Не надо их портить!
Более благородно без денег — родственники или знакомые. Кто знает, какие они врачи. Но они свои. Им верить можно.
Телефон.
— Здорово, старик!
Голос бодрый. Напоминает разговор американских оптимистов из «Одноэтажной Америки». Сейчас будет хохотать, а потом выяснится, что жена больна.
— И температура есть. Я ближе к вечеру выйду. А ты что делаешь? Хотел поработать? Придется идти в магазин? Ну, помогай тебе бог. Ладно, до вечера.
И еще раз телефон. В будний день меня трудно поймать.
Ну и черт с ней, со статьей.
Весь день не просидишь. Пойду сейчас и пошатаюсь. Только вот позвоню кому-нибудь.
1963 г.
Где, когда и что началось, почему сегодня я сижу один, где мои любимые занятия, и почему я не занимаюсь ничем, что любил, а полюбил то, над чем когда-то смеялся? Впрочем, это, последнее, вполне ясно: не надо было смеяться ни над чем. Я наказан за мой смех над тем, что я не понимал, как бывают наказаны все, кто смеется над тем, чего не понимает, кто смеется над чем-то, что кто-то вовсе не считает предметом смеха. Я не любил свою работу, наверное. Я любил себя в своей работе.
Я вспоминаю, как однажды в темноте шел домой, шел и думал, что если бы на меня сейчас напали бандиты и потребовали у меня часы. (Кому сейчас нужны часы взамен бестрепетного существования? А может, именно, чтобы иметь существование трепетное?), как я одному дал бы по морде, а другому — в живот ногой, а от третьего просто убежал и спас бы свои часы.
Ах, эти комплексы слабого человека! Беспредметное думание затягивало и засасывало, и ни один человек не встретился на этом странном пути, пока в этой черной темноте, почему-то в нашем районе, мне не попался мой начальник.
Начальник шел быстро, он был элегантен, и даже в этой темноте было видно, как светло улыбается он, наверное думая о чем-то хорошем, идя откуда-то от чего-то или от кого-то светлого.
Я не стал спрашивать, откуда он и почему в моем районе: он начальник, и он — всегда в моем районе...
— Проводи меня до такси. — Мы пошли, и я сбил его быстрый ход. — Ты что так медленно идешь? О чем думаешь?
Я стал рассказывать, как я здесь шел, и никого вокруг не было, и как ко мне подошли трое, и как потребовали от меня часы, и как одному я дал рукой по морде, другому — в живот ногой, а от третьего убежал, но не отдал свои часы.
И это не было враньем.
А что это было?
И мы посмеялись с начальником над тем, кому я дал в живот ногой, и над тем, у кого есть страх перед плохими людьми, и над людскими суевериями посмеялись заодно, и договорились с ним, что нечего нам бояться, ибо знаем, чего мы хотим, к чему стремимся, и знаем, как нам чего добиться, и помним всегда, что мы не подлецы.
А потом мы перешли к нашим делам в отделении и стали строить планы улучшения работы. Мы принимали решения с уверенностью людей, творивших хорошее для создания еще лучшего, уверовавших в свою абсолютную правоту.
— Надо людей держать в руках. Очень распустились, — сказал он.
— Да, и более всех Кашин, — охотно поддержал я. — Беспрерывно со своими рассуждениями вылезает на всех конференциях. Может, он прав иногда бывает, но ведь дела-то нет в результате. Получается сплошная говорильня, а порядка — никакого.
— Ну, он-то у меня в руках! У него на руках экзема бывает. Ежели он дальше так будет, надо намекнуть ему, что можно и из отделения попросить человека, кожа на руках у которого не соответствует светлому званию хирурга.
И мы посмеялись с начальником, вспомнив, как Кашин рассуждает и как он оперирует, и посмеялись над его корявыми руками — как при движениях, так и на ощупь. Кашин действительно очень мешал нам работать.
— Вообще, надо всех перетасовать немного. Батина предпочитает уклоняться от операций — мы ее будем почаще ставить на крючки, пускай ассистирует. А Елкин слишком любит оперировать и считает уже, что оперирует хорошо. У меня есть принцип: если ты знаешь больше меня или столько же, значит, ты вырос и уходи на самостоятельную работу.
Я согласился.
— ...Значит, Елкина мы подержим в палатах. Пусть поймет, что должен быть порядок, что анархии нельзя допускать в таком деле, как наше. В конце концов мы имеем дело с живыми людьми, и разноголосицы у нас быть не может. Поймет, попросит, тогда мы ему и дадим снова нож в руки. А?! — Начальник похлопал меня по спине, и я стопроцентно с ним согласился.
