Майоль носил выцветшую от стирки блузу с рукавами, завязывавшимися на запястьях; эта рабочая туника болталась на нем. Нос, казалось, стал еще длиннее. Чтобы не запачкать волосы гипсом, Майоль повязывал голову тряпкой, стянутой веревкой. Этот смехотворный тюрбан, из которого всюду лезли нитки, ощетинивался растрепанными концами веревки, напоминавшими шипы. Глядя на него, нельзя было не вспомнить картину «Христос в терновом венце».
Мэтр по-прежнему был не прочь поболтать, но в его речах уже не было блеска, как тогда, в той ошеломляющей игре под названием «Префект Ван Тьегем или Ван Гутен», которую он когда-то сыграл. Эме Лонги принес два полотна и несколько этюдов, писанных маслом на бумаге (на одном полотне была та женщина с кувшином). Он принялся объяснять, что ему хотелось сделать. Наконец он умолк. Майоль брал картины, рассматривал их, вертел и так и этак.
— У вас глаз в голове, — сказал он.
И так как Эме его не понял, продолжал:
— Да. У вас глаз в голове. Не в руке. У вас есть голова и есть глаз. Теперь надо, чтобы глаз из головы перешел в руку.
И еще он сказал, с комическим видом постучав себя по лбу и лукаво поглядывая на Эме:
— Потому что этого-то вам не занимать стать!
Тут Майоль попросил Дину[77] принести им баньюльского вина и миндаля. Он опять заговорил о своей жизни — жизни скульптора. Несмотря на возраст, горечь Майоля не исчезла. Дина упрекала его за то, что он не пошел на похороны своего одногодка — старика Пама. Баньюльцы негодовали. «Похороны наводят на меня тоску, — ответил Майоль. — Не рассчитывай, что я приду на свои собственные».
После некоторого колебания визитер вспомнил о другой причине своего визита. Дело касалось Анжелиты. Майоль был в курсе всего. Послезавтра его должны отвезти в Перпиньян, а там он попробует что-нибудь предпринять. Он решительно прекратил этот разговор и не пригласил художника позавтракать у него. Это было не в его обычае. Но он любил, когда к нему приходили. Эме пообещал зайти еще, забывая о том, что это время не любило обещаний.
Короткий свист заставляет его повернуть голову к платанам. Там стоит Пюиг, положив одну руку на один велосипед, а другую — на другой, с полусжеванной сигаретой во рту, в охотничьем костюме с огромными накладными карманами. На боку у него болтается сумка. Вещевой мешок прикручен сзади к багажнику резиновыми амортизационными шнурами.
— Спасение и братство!
Эме освобождает его от второго велосипеда — тяжелой машины с пневматическими шинами.
— Это велосипед папаши Кальсина. Его жена с Капатасом на пасеке. Принять участие в велогонке «Тур де Франс» ты на нем не сможешь, но смазать я его смазал.
Чайки кружились возле катеров. На боку ближайшего из них, с пор-вандрским номером, висит рыжая сеть, набитая живым серебром.
— Черт! Да там не меньше тонны!
Пюиг помогает Эме прикрепить мешок к багажнику.
— Что он сказал, этот твой сухопутный моряк?
— Я объяснил ему, что отправляюсь поработать подальше от берега недельки на две. Я ему оставляю свой чемодан и большой ящик с красками. С собой беру только гуашь и альбом кансоновской бумаги.
— Положи его плашмя на передний багажник.
— Вивес попросил меня уплатить по счету. Он сказал: «При террористах дороги ненадежны».
Пюиг, склонив голову набок, раскуривает свой окурок. Эме внезапно кладет ладонь на руку товарища. Предшествуемый собакой, в морской фуражке на голове, по форме напоминающей айву, Антонио Вивес совершает свое кругосветное путешествие.
Шины скрежещут по гравию. Перед мясной лавкой, в витрине которой приказчик раскладывает цветы, они сворачивают влево, и начинается подъем. Эме оборачивается. Порт, залитый ослепительным солнцем, облетает весть об удачной рыбной ловле, и устрашающего вида тетушки в кофтах, неумытые, непричесанные, бегут к Маренде. Подъем здесь трудный. Сразу же запыхавшись, Эме слезает с велосипеда и толкает тяжеловоз таможника Кальсина, преисполняясь почтением к физической силе этих всеми хулимых чиновников. Порт уже не виден. Над домами за Дунским мысом полоска из жидкого серебра, открывая бескрайний горизонт, тянется к Балеарам, Корсике, Италии, Греции, Сицилии, Египту, к странам, откуда приходит солнце.
