Вне всякого сомнения. Про заговор — всегда пожалуйста и с удовольствием. Но прежде, сначала, уважаемый Иван Робертович, надо очистить душу. Облегчить сердце. Избавиться от груза прежних ошибок. Ведь каждый может оступиться. Попасть под чуждое влияние в тяжелую минуту жизни. Это понятно… Но искупить содеянное можно только одним. Признанием! Лишь искренность и прямота вам перед Родиной зачтутся. Так говорите же скорей, на что вас сионизм подбил!
И тут свет гас. И блошки переставали прыгать в синих глазах Ивана.
Трагедия. Непонимание. Стена. Невидимая, но непреодолимая преграда.
Да я же ваш, как вы не видите, я свой, я с вами! Хотел крикнуть Госстрах. Но горло не выпускало воздух. Сухое, как резина. Ниппель.
И тогда заорал Марлен Самсонович. На исходе второго часа. Когда профессорская шея одеревенела. Затекли мышцы крестца. Руки чесались. Нестерпимо. Виски ломило. Не было больше сил терпеть нелепую, бессмысленную канитель. Сатаров рявкнул. Взвился. Безжалостной и страшной лекторской глоткой приказал.
— Встать! Хватит! Отвечай по существу!
Нарушил секретную субординацию. Взял языка под лопухом. Вперед уполномоченного забежал. Но это помогло.
Иван задрожал. Оторвал глаза от латунного копра и водокачки. Посмотрел на аккуратные и жилистые уши лейтенанта. Взгляд кинул на разваренные пельмени ректорских. И понял. Все. Это последний шанс. Если сейчас он не согреет настроенные на его дыханье приборы слуховые. Не наполнит ушные пазухи приятной, долгожданной вибрацией. Хана! Разлюбят. Поставят крест. Забудут. Замкнутся эти русские люди, к которым он стремился всей душой. И сердцем и умом. Ойкнул Иван. Закрыл лицо руками и заговорил. Тихо-тихо.
— Не помню… просто ничего не помню… киряли… пили мы в тот день с утра.
— А ключи где взяли? — немедленно откликнулся суровый лейтенант. Тоже негромко, почти ласково, как друг, как брат, как первый секретарь Тимоха.
— У Кима дубликаты есть… У Игоря… от всех дверей.
Есть!
Товарищ Макунько вызвал машину и по вечерним улицам повез Госстраха в дом на площади. Там Ваня попросился в туалет, был препровожден и славно посидел орлом у зарешеченного окошка с закрашенным стеклом.
А у Малюты слезились глазки. Смотрела ли она в оконное стекло. Или на дно стакана. Зеленые шарики ее гляделок могли внезапно отстегнуться. Скатиться к переносице. Слипнуться там. Сфокусироваться на самом кончике картошки. Оба. И наплывал туман. Соль выделялась из организма.
Симы не было. Любимый не искал ее. С колом и топором под дверью не стоял. Не бил ногами крашенную охрой. Гонцов не слал. Записки не подбрасывал. И даже простейший, пятизначный телефонный номер своей единственной забыл. Или не мог набрать. Или все время ошибался от волнения.
Возможно. Малюта третий день сама от беспокойства и неопределенности колготки надевала задом наперед. Не на ту пуговицу застегивала сорочку. И не могла сообразить, где левая, а где же правая туфля. Поэтому из дома не выходила. Ждала просветления.
Как только вернулась из мусарни, так и начала. Чередовала вермут с коньяком. Настой травы, настой щепы. Гадала на шпротном масле. Унылой дулей отражалась рожа в красном пластике кухонного стола. Веселой фигой тень ложилась на санфаянс сортира. Редкий кусок пищи доходил до середины пищевода. Вот как страдала. А милый ни шиша. Не заявлялся, чтобы привести в чувство. Сукровицу и сопли размазать по лицу. Украсить гематомой. Ногу себе сломать, два пальца, кости таза, соприкоснувшись с телом лапушки, голубы. Или привычно с табуреткой, косяком, железной газовой плитой, стеклянным кинескопом телевизора «Юность». Все, что ни есть, твое! Громи, круши, помолвку отмечай. Избранник УК РСФСР. Единственный.
А Сима, жлоб, деньги считал. Цену сбивал. Плюс резус-фактор пытался урезонить минус той же группы. Брат с братом говорил.
— Пять тонн, ты чё, блин, Вадя… да где ж я столько фантиков надергаю?
— Ну, три давай и два десятка синек, — старший дразнил. И хрюкал, как живой и розовый, свистел, словно зеленый и резиновый. Три раза сигарета гасла. В конце концов упала на пол. И только чудом не накрылась штанами, стойкими плисовыми брючками. Вот как оттягивался Вадька. Отчаянно веселился доктор.
В полупустом холле кабака. В сумрачном трюме ресторана высшего разряда «Южбасс». Отделанного бочковым, мореным, винным деревом. А пахшего капустой, кислым и вялым огурцом, к воспроизводству неспособным. Мягким.
— Ну ладно, сколько у тебя сейчас найдется?
