Итак, прощай. Это произошло здесь. В этом доме, а теперь тут осталось лишь большое дерево, прощай, большое дерево здесь, прощай, все везде ищут и никак не обрящут, повсюду, так что прощай, пропащий, прощай, это случилось тут, и снова тут, но в день, когда ночь придет и уйдет, тебя не было в этом доме, так что прощай, прощай, тебя здесь никогда не было, а теперь день заканчивается, смерть любезно близится в пустоте, прощай, о милостивый Боже, мы ищем тебя, а обретаем пустоту ночи, прощай, большое дерево глубоко вонзает свои корни, готовясь быть извергнутым из земли и из времени – к тебе, к тебе, милостивый Боже, в исканиях тебя мы гибнем без слез и без боли, но жаждем, жаждем, так что прощай, прощай навсегда, это случилось вот здесь – всего лишь миг тому назад мы видели лицо мальчика, скалящего зубы Богу, а теперь здесь только большое древо, оплакивающее никого конкретно, стонущее ни от какой мысли, не ищущее никакого Бога, но сотворенное Богом, навсегда прощай, навсегда.
Дорогая мисс Гарбо!
Я надеюсь, Вы заметили меня в выпуске новостей про недавние беспорядки в Детройте, когда мне проломили голову. Я никогда не работал на Форда, но приятель сказал мне про забастовку, ну и от нечего делать я пошел с ним туда, где началась заваруха. Мы стояли кучками и болтали о том о сем и несли всякую подрывную чушь, но на это я не обращал никакого внимания.
Я не думал, что начнется что-нибудь серьезное, но когда я увидел, как подъезжает кинохроника, то прикинул, а вдруг представится случай попасть на экран, я же об этом всю жизнь мечтал. Вот я и околачивался там в ожидании своего шанса. Я всегда знал, что моя фотогеничная внешность будет хорошо смотреться на экране, и я остался очень доволен своей игрой, хотя из-за небольшого происшествия пришлось с недельку проваляться в больнице.
Но как только я выписался, я пошел в один из кинотеатриков нашей округи, где крутили выпуск новостей с моей ролью, и я отправился смотреть на себя в кино. Все получилось по высшему разряду, и если Вы внимательно смотрели хронику, то не могли не заметить того самого молодого человека в синем костюме из сержа, с которого слетела шляпа, когда началась потасовка. Помните? Я нарочно обернулся три-четыре раза, чтобы попасть в кадр, и Вы, наверное, заметили мою улыбку. Я хотел увидеть, хороша ли моя улыбка на экране, и хотя я – сторона заинтересованная, я все равно считаю, что она выглядела отменно.
Зовут меня Феликс Отриа, я – итальянец. Я окончил школу и говорю по-английски как на родном итальянском. Я чуточку похож на Рудольфа Валентино и Рональда Кольмана, и мне бы очень хотелось, чтобы Сесил Б. Де Милль или кто другой из большого начальства заметил меня и убедился, что я – годный материал для кино.
Ту часть беспорядков, которую я пропустил, потому что меня огрели по голове, я посмотрел в кино. Ну, и должен сказать, что ничего особенного там не происходило – те же брандспойты, гранаты со слезоточивым газом и все такое прочее. Но за три дня я смотрел кинохронику одиннадцать раз и знаю наверняка – ни один мужчина, будь то штатский или полицейский, не выделялся из толпы так, как я. И сдается мне, что если Вы замолвите за меня словечко в компании, на которую работаете, они обязательно вызовут меня на кинопробы. Я знаю, что не ударю в грязь лицом и буду всю жизнь Вас благодарить, мисс Гарбо! У меня сильный голос, и я могу прекрасно подойти на роль любовника. Поэтому я надеюсь, что Вы окажете мне эту небольшую милость. Как знать, может быть, в один прекрасный день в скором будущем я сыграю роль главного героя в одном из фильмов вместе с Вами.
Искренне Ваш, Феликс Отриа
Человек с французскими открытками
Когда ему хотелось, он выглядел как грешный антипод Иисуса Христа и смахивал на человека, который так долго жил жизнью праведника, что вконец свихнулся и решил вдруг поскорее избавиться от своей святости. Он имел обыкновение говорить: какая разница, мне безразлично. И было непонятно, что он хочет этим сказать. Время от времени он ходил чистый и внутренне умиротворенный, гладковыбритый. В его густых рыжеватых усах было нечто библейское. Он печально улыбался, глядя поверх списка лошадей, произнося их клички: Мисс Вселенная, Св. Енсунд, Веселый Разговор и так далее.
Думаю, это был русский, хотя я никогда не страдал любопытством и не задавал ему личных вопросов. Он был вечно на мели, и ему вечно не хватало сигареты. А у меня по обыкновению водились фабричные сигареты или самокрутки. Он никогда не стрелял сигарет у других, как, впрочем, и у меня. Просто я протягивал ему пачку или кисет. Так мы и подружились. Когда он брился, вид у него бывал скорбный, какой у Христа на картинках. И вдруг он переставал бриться и целую неделю, иногда две, ходил заросший щетиной.
