Конечно, нет. Так что речь тут идет о жизни и смерти. Придумали тоже выражение: «уйти на покой». Сказали бы уж правду: «уйти в покойники». А в покойники Амнон Брук не хочет. Он хочет жить. Просто жить. Вдыхать хоть этот вот запах кошачьей мочи, хоть что, лишь бы дышать. И если для этого требуется оставаться в политике — он останется там любой ценой. Любой.
А для этого, увы, требуется голова торопливого дурачка Арика Бухштаба, возомнившего себя кукловодом. Амнон преодолевает последнюю ступеньку и останавливается на площадке, хватая ртом прохладный вечерний воздух. Все-таки какое счастье заключается в дыхании! В самом этом волшебном процессе… когда вкусный воздух сначала холодит нёбо, а затем устремляется вниз, раздувая легкие и рождая удивительное чувство исполнения желаний. Каждый вдох — это праздник, чудесный и замечательный праздник. Сколько таких праздников подарено нам в каждый час, в каждый день! Жизнь — это просто непрерывная цепь праздников. Как жаль, что человек понимает эту простую истину только в старости…
Он был бы рад сохранить Бухштабу жизнь, но не может. Тут либо-либо. Либо продолжает дышать он, Амнон, либо его заместитель. Таковы законы. Не Амнон их придумал, и не ему их менять. Хотя даже сейчас, всего минуту назад, он готов был дать дурачку еще один шанс, самый последний и почти наверняка стоивший бы головы самому старику, если бы Арик догадался ухватиться за эту возможность. Всего-то и надо было сказать: «Прости, Амнон. Я сволочь и свинья. Прости, бес попутал.»
Это, конечно, слова, не более того. Обычные, ничего не стоящие слова, даже если их произносят со слезой в голосе и со всей возможной, подкрепленной смертным ужасом правдивостью. На следующее утро — да что там утро — в следующую минуту Арик уже забыл о своем искреннем раскаянии и принялся бы выстраивать новый план, покрепче и поумнее прежнего. Для начала расправился бы со своими изменившими соратниками, а потом набрал бы других. И теперь уже нечего будет даже думать о том, что эти другие прибегут к Боссу доносить о заговоре…
Все так… и все же… все же Амнон простил бы. Отвел бы удар, перестроил бы мизансцену, переиграл эпизод. Почему? Старик пожимает плечами. Бог его знает…
— Стар ты, вот почему. Ты и сам это отлично знаешь. А старики должны уходить. И этот закон ты тоже не можешь отменить. Победить должен был он, так что твоя победа противоестественна. Поэтому ты и даешь ему шанс за шансом. Разве не так?
— Наверное, так. Слушай, если уж ты здесь… долго мне еще?
Шариком подкатывается кругленький Рома Кнабель:
— Еще несколько минут, господин премьер-министр. Сейчас вас объявят и сразу — к микрофону. Хотите пока присесть? Эй! Стул сюда!
Ромка пристраивается рядом, многозначительно поглядывая на Босса. Сегодня его день, этого шустрячка. Вовремя перескочил в нужный лимузин. Скользкий тип, что и говорить. Для шефа по безопасности не годится. Надо будет сменить сразу после того, как…
Амнон вздыхает и смотрит влево, на крышу ближнего здания. Там должен был лежать сейчас его убийца. «Должен был…» — он хмыкает. А где гарантия, что убийцы там нет? Разве не существует вероятность, что Арик переиграл его, обернул двойной петлей? Взять хоть этого шустрого Кнабеля: а ну как он и не думал предавать своего патрона, а просто выполняет его задание, служит частью тонко продуманного плана? Никогда не следует недооценивать марионеток… Тонкая усмешка кривит фиолетовые старческие губы: «Вот сейчас и узнаем.» Красивый будет конец, без мучений, моментальный и монументальный. Просто все померкнет одним разом. Хорошо бы — на самой середине вдоха, на пике дыхания — этого высшего счастья жизни.
Всякое может случиться. Но Амнон Брук не боится смерти. Раньше боялся, а теперь уже — нет. Раньше он непременно проверил бы лишний раз этого Кнабеля и прочих доброхотов-перебежчиков на предмет двойного дна. Страх смерти связан с нежеланием оставлять этот мир без присмотра… ну, и еще немножко — с неизвестностью. Как это там, в другой пьесе? — «Когда б не неизвестность после смерти…» Хе-хе… молод был Гамлет, ему простительно. С годами у человека не остается ничего неизвестного. Ничего. Вернее, все неизвестное переходит в разряд несущественного. Немного подольше держится забота о близких, о незаконченных делах, что-то типа жалости: как же они справятся без меня, недотепы? А потом уходит и это; остается лишь одно — желание дышать, дышать, дышать… безграничный старческий эгоизм. И никакого страха. Хватит, отбоялись.
