Эме поднял брови.
— Ну да! Ведь я датчанин! Северная раса! Я не латинянин. А был таким же собственником, как латинянин. Здесь очень… патриархальные нравы, правда? Вот вы, например, законченный латинянин.
— Я даже калабриец! Правда, наполовину фламандец. Одно уравновешивает другое.
— Но ни вам, ни мне не удалось покорить эту цыганку, для которой не существует ни бога, ни черта.
Переходя из тональности в тональность, музыка пчел рассказывала о том, что мир — голубого цвета.
— А вы тоже сделали успехи.
— Только не в живописи.
— Во французском языке.
— А насчет живописи вы тогда были правы. Да, да. Si, señor[85].
Они вместе спустились на хутор Пишо, миновали его, добрались до Алисы и так здорово у нее выпили, что потом не могли припомнить ни слова из своего разговора; помнили только, что помирились.
Однажды в воскресенье — приближался Иванов день, — как раз перед наступлением колдовской ночи, в канун Иванова дня, Капатас объявил о скором переселении. Лонги догадывался об этом — экстрактор последние дни работал вовсю. Капатас колебался только в выборе нового местожительства — Кортале? Манте? А может быть, Корсави? Эме пошел за картой. Шале в Кортале располагался на запад-северо-запад от Палальды, неподалеку от вершины Канигу. Манте был расположен дальше, к юго-востоку, в высокогорном районе. Что касается Корсави, то это было совсем близко, вверх по течению Теша, за Арлем. Пастырь дал понять, что ничего не решит до возвращения Пюига.
Историограф трабукайров исчез на другой же день после их прибытия, но перед исчезновением у него был долгий разговор с Лонги. Беседовали они на чистом воздухе, около насоса. Пюиг курил в фиолетовых сумерках.
— Знаешь, Лонги, когда я тебе поверил?
— Вчера вечером. Когда ты увидел, что Капатас узнал меня.
— С первой минуты. Сам не знаю почему. Но для других я должен был получить какое-то доказательство того, что тебе можно верить.
Эме помассировал плечо.
— Болит по вечерам. Эти сволочи плохо меня залатали.
Стояла глубокая тишина. С долины доносился только шум товарного поезда.
— Тебе остается лишь познать самого себя, учитель!
Что хотел Пюиг этим сказать? Уж верно, хотел заставить выйти из скорлупы этого чужака, которому не помогли найти себя ни «странная война», ни плен.
«Уж б-о-о-о-льно тонкая бестия этот твой Пюиг», — шепчет Таккини. В чем-то они были похожи — заика-католик и макизар.
По правде говоря, о житье на хуторе Пишо можно было бы очень и очень пожалеть. Лонги спал на втором этаже в просторной комнате, без сомнения, когда-то это была комната хозяев — то был знак уважения простых душ к учителю, уважения к гостю, уважения к другу Пюига. Погасив тусклую лампочку, вытянувшись лежа на спине — в своей любимой позе, — он с наслаждением плавал между явью и сном. Стало быть, недели через две они догонят весну. Они поднимутся на 2000 метров — на такую высоту Эме еще ни разу не приходилось забираться. Когда-то ребенком он думал, что на высоте в 2000 метров весь пейзаж меняется, как, само собой, меняется он на границе, когда въезжаешь в чужую страну. Он не знал, что в детском представлении рождается верная мысль: высота есть какая-то граница.
Означал ли этот переезд окончательный разрыв с его далеким министерством? Вовсе нет. Нет. А почему? Как могли измениться его отношения с Перпиньяном? Ведь Перпиньян принял версию о том, что Лонги решил поправить свое здоровье в обществе странствующего пчеловода! Это увеличивает расстояние между ними, вот и все. Отодвинет ли это его временные планы? Это решить невозможно. Все зависело от Пюига. Мир стал более туманным, чем когда бы то ни было, ночь в душе стала более непроглядной, неопределенность — более тревожной. Вслушиваясь в тишину, он засыпал. Тишина — это хорошо. Тишина живых. А великая, настоящая тишина — никто не знает, какая она. Когда ты растянулся и лежишь неподвижно, можно попробовать прикоснуться к тишине. Быть может, каждый воспринимает ее по-своему? Для Эме — это далекое пение цикад. Это непрерывный звуковой фон. Но достаточно перестать обращать на это внимание, и он исчезнет. Если же захочешь вспомнить о нем, он появляется снова. И в нем могут возникнуть и другие звуки: удары молотка, детское «уа-уа!», фырканье мотора, топор дровосека. В эту минуту птичий крик нарушает покой курятника. Ах да, этот Панаит Истрати — писатель, который писал о слишком красивой женщине, о слишком богатом доме и о слишком чистом белье… В романе «Дядюшка Ангел»… Завтра Эме спустится в Сере. Нет, завтра понедельник. Послезавтра…
Освобожденный из Сен-Сиприенского лагеря, Хосе Уэрта обосновался в Сере. Он был цирюльник, цирюльником он был до революции, цирюльником он был в армии, а потом его интернировали. Он мог работать только парикмахером, ему было уже за пятьдесят, он был штатским и беженцем. Его салон находился поблизости от ресторана Видаля.
Вдовец, ничего не знавший о двух своих сыновьях, служивших во французской армии, Хосе, однако, был счастлив. Он был настоящим испанцем (уроженцем Арагона, а не каталонцем) и обожал всякого рода катастрофы. Жизнь «порадовала» его после смерти жены, умершей незадолго до франкистского мятежа! Катастрофа вызвала у него небывалое ликование, которое в нем поддерживало чтение «Эндепандана», в коем он поглощал происшествия, и «Пюбликатера» — местного листка.
Хосе весил столько же килограммов, сколько ему было лет; он был маленький, сгорбленный, с кожей цвета сливы, с черными как деготь шишками в складках кожи лица, которое могло бы заинтересовать Гойю — создателя «Капричос», — оно было сплошь изрезано рытвинами, трещинками, гусиными лапками, морщинками, складками, полосками, усеяно бородавками, под глазами у него были мешки. Он словно был вытравлен кислотой, этот Хосе! С какой-то сомнительного вида гребенкой за ухом, погрызенным крысами в Сен-Сиприене — по крайней мере так это объяснял он сам, — Хосе разговаривал с отражением своего клиента в зеркале салона — то бишь комнаты старьевщика, — зеркале, которое в былые времена отражало рожи Сагальса и Токабанса и которое совершенно обезоруживало клиента, утонувшего в кресле до самого подбородка.
У клиента были все основания для того, чтобы сидеть неподвижно, когда он попадал к peluquero[86] впервые, ибо у этой скотины-парикмахера были глаза нестерпимой синевы и бритва-сабля, от которой он мог бы отказаться лишь ради реставрации Испанской республики и которую он с головокружительной быстротой вертел в своих худых пальцах. По-французски он говорил пришепетывая, как пришепетывает кастильская лесная сова.
Комедиант — такими комедиантами бывают итальянцы, — этот сарагосский цирюльник о своей жене говорил только так: «Мой эсветлый анхель, которого прризваль к сэбэ господь» (он имел неосторожность показывать ее фотографию!), а проклиная каудильо, говорил так: «О, прроклятый ррежим! Ты рродилься в кррови, и ты потонешь в гррьязи!» Вылетая из его рта, в котором торчали бесформенные корешки зубов, слово «гррьязь» становилось еще более отвратительным. Однако, прежде чем заговорить о Франко, он быстро оглядывал присутствующих. Этот peluquero был человеком убежденным, но вместе с тем и осторожным!
Но совершенно исключительным человеком делало Хосе Уэрту то, что он был провидцем. На эту пифию мужского пола, стоявшую среди флаконов с лосьоном «Ксур», пророческий дар накатывал мгновенно. Его зрачки сверкали, бритва замирала в воздухе, дыхание спирало (особливо у его клиента).
Он нападал громогласно:
— Я видель один сон, сеньор! Очень умные, очень обрразовании луди мне эсказали, что этот сон видят все пррорроки, известные на Западе!
Тут сабля снова съезжала на кончики пальцев. Жертва погружалась в кресло еще на несколько сантиметров.
— Я видель тучи, они обррушиваются на Европу и останавливаются над Брратиславой; тучи или туман — нье знаю! Может быть, это газ. А может быть, и прравда туман… Может быть, прравда тучи. Я пррэдвидель рреволусьон, я ее эсделаль. Я был в Терруэле, но я знал, что мы будем побьеждецы и что я нье умру! А эта война, сеньор, начнется в Брратиславе… Так говоррит мое прроррочество. Ай-яй-яй-яй! Я вижу бомбы — они рразррушают Брратиславский вокзаль! Столбы воды и огня поднимаются над Дунаем! Мосты ррушатся! Танки, каких еще никто никогда нье видель, ломают все укррепленья. Ай-яй-яй-яй-яй!..
Вошли два жандарма. Под стук деревянных бусин Хосе грохотал:
— Брратислава! Брратислава! Прришло врремья! Брратиславские женщины прревратятся в тигриц, дети — в волчат, а мужчины эстанут львами! Да! Да! Брратислава!
Ну, завелся!
— А ты знаешь, где она — эта самая Братислава?
— Nada! Yo no[87] знаю! Sieño[88] мне этого нье эсказаль. Это там, где эстраны ньемцев и ррусских.
