Он взял увольнительную, схватил меня за руки:
— Сержант, вы не понимаете, как много это для меня значит.
— Ладно, — сказал я. — Смотри, ни во что не ввязывайся.
— Уж не знаю, что и сделать — только бы показать вам, как много это значит для меня.
— Избавь меня от твоих благодеяний. Не пиши больше конгрессменам, чтобы мои заслуги оценили по достоинству.
Он ухмыльнулся:
— Ладно. Больше не буду. Но все-таки мне хотелось бы хоть что-то для вас сделать.
— Принеси мне кусок фаршированной рыбы. А теперь, уматывай!
— Обязательно, — сказал он. — С кружочком морковки и хреном. Не забуду.
— Отлично. На воротах покажи увольнительную. И никому ничего не говори — молчок!
— Не скажу. И пусть Песах был месяц назад, все равно гут йом тов[64] вам!
— И тебе гут йом тов, Гроссбарт, — сказал я.
— Вы — хороший еврей, сержант. Напускаете строгость, но, в сущности, вы человек хороший, порядочный. Я серьезно, правда-правда.
Последняя фраза, хоть я и знал, что слова Гроссбарта — какие бы то ни было — не стоят внимания, тронула меня.
— Ладно, Гроссбарт, — сказал я. — А теперь, давай, величай меня «сэром» и проваливай.
Он выскочил за дверь — и был таков. Я остался доволен собой — у меня камень с души свалился: воевать с Гроссбартом больше не надо, и отделался я дешево. Барретт ничего не узнает, а если и узнает, что-нибудь придумаю. Уверенный, что нашел отличное решение, я еще некоторое время посидел за столом. Но вскоре дверь распахнулась, и в канцелярию ввалился Гроссбарт.
— Сержант! — сказал он.
За его спиной стояли Фишбейн и Гальперн, оба в накрахмаленной форме, у обоих, как и у Гроссбарта, в руках те же футлярчики.
— Сержант, я перехватил Мики и Ларри на выходе из кино. Едва их не упустил.
— Гроссбарт, говорил я тебе или не говорил — молчок?
— Но тетя сказала, что я могу привести друзей. Вернее, что нужно привести друзей.
— Я — сержант, Гроссбарт, а не твоя тетя!
Гроссбарт кинул на меня недоуменный взгляд.
Потянул Гальперна за рукав.
— Мики, скажи сержанту, что это для тебя значит.
Гальперн посмотрел на меня, пожал плечами и сказал:
— Много чего.
Фишбейн выступил вперед, его Гроссбарту не понадобилось подначивать.
— Сержант Маркс, это очень много значит для меня и моих родителей.
— Ни за что, — взревел я.
Гроссбарт покачал головой:
— Сержант, я понимаю — меня вы можете лишить седера, но как вы можете так поступить с Мики — он же ешиботник, — это выше моего разумения.
— Ничего я Мики не лишаю, — сказал я. — Ты, Гроссбарт, перегнул палку. И это ты лишил Мики седера.
— Раз так, я отдам ему мою увольнительную, — сказал Гроссбарт. — А также адрес тети и записку к ней. По крайней мере, хоть Мики отпустите. — И он быстренько сунул увольнительную Гальперну в карман брюк. Гальперн, а за ним и Фишбейн перевели глаза на меня. Гроссбарт — он уже был у двери — распахнул ее.
— Мики, раз так, принеси мне хотя бы кусочек фаршированной рыбы, — сказал он и вышел.
Мы, трое, обменялись взглядами, и я сказал:
— Гальперн, дай сюда увольнительную.
Он вытащил увольнительную из кармана, подал. Фишбейн направился было к двери, но не ушел. Постоял с минуту, разинув рот, потом ткнул себя пальцем в грудь.
— А как же я? — сказал он.
Он был до того нелеп, что я не мог больше сопротивляться. Я обмяк, в глазах у меня помутилось.
— Фишбейн, — сказал я. — Ты пойми, я не хочу тебя ничего лишать, понял? Будь это моя армия, вам бы что ни день готовили фаршированную рыбу. А в гарнизонном магазине продавали бы мацу, ей-ей.
Гальперн улыбнулся.
— Ты меня понял, Гальперн, понял или нет?
— Да, сержант.
— А ты, Фишбейн? Я не хочу наживать врагов. А хочу того же, что и вы: отслужить свое — и домой. И стосковался я по тому же, что и вы.
— В таком случае, сержант, — сказал Фишбейн, — почему бы вам не отправиться с нами?
— Куда?
— В Сент-Луис. К тете Шелли. У нас будет настоящий седер — все как положено. Поиграем в спрячь-мацу. — Он одарил меня широкой, до ушей, гнилозубой улыбкой.
И тут за проволочной сеткой двери снова нарисовался Гроссбарт.
— Эгей! — Он помахал клочком бумаги. — Мики, вот адрес. Скажи тете, я не сумел выбраться.