Мы помолчали, закурили, пошли дальше.
— Слушай, ты вчера на похоронах был? — начальник переключился на смерть одного профессора. Я уж сейчас не помню, кого именно хоронили, но отчетливо помню, что похороны были накануне нашей встречи. — Какие похороны ему устроили! Лицемеры! Великолепная идея — прочел я недавно в какой-то книге: у одной женщины умер муж или кто-то близкий, она сожгла его, а пепел замешала в глину или гипс, куда там полaгaeтcя, и сделала бюст его. Вот и я хочу так. И пусть стоит дома. Или в отделении, на работе. Это будет справедливо! А? Когда умру, а?
И я сказал, что мне противно все, связанное со смертью, похоронами, могилой, и я тоже хочу, чтобы меня сожгли, и поскольку ни смерти, ни похорон избежать невозможно, то хорошо бы хоть могилы избежать. Сжечь надо, а пепел рассыпать. Умереть и не занимать места. Чтобы дети или внуки мои не думали о могиле моей, не думали в годовщину, что надо ехать к папе, к дедушке. Они должны жить своей жизнью, пока живут.
В таком веселом собеседовании мы шли, пока я не посадил своего начальника в машину. Потом я вернулся обратно на ту дорогу, где мужественно хвалился ударами в живот ради спасения своих часов.
Наконец, я дошел до дому и в результате каких-то непредугадываемых душевных движений захотел принять душ.
На груди я обнаружил одну бляшку псориаза. Хотя я очень далек от знаний и понимания кожных болезней, которые конечно же самые трудные и непонятные во всей медицине, почти как душевные болезни, и даже имеют много общего с ними, но все же я помнил, что псориаз часто связывается с различными нервными и аллергическими моментами и еще с чем-то таким же мало определенным, что лечить его трудно, а точнее — невозможно, что может он быть единичными бляшками, может распространяться только на отдельные области, а может распространяться по телу тотально и даже уродовать суставы, но чаще всего он бывает на руках, пониже локтей.
Я в ужасе посмотрел на руки. Они были чистые. Единичные бляшки — ерунда. Не надо нервничать. Единичные бляшки могут сохраниться навсегда и не распространяться.
Про псориаз я узнал еще в школе. Мой товарищ показал однажды свои локти и рассказал про какого-то старика, который здорово лечит псориаз осадком дыма горящей газеты. Я это запомнил потому, что, во-первых, детская память охотно и легко загружается всяким бредом, и потом меня поразила изощренность людская, додумавшаяся до такого странного лечения.
А потом много лет я не слыхал про эту болезнь. Уже в институте у меня был сокурсник, который каждый раз покрывался псориатическими бляшками, когда наступала экзаменационная сессия. Потом я видел этих больных, когда мы проходили кожные болезни. А теперь и у меня одна псориатическая бляшка.
Я, помню, рассматривал эту свою псориатическую бляшку и раздумывал, к чему она приведет меня. Пораздумав, я успокоился, потому что хоть псориаз и кожная болезнь, но вполне благородная и даже связана с нервными переживаниями, а на опасных местах у меня нет ничего, и главное, у меня нет ничего на руках, значит, ничто не угрожает моей профессии, а дело — превыше всего.
Через несколько дней у меня произошло непредвиденное на работе. Большую операцию, которую я делал первый раз в жизни, начальник почему-то назначил на понедельник тринадцатого числа. Я пошел к нему.
— Перенесите, пожалуйста, операцию Филиппова.
— Почему?
— Понедельник. Тринадцатое.
Начальник посмотрел на сидевших у него своих ближайших помощников и начал:
— Знаешь ли, дорогой мой, мы не можем ради блажи и чьего-то идиотизма нарушать общий порядок. Я был во многих странах, видел отделения крупнейших хирургов мира, но я нигде не видел, чтобы считались с подобной ерундой. Можно пойти многому навстречу, но нельзя ломать заведенный порядок. Операционное расписание — это святая святых нашего порядка, и путать его я не позволю. Я готов идти навстречу разным прихотям моих помощников, но все в меру. Я понимаю, если б ты сказал, что у тебя в этот день что-то, что заставляет тебя торопиться, например важное любовное свидание или день рождения. Но попустительствовать подобной ерунде — нет, этого не будет. Первое, с чем мы должны бороться в нашей больнице, это с ерундой и нарушениями заведенного порядка. Самое главное, чего мы должны добиться — это неукоснительное соблюдение порядка... — Он говорил, говорил, говорил... и закончил: — … состоится в назначенный день, и оперировать будешь ты.
Все молчали, и я молчал.
