Филипп почувствовал себя вдруг страшно уставшим. «Сколько времени мы пробыли в квартале ООН? — подумал он. — А потом Пти Пале со всеми его картинами, а под конец еще и этот амулет от Сержа — тут радости и счастья хватит на годы, если сопоставить это с жизнью, которую я вел до этого».
— Что это с вами? — спросила Клод, не спускавшая с него глаз.
— Насчет Пти Пале вы были совершенно правы — здесь любой человек почувствует себя счастливым. И даже устанет от этого счастья — так его много. Большего счастья человек испытать не в состоянии, и не должен к этому стремиться. За один-то день…
— Но ведь сейчас всего четыре! — воскликнул Серж. — Я думал: вот перехвачу вас в галерее, а потом заеду в синагогу — Клод вам, наверное, говорила, что это в моих правилах?
Филипп кивнул.
— Я вовсе не богобоязненный еврей и, уж конечно, не из праведников. Но каждую пятницу я бываю в синагоге, где молюсь за моих усопших близких, за Клод и за себя, а теперь буду молиться и за вас, Филипп. А после службы я хотел пригласить вас обоих в «Ла Фаволу», это мой любимый ресторан. А потом еще немного пройдемся, поздним вечером здесь чудесно… И тут вы говорите, что устали!
— Я тоже устала, Мотек, — сказала Клод.
«Спасибо! — подумал Филипп. — Ты все поняла. Уже сейчас всего предостаточно. И даже сверх того! Клод изобрела «наш день». А теперь он подошел к концу. И она тоже так считает, я же вижу!»
— Но, Клод… — Серж расстроился, как ребенок. — Я так заранее радовался!
— Не навсегда же мы расстаемся! Знаешь, как долго мы бродили по городу! Нет, правда, мне хочется домой.
— Но я… — Серж переводил взгляд с нее на него. — А мне что делать?
— Я тебе попозже позвоню, Мотек.
— Ты хочешь сказать, что мы с тобой сегодня еще можем увидеться?
— Если не получится, встретимся завтра.
— За обедом! — быстро утешился Серж. — В «Ла Фаволе», пожалуйста. Филипп должен там побывать — с нами! О’кей, вы оба сейчас разойдетесь по домам…, но давайте завтра днем встретимся, пообедаем, идет? В час? Устроит? Не рано?
«Что же получается? — подумал Филипп. — Могу ли я себе это позволить? Мы условились об одном дне, не больше. Я не хочу втягивать Клод в мою проклятую жизнь. А теперь еще один день? Куда нас это заведет?» Он хотел было уже сказать, что, к сожалению, превеликому сожалению, он весь день будет занят, у него назначены деловые встречи, но тут Клод посмотрела на Филиппа и улыбнулась, и снова у уголков глаз появились эти морщинки, а в темных глазах запрыгали золотые искорки.
— Значит, до завтра, до часа дня!
— Да, в час дня, Мотек.
— Честное слово?
— Честное-пречестное!
— Вечно ты со мной шутки шутишь, ненормальная!
— Придержи язык, Мотек. — Клод рассмеялась.
— Мотек, — повторил Филипп, почувствовавший себя опять третьим лишним. — Вы назвали Сержа Мотеком… что это значит?
— На идиш это означает «друг, приятель».
— Или «сокровище», — сказал Серж.
— Или «сокровище», — кивнула Клод. — Пока, Мотек!
— Пока, Клод! — Серж прошел с ними до «рено», на прощание поцеловав Клод в обе щеки, а она поцеловала его, и когда они с Филиппом отъехали, Серж помахал им вслед, а они, приспустив стекла, помахали ему.
— Завтра мы пообедаем с Сержем в «Ла Фаволе», вам там понравится, — сказала она. — Я заеду за вами в половине первого, хорошо?
— Хорошо, — согласился он, выходя из машины.
Она сразу же тронулась. «Она въехала на перекресток не в том ряду, здесь ей не удастся развернуться. Придется ей делать большой крюк», — подумал он и помахал ей, но она ему не ответила.
Едва он вошел в прохладный салон своего номера, как зазвонил телефон. Он упал в кресло и снял трубку.
— Алло? — он прокашлялся. — Да, слушаю? — на какое-то мгновение ему пришла в голову нелепая мысль, будто это звонит Клод. Но это было невозможно, она еще не могла доехать домой.
— Это Ирена, — послышался вечно недовольный голос жены, так хорошо ему знакомый.
«Нет, — подумал он, — не сейчас! Не через пять минут после того, как я…»
— Филипп?
— Да, Ирена… — «Надо что-то сказать ей, хоть что-нибудь»… — Как ты себя чувствуешь?
— А ты?
— Очень хорошо, спасибо.
— Это меня радует. И все-таки ты мог бы по приезде хотя бы позвонить. Я ждала. Со вчерашнего дня.
— На меня столько всего навалилось… Сразу, как только приехал…
— Не оправдывайся! Для тебя все важнее, чем я. И так уже двадцать лет…
— Ирена! «Целых двадцать лет, — подумал он, снимая туфли. — Уже двадцать лет я живу с такой вот женщиной».
— Я и сейчас не позвонила бы, не стала бы тебя беспокоить…
— Ты вовсе не побеспокоила меня, Ирена!
— Ах, оставь это… Но я без причины тебе не звоню. Можно, я расскажу тебе одну историю, или ты опять готовишься к важному совещанию?
— Почему это «опять»?
— Я уже звонила сегодня утром. Мне передали, что ты уехал…
— Так и было. Я только что вернулся.
— Ну, так могу я отнять немного твоего драгоценного времени?
— Само собой, Ирена. Что случилось?
