– Нет, нет... надо вверх!..
Дверцы снова разошлись, Поперека вывалился из лифта и потерял сознание.
Его через минут двадцать подобрали опоздавшие на брифинг тележурналисты с камерами и треногами (Попереку узнали, хотя лицо у него стало белее бумаги), на руках занесли в лифт. Он от боли очнулся и промычал:
– Тут где-то Соня... Копалова... третий этаж... третий... – Он понимал, что уже вечер и вряд ли Соня на работе, но бывают как страшные, так и дивные совпадения: она оказалась на месте.
– Что?! Что вы с ним сделали?.. – заверещала она, увидев в дверях незнакомых людей и на их руках Петра Платоновича, из штанины которого капала кровь. – Сюда! Нет, сюда!.. Боже, боже мой!.. миленький мой!..
Раненого осторожно положили на диванчик, Соня прыгала вокруг, метнулась к телефону.
– “Скорая”!.. “Скорая”??? – Она завопила в телефон, как привокзальная пацанка, с какими-то блатными даже интонациями: – Сарочно сюда!.. Или вам больше не работать в медицине! А вы вон отсюда!.. – Увидев красный огонек работающей телекамеры, она схватила стул и погнала журналистов из комнаты. – Суки папарацные!
– Наталья... – прошептал Поперека.
– Что?! Это я, Соня! Соня!.. – рыдала его университетская подруга.
– Спасибо... Наталье позвони...
– Ах, да, да...
К счастью, жена оказалась дома.
– Сейчас, приедет... – заламывая руки, стояла над Поперекой толстенькая Соня. По щекам ее текли синие струйки. – Ах, милый мой, милый!.. Ах, зачем я тебе изменила?! Я бы тебя спасла! Я бы тебя за ремешочек держала!
В помещение вошел рослый, грузный мужчина в кожаном пальто, в кожаной кепке, с властным лицом.
– Что тут происходит? Домой едем?
– Петра убили!.. – завопила Соня. – В лифте!.. не видишь, убили!.. Вы все ногтя его не стоите! И ты тоже! Уходи!.. Петенька, ты слышишь меня?.. Он умирает! Где же эта “скорая”??? Их надо всех уволить!.. Петенька!.. Да скомандуйте же вы, Владимир Николаевич!
Вбежала Наталья, следом за ней быстрыми шагами вошли врач “скорой помощи” и санитары с носилками.
– Ко мне, в академовскую... – скомандовала Наталья. – Там уже готовятся к операции. Софья, спасибо.
Петр Платонович то приходил в себя, то терял сознание. Очнулся на мгновение уже под лампой, в ослепительной операционной, над ним – сам главврач, хирург Сергей Сергеевич, не смотря на белую маску, его глаза Поперека узнал. Наверное, все будет нормально.
..........................................................................................
Потом объяснят, почему не сразу приехала “Скорая”. Горело огромное общежитие химзавода, пожар начался снизу, с дискотеки, и по деревянным старым перекрытиям, по новым пластиковым панелям – недавно ремонтировали – пламя мигом охватило весь четырехэтажный дом... молодые люди прыгали из окон... многие побоялись, сгорели... Пожар тушили с десяти пожарных машин, возле общежития скопилось не меньше санитарных “соболей”...
...........................................................................................
Раненый пришел в себя, он был слаб, жар выедал ему внутренности, и Петр Платонович понимал: ранение оказалось страшным.
Он прекрасно видел, как все время плачет Наталья, как в дверях стоят сам главврач, Соня и Люся маячат в белых халатах. Вот пришел сын, и все оставили его с отцом.
“Вот так и бывает... так и в кино показывают, – подумал Поперека. – А что делать? Наверное, хана”.
– Если умру... – прошелестел Петр Платонович, – ты знай... ты мое продолжение... Если честно: я не спас огород от урановой грязи. Мы сгорим, истлеем через пять-семь лет. Прости. Мне не верит никто, кроме двух-трех микрочастиц, которые живут микросекунды... Первый раз – не последний... и еще руки дрожали... Съела тебя, скушала провинция, как свинья поросенка. Так говорил поэт Блок. Стал как все: жалкий и тщеславный. Раскрылся, раскрылся, как краб, которого небрежно перевернули носком ботинка...
И что-то еще бормотал Поперека, теряя сознание и приходя в себя.
Пришел Рабин.
– Петр Платонович, я спросить по работе...
“Понятно, понятно... хотят внушить, что выкарабкаюсь”.
– Потом... – с трудом раздвинул губы Поперека. – Когда меня разыграли, ну, ты знаешь... могли бы смайлик нарисовать...
– Вася раскаивается... – сказал Рабин. – Совсем уехал из нашего города.
– Напрасно. Хороший инженер. Ну, почему я стал глупый... смайлик мне нужен... смайлик... – И он перевел взгляд на Кирилла, который не плакал, а сумрачно, твердо смотрел на отца. – Не уезжай. Понимаю, и там жизнь. Но тут... сам понимаешь...
