- Видите ли, - начал он, разглядывая вытертую клеенку. - Вы здесь недавно. То, что кажется вам абсурдным обстоятельством, для нас обстоятельство грустное, но естественное. Средний возраст обитателей Казейника 40-70 лет. Есть и те, кому не более тридцатки, но меньше сорока им не дашь. Больной климат, отсутствие витаминов, пьянство и отчаянная нужда состарили их прежде времени. Бабы в Казейнике рожать перестали после 95-го, когда случились необратимые изменения окружающей среды.
- Стало быть, еще остается молодежь, - напомнил я Пугачеву.
- Не остается, - Виктор Сергеевич как-то вжал голову в плечи, а, может, мне и привиделось, ибо шеей он обладал весьма короткой. - Не осталось, батенька. Тех, кому сейчас было бы к двадцати, успели переправить в областной стационар. Эпидемии скарлатины, кори, ветрянки, прочих именно детских заболеваний обрушились на Казейник сразу, как изменился химический состав атмосферы. А которым было бы к 30-ти из женского пола, съехали в столицу в поисках женихов. Согласитесь, юным особам трудно без любви. Юность, конечно, привилегия сама по себе, но именно, чтобы влюбляться, и рожать, и быть счастливыми.
- Разве молодые люди из поселка ни на что не годились? Трудно поверить. Первая любовь настигает на месте.
- Молодые их сверстники пали в подавляющем большинстве.
- Пали?
- Я, видите ли, хронику веду. Полагаю своей обязанностью перед потомством.
- О каком потомстве речь?
- Верно, - Пугачев затеребил подбородок. - Этого я не предусмотрел.
- Вернемся к падению, уважаемый собутыльник.
- Да. Почти все они пали в криминальной войне, мною названной как 1-я Паническая война. Молодежь тогда исповедовала культ силы. Мальчишки стремились в гангстеры. Еще и подпали под влияние уголовной среды с ее романтикой легкой наживы. Сами знаете, рабочий поселок.
Я знал. Меня самого воспитала улица. Близкое соседство с фабричными районами воспитало меня. Именно улица, но не армия привила мне начатки достоинства, преподала урок чести, отучила бояться врага, ибо не так страшен разбитый нос, как страшна потеря уважения уличного братства. Мы отчаянно дрались и самозабвенно дружили. Мы были взрослее своих родителей. Наши слова не расходились ни с поступками нашими, ни с убеждениями. После школы мы скидывали мышиные костюмчики, кое-как приготавливали уроки, а, чаще, и совсем не готовили, ели наскоро, влезали в расклешенные брюки, обували обувь с подковками, и шли вон из тесных квартир туда, где нас ждали братские объятия, алжирское вино, сигареты «Прима», и внезапных крик запыхавшегося мальчишки, прискакавшего Бог весть откуда: «Наших бьют!». Мои отважные хулиганы, но не трусливый комсостав полка ракетных войск втолковали мне истинную присягу: «Будь верен себе, товарищ». А как раз таки зависимость от советского офицерства 70-х с его бесчестием, ханжеством, равнодушием и жестокостью дала мне объяснение, почему революционные советы солдатских депутатов мочили его без суда и следствия. Ибо следствие всегда результат причины.
- За что же они воевали?
- Да за коммерческий ларек, - по праву хозяина влез Марк Родионович в нашу беседу. - Видали сгоревшую лавочку сразу за «понтонами»? Там и обменный пункт валюты помещался. Там нынче таможню восстановили.
- За один ларек?
- Второго-то в Казейнике и не было, - пожал плечами географ. - А владелец его, армянин по национальному признаку, теперь главным сантехником в николаевской общине. За перебойную циркуляцию пива отвечает. Говорят, он сам эту циркуляцию изобрел. От пивного заводика через перегонные трубы химического комбината и обратно. Круговое течение.
- Ловко. Армянина, случаем, не Геннадий зовут?
- Зовут изредка, - подтвердил мою догадку Марк Родионович. - Чаще зовут армянином.
- И за чей же это счет бесплатное пиво гоняется?
- Интервенты, - головной вагон Владимирского поезда от ненависти дрогнул и сдал назад. - Акционеры «Франконии». Пивное производство с молотка приобрели. Считай, задаром. Конкуренции здесь нет. Теперь мещан спаивают, чтобы экологическое равнодушие поддерживать.
В кабинет географии зашли Вьюн с Лаврентием.
- Погреться, - снимая форменную черную фуражку, молвил, точно извинился, Лаврентий. - Вы пейте-закусывайте, господа интеллигенция. Мы у печки тихо присядем.
Застолье встретило извинение молча. Смолчать интеллигенции было о чем. Штык-юнкер славянского ордена равнялся для обитателей барака примерно гестаповскому начальнику где-нибудь в гетто.
