Такой он, Игорек Цуркан. Сам партизан-подпольщик. Матрос Железняк. Степан Бандера. Волк. Круглые сутки в схроне. Лишнего не скажет. Даже не ждите.
Однажды Сыроватко проверил. Испытал. Не на гоп-стопе. Не вольтом-зехером. Еще пацан был. Без задней мысли, просто вырвалось, спросил то, что на ум пришло. Немедленно. Сейчас же, когда из переулка выскочили на Заречную. Он и Цуркан. Первыми увидели «зилок», вцепившийся в бетонный столб. Как бешеная шавка в искривленный от боли палец. Во всю ширь железной пасти, по самую кабину заглотил. Передние колеса в воздухе.
Муса Хидиатуллин так и остался за рулем папашиного самосвала. С баранкой в сердце, в легких, печени, кишках. А Карсучок, счастливый пассажир, на волю вылетел. Лежал и улыбался под фонарем. Только вокруг башки кровавый, темный нимб. Неумолимо растекается, чернее делается, гуще.
— У тебя? — Сыр выпалил, пока еще Сырок, на коже только родинки, ни капли, ни полграмма синьки, и зубы все свои. Без искры. Серенькие.
— У тебя остался? — от бега задыхаясь, за всю деревню задал вопрос. От имени и по поручению.
— Забрал. Позавчера унес, — Цур не моргнул глазом, ухом не повел. Только часть гласных проглотил, но это от рывка. От ускоренья, спурта в вверх по крутому Второму Искитимскому. Всё потому, что без меры любил тягать железо, а кроссы ни фига. Сколько раз Тихон обещал за шлангованье скакалкой спину разукрасить.
Вот помнил бы заветы тренера, поддерживал бы форму всесторонне, гармонично, и ноги бы не подкосились. Не сел бы на пол. Не встал бы на колени, не начал шарить ручками. С места на место перекладывать белье и ношеные шмотки.
А ведь так, именно так поступил Жаба. Толкнул дверь. Фомкой, шоферским ломиком, испорченное дерево. Переступил в прихожей через мины ненужных корочек и старый желтый пыльник. Павший при исполнении. Отпнул рваный сапог и сразу в спальню. А там, у гнутой ножки чешского лежбища тряпица. Беленькая, неподрубленная. И возле другого острого угла, рядом с матрасами и одеялами, бесцеремонно сброшенными на паркет, — коробка из-под светкиных туфлей. Пустая.
Забрали суки. Гады, говнюки.
Специально с работы уволок, где под расписку ключ. У входа пост, у выхода проверка. Из кабинета вынес. Такие были дни, что и не скажешь. Узнает следующим утром ворошиловский стрелок, служивый в пиджаке. Вохр. Гнида. Или погашено. Ваш пропуск недействителен. Кривая рожа не соответствует красивой фотографии.
Унес. Можно сказать, от них же спрятал. И все равно нашли. Теперь захочешь и не замочишь. Душу не отведешь, как иногда бывало. Случалось. Когда не кровь в сосудах, пластилин. Желе по семь копеек. От злобы жить не хочется, вставать, идти, в очередной раз торговать хлебалом. Тогда достанешь трофей из тайничка за флагами и вымпелами. Тряпицу развернешь. Замочком барабана щелкнешь, курок взведешь и бережно положишь малыша во внутренний карман. Как авторучку. Паркер.
И все. Порядок. Снова жив. Стальные шарики по венам носятся и наполняют песней весь организм. Сидишь в президиуме, и хорошо. Затылок изучаешь. Неспешно выбираешь точку на черепе оратора, ложбинку, бугорок. Чтобы наверняка. Одним коротким выстрелом. Не разбазаривая боеприпасы.
А теперь что? Сизый обрат. Кисломолочная смесь и днем, и ночью в жилах. Хоть Мечникову на анализы неси. Пробирки только нет отлить.
Зато у Швец-Царева чифирок. Три больших пачки со слоном на восемь литров артериальной. Пропеллер сам собой крутится.
Теперь ему и белка, и свисток. Кайф. Счастье. Воображаемую горизонталь прицельной планки совмещать с реальной, осязаемой и обоняемой, вершиной мушки. За этот миг без кислорода. Секунду сладкой асфиксии. Мгновение, когда словно в чудесном забытьи плавно и нежно палец ведет спусковой крючок к защитной скобке. Цок. За этот звук из детских снов чуть было не отдал болван, кретин и недоумок Сима Швец-Царев, честь рода, репутацию и будущее самое. Йес! Загорелся. Задрожал. Мозги вскипели, едва лишь показали дурачку пустую безделушку без патронов. Машинку из Коннектикута. И он, убогий, согласился. Тряхнул башкой. Горячим, медным чайником. И взялся не только спрятать у себя, но и пообещал продать неправильное, меченое барахло. Неверную покупку.