Он опять потерял сознание. Когда очнулся, зной прохватывал его. Над ним посвечивала капельница. Рядом, сидела, сгорбившись Наталья.
– Что?.. – прохрипел Поперека. – Душно...
– Дорогой мой... – она взяла его руку и принялась целовать.
– Скоро, да?
– Что?..
– Ты поняла. Скажи... Я должен знать... чтобы тебе сказать...
– Перестань. Мы вместе будем бороться.
– Нет, говори. Когда?.. – голос его был, как шелест камыша. – Ко-огда-а?..
Она пересилила себя.
– Ах, Петя... Может быть, сегодня, – ответила, наконец, жена, глядя на него невидящими сейчас из-за слез глазами. – Но я могу ошибаться! Ты сильный. Мы еще повоюем....
– Что?.. Хр-рурги салфетку забыли? – Еще пытается шутить.
Наталья ничего не смогла более сказать, только прижала его легкую горячую руку к губам... А он долго молчал. Нет, он сейчас не был в забытьи. Ей показалось, он разглядывает ее со смутной улыбкой. И что он такое говорит? Он продышал, просвистел ей рваные слова:
– Не пачь... (Не плачь?) у нас сё быо... хо-ошо... токо Лена дайко (Далеко?)... хтел вучку тцать научить... (Хотел внучку танцевать научить?)
– Милый, помолчи!
Но он не мог замолчать. Поперека должен был договорить.
– А ты... кода стретимся там... (Когда встретимся там?) перый таец мой... хо-ошо? (Первый танец мой... хорошо?)
Он что-то еще шепнул – Наталья уже не разобрала – и вдруг его выгнуло... началась агония...
Жена метнулась делать уколы. И один прямо в сердце. Но все было бесполезно.
В четыре часа двенадцать минут утра его не стало.
В белом тумане плыли они. Это возле лодочной станции на Обском море.
Забрав студенческие билеты и аспирантские удостоверения в залог, юношам и девушкам выдали лодки и весла.
После теплых июньских дождей солнце снова стало калить зеленоватую воду, и с утра белый туман заволок, заткал мир.
Туман был так густ, что казался театральным дымом, и от этого все радостно вопили, теряя друг друга из виду, пели и свистели, как малые дети.
Кто в плавках, кто в майке от ультрафиолетового излучения, кто без ничего... плюхнутся в воду и вновь заберутся на дощаники...
Бренчала где-то рядом, как за ватной стеной, гитара, но не было видно гитары, да и лодки соседней не было видно...
Бормотал у кого-то вдали транзисторный приемник, над ласковой сметанной водой чужеземный диктор с акцентом докладывал, какие перемены ожидаются в СССР. Но и этой лодки не было видно...
Он, как убежденный единоличник, греб один в двухвесельной лодке. А она почему-то оказалась тоже в своей лодке одна.
И хотя он потом подсчитал, что вероятность их встречи в этом белом сверкающем мороке была равна десяти в минус третьей степени (учитывая длину лодок, количество лодок, а также инстинктивное нежелание большинства уплыть подальше от берега), но именно их лодки столкнулись лоб в лоб.
Сказать правду, не совсем лоб в лоб – нос его суденышка глухо стукнул и заскользил по левому борту ее лодки, и только по этой причине ее лодка не перевернулась – он успел ухватить за край.
Она взвизгнула:
– Ой! Так нельзя!
Быстро перебирая руками дощатую опояску, он подтянул и уравновесил оба суденышка.
– Простите, туман... – и довольно нагло, с мальчишеской улыбкой. – А можно ближе вас рассмотреть?
И кто знает, почему, но строгая отличница, будущий врач, ответила, держась руками за борта:
– Можно... если очень хочется... – И только в последнюю секунду подумала, что зря поплыла в одной распашонке и купальном костюме.
А он был в красных плавках и тоже босой. Внезапно как волк или тигр взял да и перепрыгнул к ней в лодку. И снова уравновесил суденышко, увидел ее красивейшее в мире лицо и рассмеялся.
И сел рядом на поперечинку, бесцеремонно оттеснив девушку, чтобы верно центровать лодку, и еще и еще раз заглядывая ей в лицо, рывками, как в солнце, начал быстро и уверенно говорить:
– Я открою тайну жизни и смерти... и закрою тайну смерти, а дверь в тайну жизни оставлю открытой...
Она ничего не понимала – о чем это? Хвастливый бред, или в этих его словах какой-то смысл???
Вдали послышался гром – неужто снова будет гроза? Надо бы скорее выбраться на твердый берег... А он продолжал, а он говорил:
– Все молнии – мои, как веревки в цирке... не бойся и слушай меня! Все волны вокруг, как овцы, – сейчас разойдутся в стороны...
