Алло.
Голос женщины, судя по звучанию, не молодой и не старой: серьезный, но приятный голос зрелой женщины, доносящийся откуда-то из пространства между компьютером (который стоит на столе у стены кабинета, в той его части, каковую Дж. именует «Производственной зоной») и сотовым телефоном (в настоящее время лежащим на «Рабочем» столе у противоположной стены, рядом с беспроводным стационарным, рядом с настольным календарем, картотечным ящичком, пробковой доской и тому подобным: то есть в «Творческой зоне», где Дж. пишет от руки первые черновые наброски своих СП-Произведений и где вновь раздается, — но из чего он исходит: из цифрового оповещающего о погоде радио? из электрической точилки для карандашей? — тот же голос, на этот раз вопрошающий:
Есть кто-нибудь?
— Временами я и сам об этом гадаю? — признается он себе или кому угодно.
Может быть, это Манди звонит на его новый сотовый со своего — или с трубки стационарного телефона, стоящего на ее письменном столе? Вряд ли она стала бы делать это до того, как он покончит с настройкой новой игрушки и окажется готовым к пробному звонку. Да к тому же Манди, как он полагает, общается сейчас со своей музой, чем и мужу ее следовало бы заняться вместо того, чтобы вот так вот валять дурака. Но, уже ввязавшись в это дело, он оказался более или менее на крючке.
Ты меня слышишь?
Классический при звонке по сотовому вопрос — и это действительно смахивает на голос Аманды, изображающей какую-нибудь внештатную сотрудницу службы технической поддержки или просто произносящей слова с аффектацией, словно бы курсивом.
— Ну, — произносит он, на сей раз вслух — и чувствует себя престранно, точно сам с собой разговаривает, — кого-то я слышу. Вопрос только в том, кто — вернее, кого — и откуда? Вы-то меня слышите?
Ответа нет, — надо думать, не слышит, и… да и пошло оно все: Ему необходимо пописать, налить себе еще кофе и рассказать Манди о фиаско, которое он потерпел с новыми игрушками. Однако, опорожнив пузырь, спустив воду, застегнув молнию на ширинке и помыв руки во второй или третий с рассвета раз (повторяющийся каждые два часа ритуал восьмидесятилетних без малого обладателей разросшейся простаты, последняя стадия коего есть дань особого внимания к свирепствующему ныне свиному гриппу), он со средней силы удивлением обнаруживает, что кабинет жены пуст: дверь не прикрыта, но распахнута, настольная лампа и компьютер выключены, а если бы жена находилась где-то неподалеку — ушла, к примеру, во вторую их уборную, — они остались бы включенными. Не находит он ее и на кухне, где пополняет кофе свою термосную кружку и отключает до конца дня автоматическую кофеварку.
— Манди?
Скорее всего, вышла, чтобы отправить по почте какой-то оплаченный счет. Или же — утро нынче яркое, солнечное, безветренное, теплое для середины марта — сидит с записной книжкой в руке, размышляя, на речной пристани их кооперативного поселка, есть у нее такое не частое, но обыкновение. И если вспомнить (с запозданием), разве не помахала она ему некое время назад пальчиком — скоро, мол, вернусь? Возвращаясь с кухни, он сворачивает в гостиную, окна которой выходят на реку: внизу ее не видно. Ну ладно, она где-то рядом — разговаривает, быть может, с соседкой, также спустившейся к почтовому ящику их дома, или изучает висящую рядом с ним доску объявлений. Господи, да ничего же страшного не произошло, и к тому же он знает: ей хочется, чтобы он не дергался всякий раз, как ненадолго теряет ее из виду (не то чтобы он так уж сильно дергался, но все же…), ведь и ему хочется, чтобы она, отлучаясь на краткий срок или как-то иначе становясь временно недостижимой, осведомляла его об этом — вот как сам он рутинно сообщает ей, даже с риском прервать ее размышления, о своих перемещениях. Ладно, на сей раз она, если ему не изменяет память, проделала это, — но как часто, когда они приходят вместе за покупками в супермаркет или в универмаг, он, завершив осмотр какого-нибудь товара, оборачивается к ней и обнаруживает, что она, стоявшая, как он полагал, рядом, куда-то исчезла! И начинает методично обходить магазин, заглядывая во все проходы, от продуктового до молочного, от мужской одежды до детской, пока не находит ее, — но иногда ведь и не находит вплоть до второй попытки: либо она покидает проход с одного конца, когда он заходит туда с другого, либо он не замечает ее, заслоненную прочими покупателями. «Почему это тебя так волнует? — спрашивает она. — Если мы потеряемся, ты просто подожди меня у касс». Он сознает — это обратилось у него в навязчивую идею, ему даже снятся плохие сны: как он теряет ее не в стратфордском «Сейфуэе» или «Уолгрине», но, скажем, на танжерском базаре, где приятный во всех иных отношениях маленький нищий бродяжка, чьи услуги (он набивался нам в гиды) мы вежливо отклонили, потащился за нами, выкрикивая: «Грязные жиды! Грязные жиды!» — как будто каждый не имеющий гида турист-немусульманин есть ipso facto[98] еврей и ipso facto еt сеtега. Но то был все же Танжер — город, вдохновивший Римского-Корсакова на сюиту «Шахеразада», а Матисса на серию «Одалиски», — город, в котором Дж. И. Ньюитт ощущал наибольшую близость к его любимой сказительнице: особенно во время вечерней молитвы, когда муэдзины напевно сзывали правоверных (через установленные на подсвеченных минаретах усилители) в ближайшие к отелю Ньюитт/Тоддов мечети.
