— Я научился этому у испанцев. Они не любят чересчур нежного меда, и я не люблю. Из Испании к нам приходит все хорошее.
Она согласилась, увидев в этом изречении какой-то неожиданный намек.
Захмелевшие журналистка и фотограф говорили о войне, о Виши, о политике. Фотограф? О да, он был асом в своей профессии! Это он сделал знаменитую фотографию маршала, двумя руками державшего трость, на которой повисла девочка. Да, да, это сделал он! Но это не принесло ему никакой пользы: агентство присвоило все его права, и сейчас он чуть ли не в немилости.
— Ты слишком много болтаешь, — заметила рыжая.
Спали ли они — эти двое — во имя «национальной революции»?
— Раз мне нельзя говорить, я спою.
Он запел:
Клялась королева Амалия
Волос с головы и так далее
Мне на ковер нащипать;
Но и голова, и так далее —
Все лысо теперь у Амалии,
И мне ковер не соткать.
Начальник снабжения изобразил на своем лице неудовольствие. Капатас даже бровью не повел. Каталонцы любят крепкое словцо только в разговоре между собой.
— К месту сказано, — объявил Пюиг. — Да, да, тем, что существует Амели-ле-Бен, мы обязаны любезной супруге Луи-Филиппа, королеве Амалии.
Чертов Пюиг! Ох и трудно же заставить замолчать этого всезнайку! И специально для Эме он прибавил:
— Это она царствовала в то время, когда шел процесс трабукайров.
Эме покачал головой. Вокруг стоял гул мужских голосов, как два часа назад стоял гул пчелиного роя. Он машинально очистил свою тарелку, не оставив ни крошки. Он всегда был голоден, и голод жил в нем вместе со своей сестрою — войной.
Трубный глас выводит ее из оцепенения. Она вылезает из ячейки задом. В Городе дребезжит сигнал трубы. Она знает, что это значит. Племя — это все. И она платит дань своему племени. Она расталкивает своих сестер — те отпихивают ее. Но она должна сообщить им добрую весть. Ту, о которой говорят трубы. Между стенами, которые поднимаются до головокружительной высоты, ходят туда-сюда счастливые волны, бьют в стенки лабиринта и, перекатываясь через них, падают. Все это касается других, не ее. Никогда ни одна пчела ни о чем не думала. Пчелы — это единое целое.
Кое-где она мельком видит сквозь щели незаконченной постройки такое же оживление на других улицах. Шествие выстраивается в определенном порядке. Ее подхватывает волна, вихрь, и вихрь утихает по мере того, как к нему присоединяются все новые и новые товарки.
Группа разведчиц собралась у летка, свет брызжет в тринадцать тысяч глаз. Она подходит к жрицам и смотрит на представление, которое они дают. Египтянки должны что-то сказать: от них исходит вибрация. Воительницы уступают им место. Здесь отходят молча, здесь не спорят, здесь стушевываются. Танцовщицы передают приказы. Чьи? Говорят, царицы. Этого точно не знает никто. Достаточно того, что ты делаешь свое дело. Пчела есть пчела…
Египтянки располагаются на стенке-перегородке — вертикальное живое колесо на том месте, где проходит граница между зонами дня и ночи, между прославленным солнечным светом и сгустком тьмы.
Египтянки, оставаясь в вертикальном положении, ведут хоровод, порой цепляются лапками за соты, порой карабкаются друг на друга. Акробатки, канатные плясуньи, цыганки… Те, которые не танцуют — они всегда наиболее многочисленны (оставаться в ячейках должны только больные, и в этих ячейках воительницы их и прикончат), — смотрят на хоровод, который становится все более понятным. Так как фигуры танца без устали повторяются, от него исходит нечто заразительное. Хочется делать то же, что и они, эти египтянки, по горло сытые своим путешествием. Она расправляет крылышки; ей мешают другие пчелы, которых так же, как и ее, снедает желание повторить все как можно лучше. Она подражает египтянкам. Она проникается этим. Программирует. Лапки вибрируют. Волоски топорщатся. О счастье! Она уловила такт. Теперь она понимает. Она выплывает из золотистой ночи воскового Манхэттена. Она пошатывается в ярком свете, Мир рыжий и густо-синий. Она вся уходит внутрь своей корзиночки. Она рождается. Она не перестает рождаться вновь и вновь после того, как она уже родилась.
Она покидает улей — улей рывками убегает вниз у нее из-под крыльев, из-под ее новых крепких перепончатых крыльев. Она делает зигзаги, не прерывая танца — с виду ее движения не подчиняются никаким законам. Она взлетает. Она делает все так, как положено. Она направляется туда, куда должна направить свой полет. Вокруг Города — центра огромной полусферы без окружности — целый рой пчел всех видов! Она не ошибается ни в азимуте, ни в направлении.
Органы и трубы стихают. Цвета, запахи, тепло, степень влажности — все это живет в ней, в отважной маленькой славной пчелке. В этом танце египтянок ей дарован был мир для ее первого вылета, — ей, темно-золотой мухе, мохнатой, с корзиночкой, мухе-труженице, послушной и радостной. У нее вид такой, будто она порхает без цели, то туда, то сюда, меняя высоту внезапно, по капризу. Но это вовсе не так. Ее направляют тринадцать тысяч глаз, а главное — запрограммированная перфокарта маршрута, которой она должна следовать и которую передал танец разведчиц. Пчелы призваны. Они смотрят на танец. В них растет желание танцевать. Они присоединяются к танцующим. Они сами становятся танцем.
Она снова делает резкое движение. Нет, слово «движение» слишком примитивно. Ее полет становится зигзагом внутри зигзагов. К концу времени, которое ей отпущено, она останавливается. Она прилетела. Тринадцать тысяч глаз смотрят на большой луг, покрытый утренней тенью. Она у цели — она в четырех километрах от Города, как подсчитали бы люди, и в восьми минутах полета по их часам, которыми они так гордятся и в которых она не нуждается. Тысячи белых ромашек с сердечками, полными нектара, ждут ее. Ни она, ни египтянки не ошиблись.
Она чувствует легкую щекотку. Голубую ласку. Так бывает у пчел, когда они довольны. Лужайка смеется всеми своими цветами. Спустившись, она цепляется за ромашку, которая в четыре раза больше нее и которая клонится долу под ней. Цветок гнется под ее тяжестью, а его сердечко в виде эксцентрических кругов, припудренных желтой пыльцой, распространяет вкусный запах. Стебель цветка снова выпрямляется. Мохнатое насекомое может быть спокойно: добыча от него не уйдет; она полна радости, эта маленькая алчная помпа, опьяненная голубым воздухом. Она любит все голубое. Красота — голубого цвета. Жизнь — голубого цвета.
Шесть мощных лапок упираются в ромашку: брюшко, состоящее из тяжелых члеников, у пчелы грузное. Торакс у нее широкий и одет в броню, как у скарабея. Головка — это его продолжение; на голове — глаза и усики, состоящие из подвижных члеников. А самое лучшее у нее — это перепончатые крылья, которые привели эту лабораторию, вырабатывающую мед, к нектару. В настоящую минуту ее полураскрытые крылышки довольствуются тем, что помогают ей поддерживать равновесие, горизонтальное положение. Ее опьяняет запах, ее ласкает пыльца, и она погружает язычок в нектар. Она суетится, всасывает его и проглатывает. Она наедается до отвала. Она трепещет. Она кружит над цветком. Мохнатое тельце удобно устраивается в атласной чашечке из лепестков, голова удлиняет изгиб торакса — она усердно роется в цветке. И шафрановое сияние осыпается на ее шубку.
Времени нет, хотя тень гигантского бука ползет по лужайке медленно. И все-таки, усердно собирая пыльцу, она устает. Она отрывается от опустошенной ею ромашки. Она делает несколько резких поворотов, набирая высоту. Она видит мир до странности отчетливо. Врывается еще какой-то запах. Приятный и совсем другой. Она колеблется, жужжит, отлетает, парит рядом с васильком. Она любит голубое. Но сейчас это запретный плод. Табу запрограммировано в ней, как расстояние от улья и время вылета. Она заставляет себя улететь. Она торопится. Мир полон соблазнительных ловушек. Если она остановится на васильке, это будет для нее несчастьем. Тяжелая, как свинец, уже не держась на парализованных крыльях, она упадет на землю, где ее подстерегают чудовища. Закон гласит: один вид цветов в день. Закон не подлежит обсуждению. Если бы среди пчел были бунтарки, улей превратился бы в жалкое сборище.
Ей хочется пить. Она пьет из голубого родника. Голубая вода струится и лепечет. Странные смешные животные бегают там на своих бесчисленных хрупких лапках.
Солнце расстилает по лужайке широкие золотые, косого покроя простыни. Безграничное туманное пятно изменило свой цвет. Голубой цвет постепенно переходит в фиолетовый. Угол между светилом и землей становится острее. Кричат птицы. Она ненавидит птиц. Тамбурины шумных стрекоз зазвучали тише.
Усики скорбно трепещут. До них доносится призыв, которого она никогда прежде не слышала. Она возвращается к улью. Больше она не могла бы проглотить ни капли. Под тораксом, над лапками, она несет два пушистых яичка. Эти штанишки отягощают ее. Она жужжит громче. Ее приветствует жужжание других. Долог обратный путь, куда дольше, чем путь туда.
