрял там в самой чаще. У него было все необходимое оборудование, чтобы покончить с собой, но он вместо этого просто жил в своей машине. По ночам включал печку, пока не кончился бензин. Нужду справлял за деревьями. Еду себе готовил на плитке. Вокруг лес, а он один-одинешенек. И абсолютно счастлив, впервые в жизни, как он потом, спустя несколько месяцев, признался мне. «Мне не приходилось думать о том, что я — ошибка природы, урод, который никуда не вписывается. И потому уединенность, папа, для меня самое лучшее». Так и сказал. Потом ему повезло. Как-то на рассвете на него наткнулся один лесоруб. К тому времени у Билли уже кончилась провизия, и, помимо того, что он изголодался и замерз, у него еще началось помрачение рассудка. Он заперся в машине и даже не подумал открыть дверцу, когда лесоруб стал кулаком стучать по стеклу, пытаясь помочь ему. Но Билли был уже настолько не в себе, что отказывался открывать машину. Лесоруб уехал и вернулся с полицией лишь через четыре часа — так далеко было это место от населенных пунктов. Билли снова стали уговаривать, чтобы он открыл дверцу и позволил оказать ему помощь. На этот раз, увидев людей в форме, он пришел в бешенство. Ни в какую не хотел отпирать дверцу. Стал орать на полицейских, осыпать их бранью. Когда они наконец взломали машину, он набросился на них с кулаками. Так неистовствовал, что им пришлось его усмирять. На него надели наручники, но он продолжал буянить. Билли довезли до ближайшего врача. Вкололи ему столь сильный транквилизатор, что он проспал больше суток. Проснулся уже в психиатрической лечебнице штата в Бангоре. Дуайту позвонили из полиции штата в округе Арустук. Он — замечательный друг, настоял на том, чтобы отвезти меня туда. Когда мы приехали в больницу — она размещалась в большом викторианском здании, на вид мрачном, пугающем, хотя внутри оно было несколько модернизировано, — Билли находился в охраняемом крыле. В одиночной камере. Меня к нему пропустили. Намерзнувшись в своей машине за те дни, что его искали, он теперь выглядел ужасно изнуренным и истощенным. Со мной говорил неохотно, но, когда я сказал, что очень сильно люблю его, он разрыдался. Пытаясь утешить сына, я обнял его, а он вдруг взвился, как баллистическая ракета, попытался ударить меня кулаком… я, к счастью, увернулся… потом он стал бросаться на стену и в конце концов забаррикадировался в маленькой ванной. На шум прибежали четыре санитара — крепкие такие, рослые ребята. Они велели нам с Дуайтом выйти из палаты, а сами стали утихомиривать моего сына. Дуайт, помимо того, что он мой старый друг, еще и мастер вести откровенные разговоры. После инцидента в больнице он препроводил меня в ближайший бар, заставил выпить двойную порцию «Джека Дэниэлса» для успокоения нервов, потом сказал мне прямо: «Твой сын попал в очень плохое место, и после того, что случилось сегодня, власти еще долго не выпустят его».
