— Я-то его ни в чем не виню. Но другие ему многого не прощают. Каталонцы не любят тех, кто выше их на голову. Они эгалитаристы, свирепые эгалитаристы. Ты знаешь Мачадо[82]?
— Я знаю, что умер он в Коллиуре.
— После поражения республиканского правительства Мачадо жил в Коллиуре. Он был очень болен. Однажды вечером он что-то писал, сидя на набережной около часовни св. Венсана. Мимо проходит помощник мэра. Мачадо ставит подпись и бумагу отдает ему. «Твоим детям». Тот сует бумагу в карман. А это было последнее стихотворение Мачадо! Когда через несколько недель он умер, кто-то попросил это стихотворение у помощника мэра. А тот его потерял. А может, выбросил. Велика важность — клочок бумаги! «Но скажите хотя бы, — попросил его один испанский беженец, — о чем говорилось в этом стихотворении?» Знаешь, что он ему ответил? «О чем? Да чушь собачья! Он писал о Греции!» Вот что ждет Майоля! — Он задумчиво смотрит на Эме. — А ты часом не влюблен в Анжелиту?
— Нет. Но… Она славная. Прежде я ее плохо понимал. Был слишком молод.
— А она? Она-то тебя любит?
— Анжелита никогда никого не любила. Даже самое себя.
— Вот это, должно быть, верно! Она старше тебя лет на десять-двенадцать, да. Твоя матушка…
— Моя мать умерла, когда я был в Померании.
— Прости.
Пюиг грустно улыбается — он глубоко опечален, что снова допустил бестактность. Он подходит к Эме похлопать его по плечу, вспоминает о вынужденной остановке в Морейа, на мгновение его рука замирает в воздухе, потом ласково треплет по затылку товарища — так, наверно, он обращается с учениками.
— Анжелита выпутается сама. Она не с нами и уж тем более не с Пиратом… Ты же знаешь Пирата! Ну, поехали!
Они молча спускаются в Сере по листве, опавшей прошлой зимой, — той зимой, когда Лонги был еще в Померании. Какие-то молодые люди здороваются с ними по-каталонски — они едут с двумя мужчинами, которые постарше их и одеты в незнакомую Лонги форму.
— СТП[83]. Помещается в Лас Ильясе. Лесорубы. Тоже страшная сволочь эта СТП!
В Сере они направляются в ресторан Видаля (Видаль — так звали пор-вандрского Инженера, но это неон. Это весьма распространенная здесь фамилия), настоящий ресторан с прохладной тенью патио. Вход представляет собой темный прямоугольник, украшенный шнурами, унизанными бусинами из цветного дерева — этой музыкой приветствует вас любая каталонская лавочка.
Три розовые и зеленые аркады с низкими сводами придают зданию своеобразный вид старинного аристократического жилища или жилища епископа. Пахнет чесноком и шафраном. Они садятся лицом к аркадам. Что-то лепечет фонтан, а со стены улыбаются женские профили, тонкие, как камеи.
Весь сад заставлен столами. Сбоку от них, на стене, часы с маятником отстукивают свое время. Вскарабкавшись на лестницу, какой-то мальчишка ворует яблоки. Над изгородью показывается голова их владельца; владелец грозит ему кулаком. Мародер спрыгивает на землю. Крестьянин в голубовато-сиреневой блузе исчезает, а мальчишка снова лезет на лестницу.
— С ума они сошли — оставить такой участок без присмотра!
Пюиг смотрит на Эме с удивлением. Его не интересуют оттенки прогнившей «цивилизации мандаринов». Слегка сконфуженный, Эме Лонги представляет себе, какова должна быть жизнь этого учителя-кочевника, и тут Эме спрашивает себя, уж не «обуржуазился» ли он сам из-за своей страсти к произведениям искусства. Если он уцелеет в этой войне, у него будут и картины, и скульптура, а может быть, и маленький Майоль — кто знает? Ведь он — художник! А разве быть художником значит быть буржуа?
Три коротконогие служанки шныряют между бочонками с выпавшими клепками. Победоносно выставляя грудь, они несут на вытянутых руках тарелки с едой, а деревянные бусины всякий раз приветствуют их.
Они едят паэлью — тяжелое кушанье с желтым рисом. Внезапно Пюиг отходит в сторону. Так как он беспокойно топчется на месте, Эме встает, спрашивает, где можно умыться, и, гремя бусинами, форсирует заграждение. Кругом все синее от жандармов и таможенников.
Пюиг, сидящий за столом с двумя мужчинами, не видит Эме или же не хочет его видеть.