После перевала, за которым расстилаются виноградники, после железнодорожных путей, Эльнской живодерни, за зданиями лечебницы, где проходят курс морских и солнечных ванн, ехать становится легче. Идет спуск. Забытая юность возвращается к Лонги вместе с велосипедом, несмотря на слабость его мускулов. Когда он в последнее время садился на велосипед, там, под Валансьенном, скорость была другая! Их рота была расквартирована в деревне, в Жанлене. Несколько раз он ездил в кино. Велосипед у него был легкий и более узкий, чем этот. А сейчас впереди катит Пюиг — катит по всем правилам, как заправский гонщик. Встает солнце. В полях работают крестьяне, виноградари возделывают виноградники. Поравнявшись в Пор-Вандре с «Черным котом», Эме улыбается при воспоминании о его хозяйке с фиалковыми глазами. В этот час Мария-Тереза и ее пансионерки, должно быть, еще спят сном невинности. Да уж! Никогда с ним не случалось ничего подобного!
Дорога без поворотов после Коллиура и Раку не приносит желанного облегчения. Ни облегчения. Ни облачка. Перед ним — Аржелесская деревня. Желая обогнуть ее, Пюиг делает знак держаться левее. Теперь они катят вдоль горы, почти касаясь ее, огибая Массану и Мадлош, медленно проезжая большие поселки Сореду, Ларок, Вильлонг-дель-Мон и Монтескью, расположенные между оливковыми рощами. Мирты в шпалерах протягивают свои букетики новобрачным, лавровые деревья покрыты листьями и цветут, одуванчики желтеют у самой земли, более робкий жасмин старается спрятаться. В садах растения, как у мамаши Кальсин: цветут бесчисленные зеленые пальцы — фиолетовым, оранжевым, желтым цветом. Испанский дрок влечет к себе танцующих бабочек. Это желтый месяц.
Хотя документы у них в полном порядке (вернее даже, чересчур в порядке), они спешат пересечь дорогу, которая ведет из Перпиньяна в Пертюс. По ней снуют немецкие грузовики, а у источника минеральной воды в Булу устроило себе штаб-квартиру гестапо.
В Морейа Пюиг останавливается у огромного дуба, покалеченного грозой. Несмотря на то что он очень древний, на двух ветках еще растут листья. Ствол полый. Там могло бы спрятаться несколько человек.
— Это дуб трабукайров. Мы шпарим по их пути. Дуб служил им и как убежище, и для засады.
С точки, где они находятся, и на протяжении всего пути видно, как челюсть Канигу нависает над золотой долиной. Великан даже снял шапку из облаков и с достоинством восседает на своем гранитном троне. Это Отец гор, Казбек, Арарат, Фудзияма Запада.
Эме внезапно вскрикивает. У него еще хватает сил положить велосипед, и он сразу падает на живот, потом резким движением переворачивается на спину и вытягивается, он пытается прильнуть к земле всем телом, от затылка до поясницы, и обеими лопатками. Небо заслоняет какая-то масса неправильной формы: это встревоженный Пюиг наклоняется над товарищем.
— Пустяки, — с трудом шепчет Лонги. — Пройдет.
Он прижимается к земле. Он берется руками за бока и сдавливает их изо всех сил. Мало-помалу на лице у него проступает краска. Словно корсет из рук распоряжается его туловищем — Эме снова начинает шевелиться, и движения его становятся все свободнее. Он уже наполовину сидит. Пюиг протягивает ему руку. Эме выпрямляется. Небо и земля возвращаются на свои места.
— Прости меня, — говорит Пюиг.
— За что?
— Я совсем очерствел. Забыл, в каком ты состоянии.
Как и в «Первых тактах», он протягивает Эме на испанский манер одну из своих толстых маисовых сигарет, тот отказывается.
Утёсник и дрок ведут между собой разговор; утёсник сварлив, его золото опьяняет сильнее, чем метелки испанского дрока. Кустарник растягивает по земле свои нити — нити колючей проволоки — и заставляет их ехать гуськом. Вскоре стволы становятся толще, но редеют. Роща превращается в лес. Молодой папоротник протягивает свои дугообразные стебли к подножию могучих каштанов, в темной листве которых поблескивают плоды, похожие на морских ежей.
Они останавливаются в Пайягурэ, на середине спуска от Фонфреда к Сере. Лес, густой, несмотря на вырубки, какой-то нездешний. Они располагаются у заброшенной угольной ямы. В мелкой поросли что-то грызет какой-то зверек.
— Ты не охотник? — спрашивает Пюиг.
— Не рыболов и не охотник. Я даже рад был бы открыть охоту на охотников.
— А я охотник, — со смиренным видом говорит Пюиг. — За сернами.
Пюиг предусматривал только один привал. Из Пайягурэ они спустятся позавтракать в Сере.
— Так или иначе, придется нам перебираться через Теш, а вот мосты есть только в городах.