— Констанция Баумгартнер, — голос ее сделался еще более холодным и отчужденным.
— Что?
— Констанция Баумгартнер.
— И что? Ты это имя назвала уже дважды.
— Ты ведь знаешь Констанцию Баумгартнер?
— Нет. Да. Нет. — Он откинулся на спинку кресла и вытянул ноги. — Хотя все-таки да. Она часто бывала у нас. Богатая дама, занимающаяся благотворительностью, да? «А Клод, — подумал он, — Клод уже, наверное, дома…»
— Да, эта самая Констанция. Теперь послушай меня, пожалуйста… Я несколько взволнована, но я не могла прежде всего не позвонить тебе…
— Так что же с этой Констанцией?
— Значит, так: в пятницу в два часа дня она позвонила мне и попросила принять ее, дело, мол, необыкновенно важное… Что мне было ответить? Хорошо, говорю, приезжайте к пяти часам, к чаю. Она всегда была так внимательна ко мне, не могла же я ей отказать. Она приехала на пятнадцать минут раньше и привезла мне в подарок пять бутончиков орхидей — не фаленопсис с маленькими белыми или лиловыми цветочками, я их терпеть не могу, нет, цимбидии! Они мои любимые, большие такие, оранжево-желтые или коричневые. Мне пришлось поставить их в две разные вазы…
Филипп закрыл глаза. Сейчас ему долго не дадут вставить ни слова. Если Ирене случалось пережить что-то радостное, тревожное или досадное, она говорила об этом без умолку и терпеть не могла, чтобы ее перебивали…
— …так вот, сидим мы и пьем чай, и я жду уже, что она начнет мне рассказывать о своем очередном любовнике. Она их постоянно меняет, все мужчины поголовно без ума от нее — все мы знаем, что это все ее фантазии, но нет, на сей раз я ошиблась. «Дорогая, милая моя Ирена, — говорит она, — я готовлю покушение на вас». — «Ну, — говорю я, — вы уж, пожалуйста, меня не пугайте!» — «Да нет, — говорит Констанция, — это не настоящее покушение… У меня к вам огромная просьба, дорогая Ирена, мне, очевидно, следовало бы прибегнуть к каким-нибудь дипломатическим приемам, но так как в этом я не слишком разбираюсь, я решила сказать вам все как есть…»
Филипп ненадолго открыл глаза и увидел, что солнце стоит совсем низко. Червоным золотом поливает оно озеро и суда на нем, противоположную сторону набережной, Старый город и парки на противоположном берегу, и сквозь опущенные жалюзи на окне полоски этого красно-золотистого света падают на ковер. Он опять закрыл глаза.
— «…ну, допустим, — говорю я Констанции, — вы решили выложить мне все это как есть — и дальше что?» — «У меня появилось одно огромное желание, — сказала она, — я хочу, чтобы вы, дорогая Ирена, оказали мне помощь и поддержку в деле необычайной важности. Как вам известно, я возглавляю комитет «Спасаем детей». Избрали меня — не знаю, гордиться ли мне этим или сокрушаться по этому поводу, но как бы там ни было, я всегда отношусь к моим обязанностям очень серьезно, и я, милая Ирена, хочу отметить мое вступление в должность как можно торжественнее и заметнее, и для этого мне нужны вы». — «Понимаю, — ответила я, — на сколько тысяч вы рассчитываете? Или отпустите меня с миром, и нескольких сотен хватит?» Это я так пыталась отшутиться… А теперь, Филипп, слушай, теперь самое главное… «Ни того, ни другого мне от вас не нужно, — говорит Констанция. — Никакого чека мне от вас не требуется, я хочу с вашей помощью заработать для комитета намного больше денег, чем могла бы содрать с вас…» Она прямо так и сказала «содрать с вас». Ничего не попишешь — воспитание… а я по-прежнему ни о чем не догадываюсь, даже приблизительно, и поэтому как бы подталкиваю ее: — «Итак?» — «Итак, — говорит Констанция, — я приехала к вам, дорогая Ирена, чтобы от имени комитета «Спасаем детей» по всей форме попросить вас о том, что будет для вас делом очень не простым, но если вы представите себе, сколько обездоленных детей влачат жалкую жизнь в Африке, Азии и Латинской Америке, которым мы обязаны оказать посильную помощь, вы мне поможете». И тут она наконец-то вынула кота из мешка! Вот она какая… «Ирена, — говорит она, — дорогая Ирена, сыграйте во имя доброго дела несколько вещей вашего изумительного Скарлатти, ну, на полчаса, а еще лучше — на час! Это будет подлинная сенсация, если всемирно известная Ирена Беренсен после стольких лет наконец вновь предстанет перед публикой. Это будет ярчайшим возвращением к музыке, на сцену, дорогая Ирена! Вы будете счастливы, комитет «Спасаем детей» будет счастлив, не говоря уже о бесчисленных бедных детях, и, в конечном итоге, вы осчастливите весь музыкальный мир! Боже мой, вы должны согласиться, дражайшая Ирена!» Ну, как ты это находишь, Филипп? Я сидела, как молнией пораженная. И долго была не в силах произнести ни слова. «Нет! Нет, — сказала я, — я больше не пианистка, поймите меня, Констанция, с этим покончено. Меня, чего доброго, еще осмеют… Нет, этого я позволить себе не могу. Рецензенты, конечно, сразу набросятся на меня, как стервятники. Ничего не выйдет, нет, ни в коем случае! Я помогу вашему делу деньгами, я не поскуплюсь, но играть я не стану, это исключено»… Вот, что я ей ответила, Филипп. Ты меня вообще слушаешь?