Динамики над головой взрываются аплодисментами в его честь. Искусственными аплодисментами, ясное дело. Кому он там нужен, на этой площади? Всем уже надоел хуже горькой редьки. Неужели еще жив? Да что вы говорите? Быть такого не может! Во дает! Премьер-министр ухмыляется, ковыляя к микрофону. Хрен вам, а не редьку! Жив я, смотрите. Дышу. Вот так… и вот так… Старик делает несколько глубоких восхитительных вдохов. Вот сейчас и увидим… Ну же, стреляй уже, стреляй! Он кажется сам себе кузнечиком, пришпиленным к сцене длинными булавками прожекторов. Старым высушенным кузнечиком. Мумией. Какой смысл стрелять в мумию?
Площадь равнодушно шевелится у него под ногами. Он все еще жив, он дышит. Значит ли это, что выстрела не будет? Черт их знает, этих снайперов: как они стреляют — при первой возможности или ждут чего-то? Чего? — Ну, например, сигнала. Например, ему было сказано стрелять после первых моих слов. Вот сейчас он держит мой висок в перекрестии прицела и ждет, пока я скажу: «Добрый вечер, дорогие друзья!..»
Старик инстинктивно проводит пальцами по левому виску и произносит в микрофон своим обычным скрипучим голосом, который знаком чуть ли не с колыбели всем, стоящим в данный момент на площади:
— Добрый вечер, дорогие друзья!..
Он делает паузу для выстрела, и техник, неправильно истолковав его молчание, немедленно пускает в ход пластинку с аплодисментами. Выстрела нет и на этот раз. От глубоких вдохов немного кружится голова, и премьер-министр усмиряет разошедшееся дыхание. «Похоже, еще подышим…» — думает он и усмехается. По всем театральным законам его надлежало бы пристрелить именно после этой мысли. Но факт: он жив и теперь, а следовательно, убийцы на крыше нет. Хе-хе… бедный Арик Бухштаб… не только тороплив, но еще и чересчур самоуверен. За что и наказание…
Его скрипучий голос разносится над нетерпеливо переминающейся площадью. Толпа ждет обещанного представления. Не торопись, площадь, это до добра не доводит… Амнон говорит негромко, больше упирая на интонацию, чем на смысл. Смысла в речах всегда мало, в особенности, на таких митингах-концертах, где все равно никто не вникает в содержание слов. Люди пришли слушать музыку — вот пусть и слушают его стариковскую интонацию. Пусть запоминают его спокойную уверенность, его бесстрашие, мелодию его живого дыхания… Он действительно жив, этот сушеный Амнон Брук, слышите? Он жив и дышит, причем даже сильнее и ровнее, чем прежде! Зачем вам молодые неумелые торопыги? Что они понимают в жизни?
Огромные деньги, которых этот стоил митинг, заплачены ради десяти минут его выступления. Больше нельзя — опасно надоедать публике. И старик честно отрабатывает свой монолог, до самой финальной точки, до самого последнего задуманного звука. Это дается ему не очень легко все по той же причине: черт их знает, этих снайперов. А вдруг он все-таки сидит там, на крыше и намерен выстрелить только под конец речи, когда Амнон вскинет обе руки в традиционном приветственном жесте? Может, ему приказано стрелять не в висок, а сбоку, в сердце? А может, у киллера просто заела винтовка, и теперь он лихорадочно чинит ее, время от времени поглядывая на сцену? И тогда каждой своей новой фразой, каждым словом Амнон дает убийце дополнительный шанс…
Но комкать выступление было бы недостойно, да и денег жалко, и потому старик доводит речь до конца по полной программе, делая особенно значительные паузы для большей вескости. И когда он вскидывает обе руки, поворачиваясь к чреватой смертью крыше своей незащищенной левой подмышкой, ему даже кажется, что гремящие из динамиков фальшивые аплодисменты немного разбавлены настоящими, живыми, робко звучащими с площади. И он усмехается собственной юношеской восторженности: «Что-то ты чересчур раздухарился, старый хрыч… аплодисментов захотелось…»
И так — победителем, сильным и молодым, он отходит от микрофона, разом выпадая из ярко высвеченного пятачка в безопасный полумрак кулис, а навстречу уже бежит шустрый Кнабель, закатывая умильные глаза и рассыпая поздравления по случаю выдающейся, ну просто выдающейся речи! Кнабель, оказавшийся честным, то есть, совравший своему непосредственному хозяину и не совравший ему, Бруку. В конце концов, разве честность в политике не определяется всего лишь направлением вранья? Амнон брезгливым жестом останавливает излияния своего нового помощника.