Яркий момент в боевой летописи рабочего движенья индустриального края. Игорь Цуркан, народный мститель, Жаба мог колесо истории притормозить. Мог раскассировать буквально всю династию, от бабки до внучка. Ум, честь и совесть снять вместе со шкурой. Но субпродукты не заинтересовали земноводное. Зверюга на двух лапах, большеголовый тугодум, не выставил добровольного помощника милиции. Не взял тимуровца за шкирку, не вывел из-под розового абажура своей передней и не отправил сильным толчком руки в муть лестничной клетки. Лететь, картонную коробку догонять. Хозяин пригласил гостя пройти в зал, комнату, где телевизор «Изумруд», и с ним имел там долгую и тихую беседу.
После чего проводил до двери, руку пожал и начал ждать. Надеяться. Поверил на слово, за чистую монету принял клятву, пустое обещание бродяги узнать, через свои каналы выяснить, куда ушла хлопушка. Не упомянутая в заявлениях и в протоколах не фигурировавшая. Дивная штучка-дрючка из легкого металла с дырявым барабанном, свободно вращающимся в оконце неразъемной рамы.
Удивил. По-настоящему. Задал загадку серьезным людям в разных кабинетах. Заставил недоумевать, смотреть в окно и барабанить по столу десятки пальцев всех типоразмеров. Марш Елкина-Палкина без труб и барабанов. Объединяющая дробь. Не дал сойтись стенка на стенку. Только глаза разрешил пялить. К неудовольствию готовых брать за горло и вящей радости искавших пятый угол. Осталось все, как было. Рот-Фронт с конфетой в кулаке. Но пасаран же в вольном переводе — Сакко и Ванцетти.
А дура валялась в бардачке. В пыльном отсеке для презервативов и солнечных очков. Коротким обрубком ствола тыкалась в вазовский пластик и щечкой рукоятки елозила по замусоленным страницам "За рулем". Последних крупиц разума лишала Симака. Лапшу мозгов закручивала бантиком. И он уже довольно регулярно делал хенде-хох. Нисколько не таясь, совал в бочину полузнакомым людям револьвер, а Шурке Быкову и вовсе как-то раз ко лбу приставил. По-дружески. Хотел перехватить немного бабок до субботы.
— Ты че, сомлел? Он не заряжен, гы-гы-гы.
А это значит, вовремя. Как и положено старшему брату, Вадим навел порядок на подведомственной территории. Изъял у идиота пушку. Себе оставил неснаряженную пуколку.
— Крючок, что надо… Ладно, забираю… Уговорил…
Посидели родственники на передних сиденьях лихой копейки. Плечом к плечу. Полюбовались на пляски света за кабацкими шторами. Потолковали о своем, семейном. Пришли к согласию, «Жига» завелась, дверь хлопнула.
Вадька вернулся в ресторан. К компании, картишкам, хлебному вину. И ровно через час, не выходя из малого банкетного, продул сокровище в ази. Пришли валет, десятка и бубуха. Поставил на кон пистолет. А у Олега Сыроватко туз и дама. Ни одной красной за весь вечер. Везло так, будто завтра ему вышка.
А Симе Швец-Цареву светило максимум от трех до семи. Не срок, и потому удача не летела за ним птичкой. Не вилась пчелкой, стрекозой над темечком. Наследник боевых традиций, как простодырый, никудышный фуфел, колесил по городу. Носом сопел, ногтями скреб затылок. Сшибал куски, бумагу занимал, чтоб завтра притартать брату Вадюхе обещанные полторы штуки.
Сколько напрасно сожжено литров и калорий. В то время, как цена вопроса — всего ничего. Штука «Агдама» и пара оплеух. Ирка Малюта ждала звонкого справа. Смачного в рог. Последний способ протрезветь, очнуться. Попросту резкость навести.
Водка, во всяком случае, не помогала. Как-то неверно с самого начала одно ложилось на другое. Три звездочки на три семерки. Тьма только лишь сгущалась. Густела и шевелилась, словно каша из тараканов и мокриц. Вот если бы явился милый. Ворвался, устроил тарарам. Все смел, поставил на попа, и солнышко бы встало само собой. Но Сима не спешил на помощь. И потому во вторник Ирка снова нажралась. Нахрюкалась, надралась. Проснулась в среду ясным днем, а жидкости кончились. Стопроцентная утилизация. Наплакала чая. Два стакана растворила в организме, оделась без посторонней помощи и поехала в институт. Попала на лекцию профессора Кулешова о внутреннем строении человеческого тела.
Только знания о физике того, что с ней творится, не принесли Ирине Афанасьевне Малюте облегчения. Ей нужна была лирика. Рассказ о запахах черемухи и ночных светлячках. За пару дней девица настолько радикально промыла клетки головного и спинного мозга, что к третьей, чистой заре уже нуждалась в очевидцах. Свидетелях ее акробатических этюдов с бесцеремонными Вадюхой и Юрцом. Соглядатаях, фиксировавших ее ночной поход за правдой, заплыв без компаса, бинокля и трусов.
Приснились ей, или полынь в це-два-о-аш навеяла лица патрульных:
