Михаил не стал слушать, развернулся и пошел на местный рынок. Если что, тётка посмотрит за отцом. А ему, нужно срочно принять, чего-нибудь, «на грудь», а то мутит, что-то шибко…
…Под вечер, нежданно-негаданно, прибыл друг, — Юрка Волгин, с которым еще в юности учились в музыкальном училище. Рослый, кареглазый, с персиковым румянцем, в дорогом, добротном костюме и кожаной куртке. В своё время, Юрка нашел неплохое, в финансовом отношении, местечко и теперь, жил с женой и двумя близняшками-дочками, как говорится, прилично. Ну, не новый русский, конечно, но всё-таки… К Михаилу, хотя и редко, наведывался. И всегда, с бутылкой.
— A-а, владелец заводов, газет, пароходов…
— Михайлушка, Бог ты мой, бухаешь, что ли?! И батя запил?! Ну, вы даёте! Это, конечно, от радости плачешь, что друга увидел? Татарская морда! Ну, рассказывай, как жизнь бестолковая!
Алкаш, и вправду, раскис, заливаясь пьяными слезами. Было жалко отца, себя, своей неудавшейся судьбы. Юрка же, не в пример, был бодр, весел и неистощим на шутки. Ни дать ни взять, Арлекин с неудачником Пьеро.
— Да не переживай! Помнишь, как с Мальцевыми в поход ходили, в пещеру? Вот, были времена! Ничего не боялись, — в такую нору, под землю, залазили! Молодые… Думаю, — это лучшие наши годы… — Волгин разливал, принесённую водку, по стаканам.
— Лучше скажи: сколько бабок, у тебя, в банке лежит? — оборвав Юрку, спросил пьяный Михаил, настроенный не столь радужно.
— Ну, 250 тыщ долларов. Устраивает? Че докопался-то до денег? Завидуешь, что ли?
— Было бы, чему завидовать… А ведь, в училище казался совсем другим. Стремился к мастерству, творчеству… А сейчас, променял это, на счет в банке! Все вы — на одно лицо!
— Если б, у тебя семья была, другое бы лопотал, творец! — огрызнулся Юрка. — Давай-ка, лучше бухни!
Но его друг, уже валился на кровать.
…Мать примчалась из Челнов, через пару дней. Михаил к тому времени, был, что называется, в тяжелом состоянии. Как, впрочем, и Игнатий Иванович, превратившийся в пьяное животное, ходившее под себя. Оба просились в больницу, так как без медицинской помощи и изоляции, попросту, не могли выйти из запоя. В наркологии, как назло, не было мест. Оставалась одна психбольница. Мать, для обоих, вызвала бригаду.
— Ну что, с прибытием, Михаил Игнатьевич? — заведующий первым отделением, Вадим Геннадьевич Мыльников, улыбался. — Опять, значит, к нам! Не часто ли, — как думаете? Смотрю, пьянка для вас, стала главным содержанием жизни? Как состояние?
— Пока тошно… — Михаил, пряча глаза, пожал протянутую руку. Ему было неловко перед врачом, — небритому, опухшему, подавленному.
Опять, эта чертова, наблюдательная палата! А в отделении, — почти те же, знакомые лица. Лежат-то подолгу, из одного района, а, к примеру, такие, как Вадик Татаровский или Стас Шлёп-нога, — эти, годами живут здесь. Одного родня не забирает, а другому идти некуда, — жить попросту негде…
Сосед по койке, татарин Батыров, сам с собой о чем-то разговаривал. В коротких, чуть ниже колена, хэбэшных штанах, обросший, — взгляд безумца. Подошел к окну и долго смотрел в него, беспокойным взглядом. Потом, присел на корточки и стал что-то искать, между отделениями батареи. «Нашедши», быстро положил себе в рот, «переживал». Начал подбирать какие-то крошки с пола, — и опять в рот.
Михаил смотрел на всё это, с растущей тревогой. «А что, если такой вот придурок, ночью, возьмёт подушку, да и задушит? Были ведь случаи! А в четвертой «конюшне», где хроники лежат, тоже убийство произошло. Один доходяга-псих, воровал ночью сигареты у больных, дак Фидель, авторитет палаты, поймал его и, за пачку «Примы», так избил, что тот, через некоторое время, в реанимации помер! А Фиделя, после, отправили на «спец» — стационар для больных-убийц, который, похуже будет всякой тюрьмы! Там режим — строгач! Не то, что здесь — «ясли для детей». Не позавидуешь…».
Через неделю, Михаила перевели не в первую, «элитную» палату, как он предполагал, а как раз в четвёртую, худшую, в которой психов держали, выпуская только в туалет, покурить, да в столовую. Санитар, злющий, как собака, сидел рядом на посту, карауля двери с окошком, забранным железной решеткой.
В первую же ночь, у Михаила украли сигареты, спрятанные в подушке. «Это Обезьяна! Больше некому! Крыса! — подбежал с горящими глазами Сашка Патлусов, 18-летний психопат, отчаянный драчун и нарушитель спокойствия в палате. — Сёдне вечером, с Капризкой устроим ему хорошую жизнь!».
Обезьяна представлял собой жалкое, пускающее слюни, тут же мочащееся, даже не ходя в туалет, подобие человека, — всеми презираемое и получающее, одни подзатыльники и пинки. Он ничего не понимал, кроме элементарных инстинктов — поесть и покурить. Босиком, вечно голодный, что-то мычащий и, постоянно, ворующий у своих сопалатников. В прошлом, до болезни, был офицером милиции и, видимо, еще и поэтому заслужил ненависть окружающих, живущих по законам зоны…
Сашка с Капризкой, — тоже, молодым принудчиком-дурнем, попавшим в психушку за хулиганство и кражи, — скакали по сеткам кроватей, издавая громкое ржание. Потом, прямо по застеленным постелям, начали гоняться друг за другом. Психи их боялись: если кто «возбухнет», тут же получит по морде. Набегавшись, наоравшись, неугомонная парочка стала «вершить суд» над Обезьяной.
«Будешь еще воровать, падла?!» — Сашка, пиная Обезьяну в живот, бил кулаками по спине и лицу. Тот, согнувшись, закрыв голову руками, забился в угол. «Будешь?! Будешь?!» — Сашка вошел в злой раж, ему «помогал» Капризка. «Ну, хватит, хватит, наверное, Саша! Проучили, и хватит! — вступился Михаил. — Вас же, потом, за избиение и накажут!». Но рассвирепевшие драчуны, даже не слышали. «А-а!» — заорал Обезьяна, и, на счастье, вошел санитар Серёга, — высокий, здоровый мужик, только что заступивший на вечернюю смену.
«Ну, че вы делаете, в натуре? — Серёга был редким исключением из персонала, жалеющий психов. — Хватит, я сказал! Неужели не соображаете, что это больной человек, который ничего не понимает… И остальные, тоже хороши! — крикнул собравшейся толпе. — Над человеком издеваются, а сами молчите! Сашка, еще раз такое повторится, на пять вязок, б-дь, привяжу!».
Все разошлись. Серёга дал, плачущему Обезьяне, сигарету. Михаилу было не по себе: «Ну, дурдом! Быстрей бы, отсюда уехать! О, чертова жизнь!..».
Заканчивался первый месяц больничного «заточения». Из четвертой «конюшни» Михаила, вследствие «улучшения состояния», перевели во вторую палату. Вздохнул с облегчением. Здесь-то, более или менее, человеческие условия! Но, всё равно, тоска по «воле» брала своё. Тут ведь, натуральная тюрьма! Закрытая зона… Водили их, правда, в баню. Перед этим подняли в шесть часов — бельё снимать, а потом, — строем мыться. И попробуй, откажись! За отказ — вязки. За чифирь — тоже вязки. За драку — тем более…
Вечерами, — как раз, до вечернего чая, когда делать, совсем было нечего, — подступали тяжкие переживания. «Как же вышло, что с Надей случилась такая разительная перемена? Ведь всё, до поры до времени, было прекрасно… Она, точно ненормальная! Дура, с чересчур завышенной самооценкой. Впрочем, бабы, — почти все такие…».
Подошел Саня Дёмин, приятель из третьей палаты, добродушный толстяк с бородкой, всегда приветливой улыбкой. Сел рядом на кровать.
— Че делаешь?
— Да тоска заела… О Наде вспоминаю.
— Мне хорошо, — не о ком вспоминать. А она-то знает, что здесь?
— Ей и не нужно знать. Сразу подумает: псих! — Михаил поморщился.
— Не подумает! Возьми, да позвони. Может, приедет? — Саня хитро подмигнул.
— А что, — это мысль! Но ведь, у неё телефона нет.
— Адрес есть? Меня, послезавтра, выписывают. Могу передать, что надо.
— Дак передай! Точно! Почему раныие-то, не подумал об этом! — окрылённый, Михаил толкнул Дёмина плечом. — Ну, ты молодец!.. А вдруг, не захочет? Нет, она точно не приедет! Порвала ведь, все отношения…
— Да как не приедет! Ты же больной, болеешь… Бабье-то сердце жалостливое. В общем, — давай адрес.
Дёмина вскоре выписали. Михаил потерял покой: согласится ли Надя проведать в психушке? До воскресенья, — времени свиданок, — оставалось три дня. Сколько было передумано, пережито! И вот, момент встречи настал…
Проснулся с радостной тревогой. Электричка подходила к 10–00. Больные — все, кто ходил, — высыпались к окнам. Но он решил ждать в коридоре, недалеко от двери, ведущей в комнату для свиданий.
Медсёстры начали выкрикивать фамилии. Наконец, позвали его. С дрожащими ногами, преодолевая страх, вышел. Во рту пересохло. Со скамьи поднялась Надя, вероятно, не меньше взволнованная.
— Ну как ты? Какой-то парень передал, что ждёшь, — Надя взяла «друга» за руку.
