Он обещал. Он повесил трубку. Решив ужинать в «Угловой», он побрился и надел белую рубашку. Душенька моя, голубушка. Надо попросить старика Антонова подыскать ей приличное жилье, и вообще — присмотреть. Только бы все обошлось.
Из высокой вазы в прихожей он вытащил зонтичную трость. В правом кармане пиджака у него теперь всегда имелся ладный и прохладный на ощупь браунинг. Эльза смотрела на него красными испуганными глазами.
— Я сегодня ужинаю на людях, — сказал он ей, снимая с вешалки плащ. — А завтра будьте, пожалуйста, готовы пораньше, часам к восьми. Один черный чемодан — и всё. Никаких побрякушек Как условились.
Она кивнула, левую веснушчатую ладонь горестно приложила к пышно вздымавшейся груди, а правой быстро его перекрестила.
— Будет, будет: сырости и так хватает. Хорошенько заприте дверь и не хнычьте.
На улице, где был стриженый садик перед парадной дверью его дома, при виде выходящего Нечета из мокрых кустов с поспешным хрустом встали с недавних пор дежурившие там и днем и ночью двое юношей-юнкеров.
— Здравия желаю, — загудели они.
Младший из них, с лицом по-девичьи румяным, которому на вид было не более шестнадцати лет, украдкой сунул под полу брезентовой накидки недокуренную папиросу. В воздухе медленно таяло синеватое облачко дыма.
— Вы меня напугали, — сказал им Нечет, раскрывая на крыльце тугой купол зонтика. — Никак не могу привыкнуть. Разве так уж нужно меня караулить?
— Простите, князь. Это ради вашей безопасности. Приказ, — кашлянув, сказал старший, голубоглазый, с черными усиками на бледном лице.
— Да что они могут? Разве что бросить в окно камень со стороны переулка? Впрочем, это могли быть мальчишки... А вы бы зашли выпить чаю, господа. Право, неловко как-то.
— Благодарю. Не беспокойтесь, князь. Нас скоро сменят, — ответил черноусый и покосился на своего напарника.
— У нас есть термос кофе и галеты, — решился добавить младший тонким голосом и шмыгнул розовым носом. — Это большая честь...
— Хорошо, хорошо. Если понадобится аспирин или сухое белье — спросите у моей экономки, прошу без стеснения.
Они снова благодарно загудели, и Нечет, дотронувшись до шляпы, вышел мимо них на узкую улицу, за углом монастыря переходившую в широкие каменные ступени, круто ведущие вниз, к роще и набережной.
4
До гранитного цоколя «Угловой» вода не добралась. Шагах в тридцати, у самой набережной, красные, лиловые, голубые огни расплывались в черном зеркале реки, разлившейся озером от западного края Адмиральского сквера до площади Искусств. Перекресток был глух и недвижим Желтый свет подвесного светофора загорался и потухал в ритме сердцебиения. Каменные коршуны на высоких карнизах Арсенала зловеще топорщили крылья, готовые, казалось, с шумом сорваться на одинокого и беззащитного пешехода. Длинный ряд тонких пинаклей Дворцовой капеллы в который раз напомнил Марку пешечный строй перед началом игры, а возвышающиеся за ними шестигранные башни работы знаменитого Оскара Любича — тяжелые шахматные фигуры в ожидании выхода. Ветер предпринял отчаянную попытку вырвать у него из рук зонтик Подталкиваемый в спину мягким напором, Марк свернул на Большую Казарменную. Вся левая ее половина не освещалась вовсе, свет из окон домов с правой стороны слабо струился на мостовую, и его природа как будто тоже была текучая, холодная, бесцветно-глицериновая. Крался Марк во мраке арок А Ксения? Ушла к Арсению как-то в воскресение. Встретившийся ему по пути патруль с мокрой овчаркой, у которой агатами блестели глаза, корректно спросил у него документы и напомнил ему, что после десяти вечера и до шести утра — комендантский час. Все трое молча посмотрели на часы. Овчарка почтительно обнюхала шерстяные штанины Марка. Князь вежливо отклонил предложение проводить его и пожелал патрульным спокойной ночи. В правом кармане пиджака ощущалась надежная тяжесть оружия. Глаза уже свыклись с сумерками и то и дело отмечали памятные детали фасадов и мостовых.
Хорошо знакомый с детства дом, в котором когда-то жил поэт Тарле, мы уже прошли. Вот за тем углом его стошнило на чье-то крыльцо после первой в жизни рюмки «лозы», выпитой за компанию с Сережей Лунцем и Колей Шустовым в день выпускного экзамена в гимназии, тридцать лет тому назад. А в том окне (теперь наглухо закрытом ставнями) была комната учителя Фальца, жившего холостяком на английский манер — с приятелем-охотником и его рыжим сеттером: любишь меня, люби и мою собаку. Тот узкий, увитый плющом особняк со львами когда-то принадлежал скульптору Химерину, а после его смерти был куплен одной оперной дивой, оштукатурен и очень удачно выкрашен в оливковый цвет. Там, за кованой решеткой, на просторном дворе весной частенько устраивали для какой-то девочки в пышном платьице детский праздник — с фокусником в звездном плаще и лимонадом на столах. Теперь на этом дворе мокнет чей-то мощный «орлан» с кожаным верхом.