Гальперн не сдвинулся с места. Перевел глаза на меня, и я увидел, как плечи его вздыбились. Я снял чехол с машинки и выписал увольнительные ему и Фишбейну.
— А теперь проваливайте, — сказал я. — Вся ваша троица.
Мне показалось, что Гальперн кинется целовать мне руку.
Позже я пил пиво в джоплинском баре и вполслуха следил за игрой «Кардинала». Старался трезво оценить, во что втянулся, размышлял: а что, если в нашей розни виноват не так Гроссбарт, как я? Что я собой представляю, если мне приходится обуздывать лучшие свои чувства? Кто я такой, если мне настолько недостает широты души? В конце-то концов меня же не просили перевернуть земной шар. Имел ли я в таком случае право или основание приструнивать Гроссбарта, а заодно и Гальперна? А также Фишбейна, эту отвратную, бесхребетную натуру? Из воспоминаний детства, обрушившихся на меня в последние несколько дней, вдруг выделился голос бабушки: «Что ты цимес[65] делаешь?» Так она спрашивала маму, когда я, скажем, набедокурив, ушибусь, а ее дочь принималась меня бранить. Обнять и расцеловать меня — вот, что было нужно, а мама читала рацеи. Зато бабушка, она знала: милосердие важнее справедливости. И мне следовало бы это знать. Да кто он такой, Натан Маркс, чтобы с такой скаредностью отмерять медяки сердечной доброты? Ну конечно же Мессия — если ему суждено прийти в мир — не будет скупердяйничать. Он обнимет и расцелует нас.
Назавтра, играя на плацу в бейсбол, я решился спросить Боба Райта, сержанта из отдела комплектования, куда, по его мнению, направят наших новобранцев через две недели, когда они закончат курс учебной подготовки. Спросил как бы невзначай, между иннингами, и он сказал:
— Всех отправят на Тихий океан. Шульман вчера оформил приказы на твоих ребят.
Эта новость так потрясла меня, точно Гальперн, Фишбейн и Гроссбарт были моими сыновьями.
* * *Вечером, когда я уже засыпал, в дверь постучали.
— Кто там? — спросил я.
— Шелдон.
Он открыл дверь, перешагнул через порог. Я увидел его не сразу, но почувствовал, что он здесь.
— Ну, как прошел седер? — спросил я.
Он возник из полумрака прямо передо мной.
— Лучше не бывает, сержант. — Он опустился на кровать.
Я приподнялся.
— А вы как? — спросил он. — Отдохнули?
— Да.
— Гальперн и Фишбейн пошли спать. — И он глубоко вздохнул — заботливый отец, да и только.
Какое-то время мы помолчали, моя неприглядная каморка неожиданно обуютилась — так бывает, когда дверь заперта, кошка выпущена погулять, дети уложены.
— Сержант, можно я вам кое-что скажу? Личное?
Я не ответил, и он, похоже, понял почему.
— Я не о себе. О Мики, сержант. Ни к кому я еще так не относился. А прошлой ночью слышу: Мики — его койка рядом с моей — плачет. Да так, что сердце разрывается. Прямо-таки рыдает.
— Очень жаль.
— Я стал с ним разговаривать — надо же было как-то его успокоить. Он схватил меня за руку, сержант, и не отпускал ее. У него чуть ли не истерика началась. И все говорил: если б только узнать, куда нас направят. И пусть скажут, что на Тихий океан, все лучше, чем неизвестность. Ему бы только узнать.
Давным-давно кто-то преподал Гроссбарту горький урок: не обманув, правды не узнаешь. Поверить, что Гальперн плакал, я вполне мог: глаза у него всегда были красные. Так ли не так — не знаю, но у Гроссбарта все оборачивалось обманом. Он был стратег до мозга костей. Но и я — и это прозвучало приговором, — я ведь тоже был стратег! Есть стратегия наступательная, но есть и стратегия отступления. И поскольку и мне — не могу не признать — и хитроумия, и изворотливости не занимать стать, я поделился с Гроссбартом добытой информацией.
— На Тихий океан.
Он ахнул, на этот раз непритворно, без обмана.
— Я передам Мики. Жаль, что так.
— И мне жаль.
Он аж подскочил:
— Значит, вы можете что-нибудь сделать. Скажем, изменить приказ?
— Нет, ничего не могу.
— А вы никого не знаете в отделе комплектования?
— Гроссбарт, ничего я не могу, — сказал я. — Если вам дан приказ на Тихий океан, значит, туда вас и отправят.
— Но Мики…
— Мики, тебя, меня, всех без исключения, Гроссбарт. Ничего тут не поделаешь. А может, война закончится раньше. Моли о чуде.
— Но…
— Спокойной ночи, Гроссбарт. — Я лег и, когда пружины подпрыгнули, почувствовал облегчение — значит, Гроссбарт встал. Теперь я видел его хорошо: челюсть у него отвисла, вид был, как у боксера, когда его послали в нокаут. И тут я заметил, что Гроссбарт держит бумажный кулек.
