Пока я не рассказывал о возможности осложнения от раствора той больницы, у меня уменьшился псориаз. Но я заметил косые взгляды на меня как со стороны остальных докторов, родственников, так и потом со стороны самой больной.
Да и их логика не без логики: мы оперировали — оказался гной. А при этом мы два дня держали и не оперировали, значит, виноваты. Они в обиде на нас — это было видно по всему их поведению. А нам тогда на кого обижаться?
Но мы смеялись и морочили им голову. Но когда мне стало обидно, что и больная и родственники смогут думать обо мне плохо, я, пожалуй, намекнул что-то лишнее о месте поиска возможных виновных. Ведь я так любил себя в мнении других обо мне.
Когда я поделился с начальником своими мыслями по всем этим поводам, в основном о косых взглядах больной и ее родственников, он сказал о наглости так называемых интеллигентов, хотя это были настоящие интеллигенты, о хамстве не доверяющих ему как врачу, о невозможности нормального общения между больным и врачом, и что все друг другу завидуют, а больные завидуют врачам, потому что они-то сейчас больные, а врачи здоровые, и больные не любят врачей...
У него была своя постоянная идея.
А я посмеивался почему-то над больной, над родственниками ее, над начальником и в конце концов забыл, что рука больной на всю жизнь испорчена, и сгибаться она не будет, и свищи длительные будут. И терзала меня обида, что злятся на меня, когда я этой больной сделал только хорошее.
В результате всех этих философствований, усмешек, передряг и нервотрепки псориаз мой вновь обострился, и в основном на голове. Затылок мой был словно закован в гипс, и мысли не уходили дальше этой преграды.
Мысли были скованы. Мысли были псориатическими. Иногда я пытался сбросить этот ощутимый нимб скудоумия, но все равно оставался в путах этой болезни, ограничивающих живую мысль.
Болезнь послушно шла за моими мыслями... нет, за поступками.
И лишь во время операции я отвлекался и целиком уходил в жизнь. Или мне казалось так, но все равно от этого я еще больше привязывался к хирургии. Она мне стала необходима, она для меня стала воздухом. Я не представлял себя вне хирургии, без ореола романтики, подвижника, гуманиста...
Я сижу в темной комнате, у раскрытого окна, уставившись на нелепые, эфемерные светлячки, нереальными, мистическими светлыми бляшками заляпавшие естественную темь, пытаюсь все восстановить и понять, где, в каком месте я споткнулся, где потерял, что имел, где был не прав, когда виноват.
Да так ли я, действительно, любил хирургию? А не бред ли это души моей, ведь если истинно любишь и делаешь что-либо для истины, а без всякого утилитаризма, не должно же быть ни суетности, ни тщеславия? А так ли было?
Я не занимаюсь тем, что любил. Я занимаюсь теперь тем, над чем посмеивался.
1965 г.
На часах без четверти восемь.
Это уже граничит с опозданием. Тем не менее вставал я медленно и нехотя. Хотелось спать. К тому же ломило левое плечо, и это меня озадачивало и уж никак не стимулировало ускорения темпа. Посетовав на эту боль и позавидовав все еще спавшей дочери, я стал набирать скорость. Движения убыстрялись в геометрической прогрессии.
Почистить зубы, помыться, побриться — это все недолго. Однако брился я уже со страшной скоростью.
Почему ж так нудно болит плечо? Можно подумать, что у меня стенокардия. И до чего же неохота сегодня дежурить. Опять аппендициты сквозь ночь сплошняком.
До чего же неприятно в плече! Нет, поесть все же надо.
— Ты со мной выезжаешь или еще остаешься? Ну так едем быстрей.
До чего же плечо болит!
Бег на работу в том темпе, который только еще не бег. Вся неприятность в том, что спешка-то аритмичная. Набрать бы ходу с утра, и так бы целый день, но в одном темпе.
— Я, пожалуй, сейчас закурю. Если боль усилится, значит, стенокардия.
Первая сигарета за день. Да еще после еды. Да на улице к тому же тепло. Это ли не блаженство! Но... надо спешить.
Боль в плече не усилилась, но появились какие-то неприятные ощущения в середине грудной клетки. Не больно... но и гимнов радости петь неохота.
А может, все-таки стенокардия? К черту. Лучше я выплюну сигарету. Но вообще этого не может быть. Если в тридцать лет грудная жаба, то что же будет в сорок и будет ли пятьдесят?
Кажется, я даже доволен, что у меня болит. Расту в собственных глазах.
Сначала у меня прием в поликлинике. Она хоть и детская, все же относительно спокойно. Но вот потом больница. Впрочем, к тому времени все пройдет, наверное.