— Раньше ты так не тревожился, — выговаривает ему супруга, когда он наконец находит ее или пересказывает ей один из таких пугающих снов; сейчас он слышит эти слова, наполовину веселые, наполовину ворчливые, так ясно, точно с ним снова заговорил компьютер/сотовый/все что угодно.
— Это потому, что раньше я не был старпером, — соглашается он, всегда готовый признать, что источник этого по преимуществу умеренного Страха Разлуки кроется, вне всяких сомнений, в его все укрепляющемся осознании тиканья Статистических Часов: большая часть благословенной совместной жизни осталась позади и теперь уж в любой год, в любой семестр (их преподавательская, календарная мерка), в любой, на самом-то деле, день …
Манди?
Его ли голос произносит как бы курсивом милое имя, или голос сотового/компьютера, или никто ничего вслух не говорит, однако следующими курсивными строками в новом, незавершенном покамест произведении Ньюитта — и трудно сказать, завершится ли оно, — будут такие: Притворись, что ты просто хочешь зазвать ее в свой кабинет, чтобы она послушала эту жутковатую Джиннию, — собственно, ты и вправду этого хочешь, — и ступай проверь еще раз каждую комнату квартиры плюс стенные шкафы, балкон, наружный коридор, лестницу до самого первого этажа, гараж, парковку — все, что придумаешь. И, увидев, как она возвращается с пустой мусорной корзинкой или чем угодно в руках, ты ощутишь огромное облегчение и проникнешься сознанием собственной патологической глупости.
Идея недурна. А если я не?..
Что «не»? — не найдешь ее или искать не пойдешь? Давай-ка разнообразия ради представь себе наилучший и наивероятнейший сценарий вместо наихудшего/наиневероятнейшего и просто сядь напечатай еще несколько предложений Дж. И. Ньюитта, может быть в менее параноидальном и заводящем тебя тоне.
«Джинния» — он видит, как она произносит это слово и записывает его (не с помощью еще непривычного нового компьютера, но верным, старым самоструйным пером, — как приятно снова вернуться к нему!). Слово вызывает из памяти не только джиннов/ифритов/маридов «Ночей», но и ее, столь любимое им, давным-давно отринутое второе имя. Аманда Джин Тодд — так назвали ее родители, и хотя ко времени, когда Дж. познакомился с нею, она давно уже отбросила «Джин» (на том основании, что двойные имена наподобие «Барбара Энн», «Сьюзи Мэй» и «Аманда Джин» отдают, на ее вкус, южной деревенщиной), он и до сей поры иногда поддразнивает ее этим именем: «моя чудотворница Джинни» называл он ее в первые их годы, когда одно ее прикосновение доводило его порой до эрекции; или, поглаживая ее по лобковым волосам: «Моя каштановая Джинния». Или же — когда знакомил ее с «Ночами», в переводе которых арабское обозначение этих отвечающих за развитие сюжета духов транслитерировалось по-разному: «Я ДжИН, ты Джинния: Сезам, откройся! — говорю я, и преданный Ифрит твой с радостью войдет в тебя».
И прочее в этом роде. Ах, какие были дни — не то чтобы поздние, нынешние, не сладки, не сочны, не драгоценны. Безнадежно драгоценны — по вышеупомянутым статистическим причинам, — в том-то вся и загвоздка, и почему бы ему не закрыть к чертям собачьим долбаную ручку, не перестать внушать себе или притворяться, будто он слышит голоса, не перестать пугать себя до усеру тем, что его Без-Которой-Никуда отсутствует там, где ей полагается присутствовать в этот час буднего дня, или тем, что отсутствие ее есть Дурной Знак, и просто-напросто пойти ипоискать ее, вместо того чтобы воображать, будто он уже сделал это — и впустую?
