Ознакомительная версия.
В моей бурной молодости был случай, который я даже сейчас не могу вспоминать без ужаса. В общественно-политической редакции Норильской телестудии мы затеяли цикл публицистических программ. Каждая состояла из двух частей: из драматической композиции на местную тему и обсуждения ситуации юристами, педагогами и психологами. Одна из передач была посвящена нашумевшей в городе истории. Пятнадцатилетний мальчишка, учащийся ПТУ, влюбился в сверстницу. Она отвечала ему взаимностью, но ее отец был резко против дружбы дочери с пэтэушником, держал ее под замком, даже бил. Однажды, защищая подружку от рукоприкладства отца, парень пырнул его самодельным ножом и угодил за решетку. Эту историю, разыгранную актерами городского театра, и обсуждали за круглым столом. Эксперты встали на сторону парня: он, конечно, неправ, но и отцу не хватило педагогического такта. Я вел передачу, и уже в начале обсуждения обратил внимание на отчаянные знаки, которые подавала мне помреж из-за спины телеоператора. Но живой эфир не позволяет ни на что отвлекаться. Наконец она вошла в кадр и положила передо мной записку. В ней было: «Все спрашивают, откуда такой нож?» В конце передачи я вслух прочитал записку и процитировал уголовное дело: «Нанес легкое телесное повреждение самодельным ножом, изготовленным обвиняемым в мастерской ПТУ».
Передача закончилась. Едва погасли софиты, на меня обрушился начальственный гнев: «Вы куда смотрели? Все телефоны разрываются от возмущенных звонков! Мы защищаем бандита!» Я все еще не понимал, в чем дело. Мне показали нож. Я посмотрел, и мне стало нехорошо. На репетициях актер вертел в руках отвертку, а на передачу принесли устрашающего вида финяру. Я не обратил на нее внимания, было не до того. Не отреагировали и участники обсуждения, все их мысли были заняты предстоящим выступлением. Прокол. Ну, бывает. Досадно, конечно, тем более что сложная постановочная передача прошла гладко.
Мы спустились с горы, на которой стояла студия, в кафе и с устатку и после всех треволнений нарезались болгарской «Плиски» так, что я не помнил, как оказался дома. Разбудил меня грохот в дверь. С трудом разодрал глаза, открыл. Вошел молодой водитель директора студии Валера:
— Ну и спать вы горазды. Одевайтесь. Шеф вызывает. Срочно.
— Валера, посмотри на меня.
— Ну?
— Могу я куда-то ехать?
— Понял. Так и скажу?
— Так и скажи.
Он ушел. А через десять минут в дверь снова загрохотали. Но это мне показалось, что через десять минут, прошло уже часа два. Валера смотрел на меня с сочувствием:
— Придется ехать. Шефа вызывали в горком к первому. Скандал жуткий. Шеф приказал доставить вас в любом виде.
Директор студии сразу перешел к делу:
— Город бурлит. Звонят всем. Первый вне себя. Поразительная безответственность!
— Это вы мне говорите?
— Это он говорил мне! С вами я потом поговорю. Сейчас нужно выпутываться. Сегодня после новостей устроим продолжение передачи. Выгородка вчерашняя, круглый стол. За столом вы один. Текст такой: да, отец девушки не во всем прав, но мы не оправдываем бандита, бандит должен сидеть в тюрьме.
— Парня посадят, — предупредил я.
— Посадят значит посадят. Я не хочу из-за него положить партбилет!
— Что, настолько серьезно?
— Вы даже не представляете, насколько серьезно! Идите пишите текст. И мне на визу.
Никогда не писали с дичайшего похмелья идеологически выверенный текст? Когда в голове ни одной мысли, а перо вываливается рук? Мне пришлось. Один Бог знает, чего мне это стоило. Шеф внес правку и текст завизировал. До передачи оставалось часа три. За это время я слегка оклемался, ассистентка отпаивала меня кофе. Перед эфиром еще раз прочитал текст и понял, что не смогу его произнести. Велел помрежу принести финку и отвертку, с которой артист репетировал.
— Это зачем? — испуганно спросила она.
— Для антуража.
Началась передача. Вступительные фразы я прочитал с листа, потом отложил текст и спросил в камеру (севшим голосом и обливаясь похмельным потом):
— Вы хотите спросить, почему так получилось? Попробую объяснить.
Я рассказал все, как было. Закончил так:
— Мы не оправдываем бандитов. Но герой нашей передачи не бандит. В том, что сложилось такое впечатление, вся вина только на мне.
Я вышел в коридор. Двери редакций были раскрыты. Все телефоны молчали. Директор студии стоял на пороге своей приемной. Кивнул:
— Зайдите.
В кабинете зачем-то запер дверь на ключ, достал из тумбы письменного стола початую бутылку польской «Выборовой» и два граненых стакана. Налил мне полный, себе на палец.
— Кажется, пронесло. Вечно от вас одни неприятности! Будем здоровы!
Пронесло. Парень получил год условно. Директору на бюро горкома поставили на вид. Мне хотели объявить выговор по партийной линии, но не смогли этого сделать, так как я (к недоумению членов бюро) был беспартийным.
Для меня эта история послужила уроком на всю жизнь. Напился — сиди дома, никуда ни шагу. Это стало хорошей привычкой. Благодаря ей я ни разу не попал в вытрезвитель. Даже странно, все попадали.
Принято думать, что человек в запое — такой грязный тип, валяющийся под забором в собственной блевотине. Это не так. Однажды по какому-то делу мне срочно понадобился приятель, молодой писатель-сатирик. Дома его не было, телефон не отвечал. Я начал обзванивать всех, у кого он мог оказаться. Отозвался довольно известный драматург Саша М., пьеса которого шла в новом МХАТе:
— Да, у меня. Дрыхнет.
— Я подъеду?
— Давай. Только я не совсем в форме.
К человеку, который не совсем в форме, неприлично приезжать без бутылки. С этим делом уже были проблемы, пришлось купить у таксиста. Саша жил в новом доме на Каланчевке, с консъержкой и чистым лифтом. Я ожидал увидеть обычный в таких случаях срач, но в квартире было прибрано, в комнате под батареей на старой шубе валялся сатирик. И одного взгляда на него хватило, чтобы понять, что никакого дела не будет. Саша был слегка небрит, в остальным выглядел нормально, даже респектабельно: большой, спокойный, в свежей крахмальной рубашке, в бордовом барском халате с атласными отворотами. На мою бутылку глянул равнодушно, так же равнодушно кивнул на кухонный подоконник:
— Поставь туда.
Я отодвинул занавеску и ахнул: весь подоконник был заставлен водкой. «Столичная» с винтом, «Лимонная», «Посольская», «Пшеничная» с золотыми медалями. Бутылок было штук пятнадцать, купленных явно не у таксиста, а в «Березке». Моя «Русская» выглядела среди них нищенкой.
Между тем Саша усадил меня за стол:
— Употребишь?
— Спасибо, нет. Я на машине.
— А я, пожалуй… — Выпил, закусил ветчиной из заграничной банки и продолжил как бы давно начатый разговор: — И вот представь себе: эта сука, которая мне всем обязана, не подписывает приказ! Как тебе это нравится?
Не без труда выяснилось, что речь идет о назначении его директором одного из московских театров, как шутили — не Большого, но и не Малого. И один из начальников главка в Минкульте, вдруг решительно воспротивился. Пока мы разговаривали, появился молодой человек студенческого вида, немного посидел с нами. Как оказалось — дворник. Он с молодой женой следил за холостяцким хозяйством драматурга.
— Зачем тебе этот театр? — спросил я, когда дворник ушел. — Одна головная боль.
— Зачем?.. Не знаю. Наверное, чтобы вернуться в свою деревню генералом.
Деревней он называл школу-студию при этом театре, которую когда-то закончил. А директор театра — да, пожалуй, что генерал. Забегая вперед, скажу, что генералом он так и не стал, какое-то время возглавлял иллюстрированный журнал, в постсоветские времена затерялся, сошел на нет.
Наш разговор закончился, когда Саша стал повторяться, паузы между словами все увеличивались. Наконец поднялся:
— Отдохну… — Вдруг тревожно спросил: — Ты кто?.. А, да, помню. Будешь уходить, прихлопни дверь.
Тяжело, неуверенно добрел до тахты и отключился. Я ушел, искренне завидуя человеку, который умеет пить. Что равнозначно умению жить. Примиряло одно: неизбежность расплаты. Никого она не щадит.
Не знаю, в каких терминах описывают запой медики, но для меня он разделяется на две фазы: рай и ад. Рай вовсе не предполагает блаженства, всего лишь — умиротворение. Физиология этой фазы проста: стакан — отключка, стакан — отключка. Время исчезает, день скачкообразно сменяется ночью, ночь днем. Будто включают и выключают свет. Время определяется не часами, а количеством пустых бутылок. Вот и все.
Психология рая описанию не поддается. Кто может знать, что в это время происходит в голове? Что-то происходит, но в памяти не откладывается, разум в этом не участвует. Разум оказывается лишним, мешающим, ничем не скованная душа свободно парит в горних высях или где там она парит. Ко мне иногда приходит кощунственная мысль, что в этой фазе душа соединяется с Богом, без остатка растворяется в Его величии, а водка — всего лишь средство нейтрализовать все, что связывает ее с греховным телом. Вроде анестезии. Если пойти дальше по этому сомнительному пути, придется вспомнить, что среди истинно верующих христиан процент пьющих сравнительно мал — сравнительно с безбожниками. У них свой путь к Богу. И недаром, наверное, в «Двенадцати шагах» Анонимных Алкоголиков ключевым является Шаг третий: «Мы приняли решение препоручить нашу волю и нашу жизнь Богу, как мы его понимаем».
Ознакомительная версия.