Натешился. Слюну смахнул ладонью и рукавом рубахи вытер плошки, буркалы. Рожа блестеть не перестала, но тон стал вполне дружеским. Можно сказать, почти что родственным.
— Менты бесплатно ничего не делают, Митяй. По дружбе только садят.
— Ну, честно, штука… это самое большое…
— Не густо…
— Вадя, подожди, еще есть…
Пушка. Изделие, сработанное не механикой в холодном и пустом цехе. Живыми руками ювелира. Левшой из тысячи серебряных подковок. Вещь. В карман кладешь — она поет там. Чирикает, как чижик. Кольт. Шестизарядная игрушка. Картинка. Настоящее кино. Под курком жеребчик выбит, на деревянной щечке рукоятки вырезан орел и слово АЭРКРЮМЕН выдавлено на коротеньком стволе. Дюралевые руки-крылья, спусковой крючок, а вместо сердца барабанчик откидной. Вес — ноль-ноль граммов, но чувствуешь, как в детстве, бляху дядькиного военного ремня. Он здесь, с тобой, на теле. Красота.
Револьвер. Бульдожка, как повторял, в очередной раз ошибаясь, Сережа Карсуков. Сосед и одноклассник Жабы. Это он, счастливчик, привез крючок. Вернулся из тайги с балдой, кукушкой, пугачом. Деньги за мозоли всех видов и расцветок получил в конторе Северосибирской геологической партии. По ведомости. А нарезное оружье иностранного производства взял сам. Без спроса. Приварок. Неучтенная красавица.
—… ну, знаешь, самолет… немецкий, у наших не было таких… не веришь?… двери, как у «Волги»… ну, прямо так и открываются, чик-чик… и вроде бы двигун не спереди, а сзади… да, точно говорю… винт весь погнутый, он, как обычно… а двигатель, слышь, точно за кабиной…
Рукотворное нашел полезное ископаемое. Сам лично. Не зря каникулы провел в компании густобородых мужиков и редкоусых баб. Не напрасно ворочал пудовый рюкзачище. Открылись и ему тайны земли.
А чтобы не открылись отчиму, суровому проходчику угрюмой шахты «Володарка», прятал подарок судьбы. Олений рожок. Игорь Цуркан, сосед, приятель, устроил тайник в высокой стайке. У себя. Не догадаешься. Вроде бы кроликов пошел кормить, а вот и нет, на самом деле кокать. Расчесывать. К башкам ушастым приставлять холодный ствол.
— Что? Заложил? Продал за кочерыжку мамке? Теперь пойдешь на воротник, шкура болотная.
Только не восстановишь справедливость. Патронов не было.
— Как так? Прямо ни одного, что ли?
— Ни одного! Как будто дождик вымыл. Три раза приходил на это место. Ну, вот те крест.
Сам Карсучок брал собственность не часто. Пару раз в месяц. Только когда сходилось все. И отчим в шахте, и мать с автолавкой где-нибудь в Крапивинском районе, и Цурканы на рынок укатили с мешком картохи в люльке. Приносил игрушечку домой. Садился у окошка в огород и для начала неторопливо, любовно смазывал. Потом, уже закончив, барабанчик пристегнув, крутнув, палил навскидку. Отводил душу. Валил трельяж скрипучий, горку, картину Сурикова-Репина. Банки с вареньем, ходики, герань и напоследок лишнего свидетеля. Кота. Три щелчка гаду. Три метких удара клюва-курка. По числу злых глаз.
И никакие настоящие патроны не подходили. Примеривали гильзы от Нагана, от ТТ. Другой калибр. Много воды утекло, покуда Жаба выяснил. Тридцать восьмой. Как у Макарова. Словно родные. Но только фланца нет, не держится, проваливается. Не та система, черт возьми.
И самолет, конечно, не с запада. С востока прилетел.
— Немецкий? Быть того не может. Откуда здесь? Другое дело, кто-то болтал, что томичи, из барсуковского отряда, ну, помнишь притартали бочку пива на зональную поверку… так вот, они однажды находили американский… из этих, что через Аляску в войну перегоняли, ленд-лизовские, ага, выходит тоже падали красавчики… А что? Они нам вроде ни к селу, ни к городу. Или какие перемены намечаются? Подарок Картеру? Мухаммеду Али? Тогда вопросов нет, найдем какой-нибудь…
Так вот что означает это ПРОПЕРТИ ОФ ЮС ЭЙР ФОРС. Срастается. Концы с концами сходятся. Похоже.
— Смотри, доболобонишься, баклан… — умел на место ставить Жаба. Разговорчики в строю не одобрял. Руку пожал, и все. Напутствовал Вадиму Сиволапову, комиссару сводной поисковой группы. Держи, сохатый, марку. Не урони честь области и комсомольской организации. Не осрамись там, на всесоюзном слете с партизанскими реликвиями, свидетельствами белогвардейских зверств и красноармейской доблести. Толкай свой бронепоезд на запасный путь, а много будешь знать — вопрос поставим о недостатках и упущениях в работе.