Давид подолгу гулял. Запустив руки в карманы и глядя на попеременно выступающие вперед ботинки, он слонялся по городу до тех пор, пока не начинали болеть ноги. Что-то помогало ему вести подсчеты: шаги ли, трещины на асфальте, пожарные краны по краям тротуаров, чужие башмаки. Ничего не видя и не слыша, Давид часто натыкался на прохожих, и холодный, пахнущий пиццей ветер доносил до него их ругательства. Тогда он настораживался, руки в карманах сжимались в кулаки, дыхание учащалось.
Однажды он остановился. На центральной площади, перед старой ратушей, где с некоторого времени работал Марсель; но Давид не узнал места. Подняв голову, он увидел треугольник с острыми углами, пересекающий овальную плоскость: башню ратуши и дождевое облако. И как в старые времена, когда он еще стоял на воротах, мир вдруг отступил, и во всех его формах обнаружилась геометрическая ясность; Давид едва не ощутил знакомое парение в воздухе. Решение было близко. Он сделал вдох, но дыхание пропало, остался только график пульсирующих чередований спадов и подъемов кривой. Решение было уже совсем близко. К первой кривой подстроилась другая, с более высокой частотой колебаний, описывавшая сверху вниз головокружительные виражи. Овал отделился от треугольника, между фигурами образовалось незаполненное пространство, растянутое на осях координат, в точке отсчета которых… Вдруг его пронзила острая боль, Давид услышал свой крик и понял, что падает и что вторая, более динамичная кривая есть не что иное, как биение сердца.
Потом он увидел башню, круглое облако и лица склонившихся людей, те шевелили губами и издавали непонятные звуки. Но боль разлучила его с ними. И со всем, что находилось вне его тела.
Затем пришла в движение белая плоскость, освещенная одной, двумя, тремя неоновыми трубками; после четвертой все расплылось, маленькая девочка повернулась к Давиду спиной и обеими руками подала кому-то знак, он знал, кто она такая. Ее унесло потоком яркого света: прямо в глаза светила мощная лампа, к его лицу что-то прикладывали, это оказалась пластмассовая маска, воздух наполнился электрическим свистом, который не прекращался, не прекращался, не прекращался…
— Ну, конечно, — сказал врач, улыбаясь и медленно разглаживая усы, — признаюсь, это довольно редкий случай. Хотя не такой уж необычный, как вы думаете. Инфаркты случаются и в более раннем возрасте, даже у детей. Даже у спортсменов. Нортон Бенфилд, к примеру, олимпийский чемпион по…
— Я знаю, — сказал Давид.
— …правильное питание. Движение, никакого курения, никакого алкоголя. Может, стоит пройти курс санаторного лечения. Но прежде всего…
— Я знаю.
— …сбросить вес. Непременно! Видите ли, вокруг сердца находятся маленькие кровеносные сосудики. Из-за того что в них слишком много жира, кровь поступает недостаточно быстро, а это может привести к закупориванию, к…
— …к тромбу коронарной артерии. Знаю!
— Вот и прекрасно, тем лучше, — раздраженно сказал врач и поставил на ночной столик пузырек. — Нитроглицериновый ингалятор. Это сосудорасширяющее. Отныне вы всегда должны иметь его при себе.
Врач удовлетворенно кивнул, вышел, предоставив двери захлопнуться самой, и больше не возвращался.
Когда Давида выписали из больницы, он действительно поехал в санаторий: после многочасового путешествия поезд привез его в зеленые холмистые и довольно унылые края. Всю дорогу он недоверчиво прислушивался к ударам сердца, которые теперь были ощутимы и будут ощутимы всегда, как удары непредсказуемого противника. Ему стоило невероятных усилий отказаться от курения; но настоящей пыткой, хотя готовили в санатории неважно, стало умеренное питание. Каждое утро Давид ходил в бассейн, но вода была слишком теплая, пахла хлоркой и серой, и он боялся утонуть, несмотря на то что всегда превосходно плавал.
Дни напролет он работал. Правда, теперь ничего не записывая и сохраняя все формулы в голове: это требовало большей концентрации, зато дело продвигалось быстрее. Ничто не отвлекало его: ни еда, ни купание, ни прогулки под палящим солнцем, во время которых он обливался потом и страдал одышкой. Давид взбирался по крутым тропинкам на горки, спускался вниз и прислушивался к своему тяжелому дыханию.
А однажды сделал остановку. Сердце бешено колотилось, кровь стучала в висках. Давид сошел с тропинки и сел на поляне. Потом осторожно прилег. Зевнул. Сердце билось уже ровнее.
Вдох, выдох и снова вдох. Трава щекотала уши. На секунду ему вспомнилась Мария Мюллер, и он подумал: где-то она сейчас. В небе очень медленно плыл самолет, время от времени помечая вспышками огней отдельные точки на синем фоне, потом он скрылся за тучей и больше не показывался. Кругом стояла глубокая тишина.
Слишком глубокая.
Еще никогда Давида не окружала подобная тишина. В воздухе появилось слабое мерцание. Давид почувствовал, что за ним следят. Зажмурился, выждал несколько секунд и снова открыл глаза.
Кругом никого. Ни самолета, ни облачка. Только небо, неожиданно низкое небо. И цвет, ему еще никогда не доводилось видеть небо такого цвета. От яркого света болели глаза, боль переходила на лоб, на кожу. Давид не шевелился. Попробовал сделать вдох, но воздух исчез. Небо держало его мертвой хваткой.
Даже травинки притихли и не подавали знаков. Небо надвигалось. Дыхание не восстанавливалось.
Давид закрыл глаза и попробовал собраться с силами. Но это не помогло: он по-прежнему видел небо. Панический ужас перед собственной беспомощностью охватил его. И не отпускал. Не отпускал. Не отпускал.
Когда Давид пришел в себя, уже стемнело. Видимо, в какой-то момент он просто отключился. Неизвестно, как долго он здесь пролежал. От деревьев на краю поляны остались темные силуэты. Кричала птица, со стороны дороги доносился приглушенный гул автомобиля. Пятнистая и не совсем круглая луна, похожая на латунный диск, высвободилась из-под опеки облака. Давид сгорел на солнце, кожа болела, он с трудом поднялся, конечности затекли и, казалось, ни на что не годились. Медленно и осторожно переставляя ноги, он побрел обратно в пансионат. Надеялся еще поспеть к ужину. Он знал, это было очередное предупреждение. Возможно, даже последнее.
Ночью он долго не мог заснуть. В первый раз ему хотелось со всем покончить. Давид лежал на спине — ожоги не давали повернуться на бок. Пытался вспомнить цвет, который видел (смешивая различные цвета, получить нечто похожее, но все было напрасно, и тогда он оставил попытки). Он тихо застонал. Нет, это совершенно немыслимо, вот так все бросить, слишком далеко он зашел. Время, безмолвное, приносящее смерть время: и существовал способ ускользнуть от него.
Давид впрыснул ингалятор. Голова болела, ему было жарко: вероятно, опять поднялась температура. В мыслях копошились на редкость уродливые числа, выстраивались все новые и новые комбинации. Собрав все силы, Давид прогнал их. Больное сердце яростно колотилось, накачивая кровью тучное, слабеющее тело. И пока он так лежал в ожидании сна — в этой кровати, на спине, без одеяла, причинявшего только боль, — его охватило сильное чувство нереальности происходящего. Словно отсюда он перенесся (но это уже, конечно, снилось) в кабинет и стоял теперь перед столом, за которым, полузакрыв глаза, сидел пожилой мужчина в черном костюме. Подперев голову кулаками, он, словно оцепенев, смотрел в стол. Дождь барабанил по стеклу. От лампы разливался грязно-желтый свет.
Dèjà vu — ощущение было настолько острым, что Давид начал заикаться. Да, когда-то он уже сюда заходил. Вместе с тем ему казалось, что он находится в другом месте, в кровати, далеко за пределами времени и пространства. Он откашлялся и хотел продолжить, но забыл, на чем остановился. Откашлялся снова.
— Ну и? — спросил Граувальд, не глядя на него. — Это все?
Давид задумался. Он не знал, насколько далеко зашел в своих рассуждениях, ибо последний час напрочь стерся из памяти; он говорил и говорил, пока не охрип, но его сознание было где-то не здесь. Как и тогда, во время доклада.
— Да, — робко сказал он, — это все.
Граувальд тупо смотрел в стол и молчал.
Громко барабанил дождь. В соседней комнате зазвонил телефон.
— Уж и не знаю, с чего начать, — сказал профессор. — По мне бы… Но вы хотите получить отзыв. Вы даже хотите, чтобы это напечатали, не так ли?
Граувальд замолчал, прищурился и стал рассматривать тыльную сторону ладони. Снова зазвонил телефон.
— То, что вы здесь пытались изложить… Должен признаться, что с какого-то момента я больше не мог… И, пожалуйста, только взгляните, что вы тут натворили!
Стол был покрыт исписанными листками. На полу валялись ручки, карандаш и раскрытая коробка со скрепками, чье содержимое — сотня маленьких блестящих скрепок — разлетелось по всему ковру. Телефон зазвонил в третий раз, но уже как-то нерешительно, и сразу стих.