- Присаживайтесь, - разрешил я за всю компанию. - Угля совок подкиньте в топку.
- Что он делает здесь? - тихо процедил Владимир, бессильно сжимая бесконечности в огромные кулаки.
- Караулит, - успокоил я собеседников. - Я у них под домашним арестом.
Лавр, впрочем, демонстративно сел к обществу спиной и о чем-то увлеченно зашептался со служкой. Возможно, о преимуществах ближнего боя, или же об иных преимуществах, а только интеллигенция, выпив короткую серию из граненых стаканчиков, забыла о нем.
- Вернемся к молодежи, Виктор Сергеевич, - напомнил я Пугачеву. - Черт с ней пока, с интервенцией. Что же, они перекокали друг дружку из-за маленького киоска?
- Не думаю, - Пугачев, однако, именно думал, закусывая рыбой. - Автоматов системы Калашникова у них как-то сразу много появилось. На какие, вопрос, деньги? Через уголовников кто-то поставил. Тогда, как везде, раскручивалась приватизация комбината, производящего мочевину и прочие удобрения. Паны дрались, у мальчишек чубы трещали.
- А милиция?
- Смеетесь? Что районную милицию, что уголовников, разумеется, плутократы скопом приобрели. Щукин переживал. Это правда.
- И Геннадий, - вставил Марк Родионович. - Армянин хотел прекратить это чудовищное кровопролитие. Запалил обмен валюты собственными руками. Я рядом стоял, когда его имущество полыхнуло. Какая-то бабушка злорадно крестилась тут же: «Красота! Армянина-то подожгли!». А он печально смотрел на полыхание, и одно только произнес: «Красота спасет мир».
- Значит, не спасла, - подвел итог Виктор Сергеевич. - Мир наступил, когда почти все пали. Сколько мальчишек здесь похоронено за рекой. Почти все учились у Володи с Марком.
- А почему первая? - спросил я у Пушкина. - Полагаете, будет и вторая Паническая война?
- И скоро, - убежденно кивнул Пугачев. - Именно скоро. Анархисты, я случайно подслушал на площади, обсуждали. Я уловил только «ан дер цвайтен криг». Через два дня? Через две недели? Этого я не разобрал.
- Вы и немецкий знаете?
- Только русский, да немецкий.
- А мне сказывали, будто вы специалист по угро-финскому языку.
- Суровая ложь. Мой отец штурмовал угро-финскую линию Маннергейма. Память о нем живет в моих сердцах.
Я обернулся к печке. За разговорами я не заметил, как ускользнули из учительской Вьюн с моим надзирателем. Я этого ждал, потому сразу же отметил событие граненым стаканчиком водки.
- Часто врете? - я глянул на Марка Родионовича, закусывая.
- Часто, - сознался инвалид. - Вернее, редко.
- Нога под «Нюрнбергом», или поглощена аномалией?
Головной вагон поезда низко рассмеялся.
- Ему ногу заводская дрезина отмахнула, - утерев слезу бесконечностью, сообщил Владимир Свеча. - На день педагога задолго до интервенции.
На этом наше веселое застолье кончилось. Митя его закончил.
Вышибленная мощным ударом, дверь повисла на верхней петле, а затем и грянула на пол учительской. В пустые ворота влетели пятеро нападающих с клюшками. Все из команды анархистов. Капитан команды Митя, замыкавший штурм ворот, обогнул нападающих и поставил у ног моих стальную канистру.
- Гутен абен. Кто Пугачев? - Митя осмотрел нас, как будто не знал он каждого, сидящего за столом, а знал он только свое дело.
Заметивши старенькую пишущую машинку в руках одного из нападающих, Виктор Сергеевич очень побледнел, метнулся к сетке с глобусом и начал ею размахивать
на все стороны.
- Жандармы! - орал при этом Виктор Сергеевич. - Каратели! Не пропадет мой скорбный труд! Оковы тяжкие падут!
- Вряд ли, - снимая перчатки, Митя криво усмехнулся. - Это ваш скорбный труд?
Он достал из кармана смятый лист бумаги, развернул его и показал историку. На бумаге заглавными буквами был отпечатан какой-то текст. Виктор Сергеевич все еще продолжал размахивать глобусом, но уже молча.
- Вы арестованы, гражданин Пугачев. Отдайте глобус. Глобусы брать запрещено. Из личных вещей можете взять с собой только смену белья, и зубную щетку.
Нападающие вырвали глобус у Виктора Сергеевича, закрутили ему руки за спину и вывели из комнаты. Митя тронул сапогом стальную канистру.
- Их превосходительство Хомяков к медицинскому спирту представили тебя, пастор. За их героическое спасение от пули мятежников. Лечись пока.
Митя крутнулся на каблуках и, насвистывая, покинул чертежный кабинет.
Владимир, доселе безмолвствующий, смел со стола бесконечностью многое.