Чтобы попасть к умывальнику, надо пройти через кухню, которая закопчена, как старая трубка, но в которой приятно пахнет покрытым глазурью кирпичом. Хозяйка царственным жестом показывает ему, куда идти. Рядом с тем местом, куда и царь пешком ходит, к стене приделан фаянсовый умывальник с почерневшим краном, вода из которого течет в раковину. У Эме такое чувство, будто он попал в какую-то весьма отдаленную эпоху.
Он возвращается к своему столику. Вскоре к нему присоединяется Пюиг. Невозможно было прийти сюда и не принять меры предосторожности. У Капатаса все в порядке.
К шести часам они переезжают Теш по Чертову мосту, который перебрасывает через двадцатиметровое ложе реки одну-единственную арку, похожую на спину осла. Под ними, изредка взбулькивая, прыгает с камня на камень обмелевший поток.
По северному берегу они добираются до Палальды. Тянущийся ввысь город вырисовывает на фоне золотистого неба свои две башни и четырехугольную колокольню. Обожженные черепичные крыши неровной лесенкой сбегают к потоку, змейкой причудливо извивающемуся среди камней.
Они снова сели на велосипеды; Эме опять стало плохо. Внутри у него все горело. Толстый мужчина, который весил, должно быть, все сто двадцать кило, подошел к ним, ведя под уздцы мула; мул был гораздо меньше его. На голове у мужчины — на голове римского императора — была плоская засаленная фуражка. Живот выпирал из-под рубахи, ворот которой с двумя пистонами стягивал шнурок. Красный фланелевый пояс сдерживал напор живота этого Силена. Ляжки у него были чудовищной толщины, а на ногах — совершенно неожиданные холщовые туфли, из-за которых маленькие ступни выглядели еще более непропорциональными. Толстяк семенил, таща за собой мула. Человек и мул — оба остановились. Пюиг и тот, кого звали Толстяком Пьером, заговорили по-каталонски.
В воздухе посвежело. Пюиг и Толстяк Пьер все еще разговаривали. Эме это внезапно обозлило. Раз Пюиг называл своего собеседника Толстяком Пьером — прозвище, вполне к нему подходящее, — значит, этот жирный пустобрех должен прекрасно знать французский! Рукой, плотно обтянутой рукавом рубашки, Толстяк Пьер указывал на леса над ними. Эме сел на велосипед и нажал на педали, Пюиг скоро догнал его. На опушке рощицы еще не отцветших акаций выстроилось ульев шестьдесят. Старый черный вездеход с газогенератором стоял в оливковой роще. Один из ульев окружало человек шесть.
Путешественники прислонили свои велосипеды к стене и подошли к этой группке. Пчелы не очень шумели — то было умиротворенное гудение.
— Я вот спрашиваю себя, откуда сюда приходят все эти люди, — заметил Пюиг.
Еще несколько шагов — и Эме увидел Пастыря.
В отличие от Майоля он, казалось, совсем не изменился со дня встречи на хуторе Рег. Голый торс — ни накидки, ни маски, только выцветший платок на голове, чтобы пчелы не ползали у него по волосам.
Капатас не обратил внимания на вновь прибывших. Он погрузил руки в ведро, потом вытащил (с них лилась вода), влез на канистру и начал трясти одну из веток. Его помощник растянул полотно под гудящей гроздью, Эме с неудовольствием узнал в нем Христиансена. Рой мягко упал. Один из гостей щелкал фотоаппаратом.
— Подождите, — сказал журналист в черепаховых очках, — я сменю объектив.
— Пошевеливайся, — сказала плотная девица с чересчур красными губами, — не ночевать же нам здесь!
Фотограф приготовился, Капатас поднял кусок полотна и накинул его вместе с пчелами себе на голову. Стоя под оливковым деревом, Капатас походил на друида. Рой, цеплявшийся за платок, спускался по ассирийской бороде, покрывал волосатое туловище.
Когда этот цирковой номер кончился, датчанин отнес рой в пустой улей.
— Хозяин! Можно посмотреть на улей вблизи? — спросила рыжая девица.
Капатас неохотно согласился. Пюиг направился прямо к нему.
— Вот и ты, сынок!
Они обнялись. Через плечо Пюига Пчелиный пастырь увидел Эме Лонги и после некоторого колебания крикнул:
— La guerra! Viva la guerra!
Христиансен принес два балахона — их набросили на себя рыжая и фотограф, изображая при этом танец живота. Капатас взял дымник, набил его сухой травой и зажег. Он вставил кончик зубила под крышу улья и начал потихоньку постукивать по рукоятке ладонью. Девушка наблюдала за ним почти спокойно, парень неловкими движениями — ему мешали перчатки — готовил свой аппарат.
— Оставайтесь с подветренной стороны, — сказал Капатас.
Планка не поддавалась. Слегка нажимая на зубило, он приподнял планку и стал выкуривать пчел из улья.
— Они боятся, что огонь разрушит их запасы, и начинают поедать мед. А сытые они не кусаются.