Набор случайных мыслей, как это нередко бывает, вызвал в его памяти полустертое от частого употребления воспоминание о том, как когда-то давным-давно, так давно, что, кажется, как будто в другую историческую эпоху, на него напали в роще двое скарнов, когда он однажды прогуливал урок. Они изваляли его в грязи и крепко помяли и в бешенстве раскидали его книги по кустам, за что потом столько раз в его воображении были оскоплены, сварены в смоле, брошены в клетку с гиенами, четвертованы, утоплены, замурованы в стену, забиты до смерти шпицрутенами и в конце концов прощены и навечно сосланы на необитаемый остров в Северном море. Но вот мы и пришли.
В «Углах» вместо привычного швейцара со снежными баками на красных шкиперских щеках его встретил в дверях незнакомый юноша в овчинной безрукавке поверх свитера.
— Уехал, — коротко ответил он на вопрос Марка, ведя его через огромный, слабо освещенный холл в ресторан. Старика-гардеробщика с медленными руками и печальной улыбкой, служившего в «Углах», сколько Марк себя помнил, тоже на своем месте не было.
— Уехал? — спросил Марк своего провожатого, указывая рукой в пустое пространство за бархатным барьером и невольно подражая его лаконичной манере общения.
— Нет. Умер, — ответил тот.
— Ах как жаль, — искренне огорчился Марк и повторил: — Как жаль!
Юноша выразил на своем лице официальное сожаление.
— Прошу, — сказал он, приняв у Нечета шляпу, плащ и зонтик и протягивая ему взамен пластиковый номерок красная шестерка с чертой понизу, чтобы не путать с девяткой.
В просторном зале ресторана, с колоннами, хрустальными люстрами и рядом высоких окон с видом на реку и Большой арочный мост, было темновато и пусто. Матовая глыба черного «Бехштейна» была укрыта траурной попоной с багровым бордюром. Занято было всего несколько столов в противоположной от входа стороне. Марк огляделся в поисках метрдотеля, такового не нашел и сам выбрал себе стол в середине ряда у стены. По левую руку от него чинно ужинал цыпленком пожилой пастор с блестящей плешью и профессиональной кротостью в покатых плечах, по правую, через два пустых стола, в самом углу, двое мужчин средних лет, уже закусивших, курили сигары, пили коньяк и скучали. По их сдержанным жестам, движениям губ и добротным башмакам Марк определил, что это англичане. Напротив него, через один пустой ряд столов, ближе к середине зала, сидела девица в черном платье, одинокая и несчастная. Поймав скользящий взгляд Нечета, она ему искательно и робко улыбнулась. В ответ Марк слегка наклонил голову и перевел глаза на официанта, появившегося из-за портьеры с кружкой пива в руке молодой, приятной наружности человек в жилетке, белой рубашке с измятыми рукавами и черных лоснящихся брюках.
— Одну минуту! — сказал он Нечету, ставя пиво на стол пастора.
Горячих блюд не было. Чудо, что ресторан вообще все еще открыт. Сами понимаете. Он мог предложить лишь ростбиф, цыпленка «маренго», паштеты и сыры... Зато напитки — «какие пожелаете». Марк пожелал бутылку «Шато ля Роз», а к нему — ростбиф, пармезан и маслин. Что это мы сегодня отмечаем, какую годовщину? Когда тебе под пятьдесят, дни состоят сплошь из годовщин. Но сегодня был день как день, только уж очень тоскливо сидеть одному в большом доме. Он вновь поймал на себе задумчивый взгляд девицы напротив. Тишину нарушал только скрип пасторского ножа по тарелке. За его спиной на стене висел выцветший эстамп в золоченой рамке ломберный столик, канделябр, напряженные затылки игроков, исписанные листки, горсть монет на зеленом сукне. Вино оказалось превосходным. К тарелочке с маслинами была подана крохотная серебряная вилка. Все чин чином. Герои, описания... Но чего-то не хватает. Да: живых цветов на столах. Покончивший с цыпленком и пивом пастор принялся мелодично, на разные лады порыгивать в ладонь. Говорят, есть люди, умеющие свернуть салфетку так, что выходит роза или чайка. Он не был из их числа. Марк машинально пересчитал салфетки, букетиком торчащие из металлической подставки: чёт — девке замуж идти, нечет — маком сидеть. В зале появился еще один посетитель, с газетой под мышкой, судя по рассеянному взору, взъерошенным волосам и сухим ботинкам — постоялец гостиницы. Он занял место между Марком и англичанами и немедленно раскрыл газету. То с одной, то с другой стороны стола возникал проворный официант. Пахло сигарами, кожей, гусиным паштетом и одеколоном, как на дерби. Ростбиф тоже был недурен. Еще один бокал вина. Еще один многозначительный взгляд девицы. К ее столику уже несколько раз подходил все тот же, по-видимому единственный сегодня в зале, симпатичный официант, чего-то от нее добиваясь.