Его нищета тягостно действовала на меня, и я надеялся хоть как-то его выручить. Время от времени мы ходили в дешевый ресторанчик на Третьей улице ниже Ховарда, где полный обед с бифштексом вместо основного блюда стоил двадцать центов, включая пирог. Я ставил на лошадей, которых он выбирал, вот почему: если они приходили первыми, я мог, не задевая его чувств, поделиться с ним выигрышем. Правда, они редко приходили первыми, от чего он чуть не сходил с ума и бормотал что-то на родном языке, может, русском, может, словенском, и метался взад-вперед по комнате, на Оперной аллее, дом 1, где мы делали ставки.
Ему было пятьдесят, но он был моложав, высок ростом, гибок и на свой лад весьма незауряден. Он бедствовал, но держался так, будто все это – просто досадное стечение обстоятельств, просчет, и что на самом деле он – весьма уважаемая и почитаемая личность. Я знал, когда у него не бывало места для ночлега, и, если лошади проваливали забег, я мог улизнуть из букмекерской конторы в игорное заведение напротив и садился за стол. В карты мне везло немного больше, чем на скачках, и если я выигрывал, то бежал обратно и незаметно вкладывал ему в руку полдоллара. Он ничего не говорил, я тоже. Любопытно, как он догадывался, что деньги предназначаются не для игры, и на следующий день я убеждался, что он провел ночь в постели и выспался.
На протяжении нескольких месяцев каждый божий день мы с ним виделись и болтали о лошадях. Я знал десятки подобных ему людей. У нас сложилась своеобразная ненавязчивая дружба – никто не знал и не спрашивал ничьих имен. Я дал ему прозвище Длинный русский и вполне им довольствовался.
Дела шли из рук вон плохо. У всех ребят с Оперной аллеи началась долгая полоса невезения, и я не был исключением. Помню день, когда я принес букмекеру свои последние полдоллара и услышал рассуждения Длинного русского, какие лошади имеют шанс на победу. Я поставил на лошадь по кличке Темное море, и мы с ним стали ждать заезда, покуривая «Булл дарэм». Я ставил на выигрыш, а она пришла второй, отстав буквально на волосок. Единственный раз в жизни я по-настоящему потерял голову. Мне стало так же паршиво, как русскому, мы оба вскочили и заметались взад-вперед, изрыгая проклятия, бросая взгляды друг на друга, ругаясь на чем свет стоит. Подумать только, она так здорово прошла всю дистанцию и недотянула какую-то ничтожную малость, причитал он. И разразился русской бранью. Я успокоился и сказал, может, завтра повезет – любимая присказка у нашего брата. Светлое будущее наступит завтра. До двух часов ночи я проторчал в игорном заведении, что напротив, на голодный желудок. После чего протопал по всему городу и к девяти утра вернулся на Оперную аллею. Оказалось, никто еще не приходил. Я ужасно замерз и просто подыхал без чашки кофе.
В десять пришел русский. Я хотел, по возможности, сохранить в тайне свое состояние, да, видимо, не удалось. Я знал, что русский знает, каково мне. Он вошел в подпружиненные двери. И когда он оказался внутри, я направился к дверям, чтобы размяться и не дать себе уснуть. А он увидел меня, и такая боль исказила его лицо, какой я в жизни не видывал – словно это он виноват, а не я, словно по его вине я провел бессонную ночь, словно из-за него урчит у меня в желудке.
Однако он ничего не сказал и стал только поглядывать на табло забегов. Он маялся без курева, а у меня не было ни сигарет, ни самокруток, и я не мог ничего придумать. В конце концов, он так и ушел, ничего не сказав, вернулся через полчаса, попыхивая самокруткой. Протянул мне кисет, и я тоже скатал себе одну и закурил. Дым расслабил меня и ненадолго притупил чувство голода. Подозреваю, что он вышел на улицу выпросить у кого-нибудь этот табак, что было для него очень болезненно, но он считал, что так надо, и я начал тихо себя ненавидеть.
Весь день мы провели за разговорами про лошадей, причем каждый из нас знал, что у другого нет денег, и, когда заезды окончились, мы ушли. Я не знаю, куда пошел этот русский, но я вернулся в игорное заведение и сел за карты. Поздно ночью один молодой парень, которому я помог однажды, увидел меня и подсел ко мне за стол, говоря, что ему немного повезло. Уходя, он молча протянул мне полпачки сигарет и четвертак, и я смог купить себе приличной еды и покурить. Сидя в игорном заведении, в ослепительном электрическом свете, я умудрился как бы поспать с открытыми глазами, а может, это была полудрема. И я не чувствовал себя очень уж усталым в два часа ночи.