— Все ж плечо-то болит. Может, забежать в приемный покой больницы и пососать валидол?
— Конечно. Давай забежим по дороге.
— А ну их к черту. Обойдется. Не тресну. К тому же это все равно не стенокардия.
— Вечно ты юродствуешь. Ну что за дурацкие рассуждения? Раз болит — пойди и возьми что-нибудь. Если бы это было у меня, ты бы целый митинг устроил. Рассказал бы о невежестве и о чем хочешь. Пойдем возьмем валидол.
Действительно, юродствую и вообще, кажется, в полном восторге от возможности поговорить о валидоле для себя.
— Ну, ладно. Что ты развоевалась? Никуда я не пойду. Во-первых, это не стенокардия, а во-вторых, вон автобус, и если мы не ускорим наш повествовательный ход — опоздаем.
Почему-то на бегу всегда хуже думается. Это при таком опять же аритмичном беге. А бежать в одном ритме, раздумчиво, очень даже приятно.
Если сейчас от бега станет хуже — стенокардия. Тоже ведь метод диагностики. Вроде сигареты.
Как автобус идет? То еле двигается, то несется. Здесь быстрее дорогу надо приводить в порядок. От такой езды все автобусы разваливаются. Совсем недавно вышли на линию, а теперь уже скрипучая развалюха. Сначала дома настроили, теперь дороги прокладывают. Целый город вырос, а магазинов нет. Тоже ведь аритмия.
— Раз ты сидишь и молчишь, я буду читать. Удивительная эта книга — «Тигр снегов». Как плечо, болит?
— Плечо болит, зараза. А «Тигр» действительно хорош. Помнишь эту главу о религии: «Ом мани падме хум, ом мани падме хум». Вот уж действительно надо уметь видеть, а не писать. Писать легче. Но увидеть! Ну, читай... Черт с тобой. Я тоже буду читать. У меня «Дом без хозяина». Впрочем, чего читать, когда уже сходить мне. Я пошел. С дежурства позвоню.
А плечо продолжает болеть. До чего отвратная боль! Наверно, принимать начну — все пройдет. Хорошо, пока около кабинета никого нет.
— Здравствуй, Марта. Никого еще нет?
— Кузнецова с дочкой уже здесь.
— Ну вот с нее и начнем.
Как же мне объяснить ей, что перелом произошел повторно? Почему-то все считают, что снимок сделал — сделал все. А без снимка — недоработка. По тому же принципу: «Без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек». По-моему, я сделал значительно больше, чем просто снимок. Сделал бы я снимок или не сделал — гипс бы я все равно снял. Мозоль костную мы уже раньше видели, и смещения кости не было. Сделал бы я снимок или не сделал, она все равно пошла б гулять. Сделал бы я снимок или не сделал, она все равно б упала. И конечно, получила бы или не получила новый перелом вне зависимости от снимка. И вообще, что за нелепость — объяснять больным все тонкости и детали лечения и диагностики? Это, как говорится, наши подробности. Ни часовщик, ни водопроводчик ничего не объясняют. И все прекрасно понимают, что ничего не понимают в этом. А в медицине все понимают. Человек, конечно, устроен много проще часов.
Чего-то я больно распалился. Самовзвод. Надо ведь когда-нибудь разрядиться. Хоть внутри. А так, если эмоции копить без реакции, все там остается и в виде осадка на сосуды-то и садится. (Хм.) А плечо болит и болит. Даже сильнее болит. Да еще Кузнецова эта.
— Входите, пожалуйста. Ну, как твои дела, Леночка? Гипс лежит хорошо. Болит? Нет. Осталось тебе еще семь дней ходить с гипсом.
— Доктор, а когда можно будет снимок ей сделать? — это вступила мама.
— Ну, пока гипс лежит, снимок не нужен.
— Но ведь надо же знать, как идет срастание.
— Костная мозоль за гипсом не видна на снимке.
— Но ведь мы ничего не делаем.
— Мы делаем для вашей дочки все, что полагается в подобных случаях.
— Может быть, ей надо принимать что-нибудь?
— Я же вам уже говорил, что если понадобится, то мы ей назначим.
— Я не понимаю, почему не назначить какие-нибудь лекарства, которые ускоряют заживление.
— Ей это не нужно.
— Ну, хорошо. До свидания, доктор.
— До свидания. Позовите, пожалуйста, следующего.
А ведь самый раз выругаться. Так нервирует эта боль, а тут еще сдерживайся. А может, и стенокардия. Может, выпить немножко спирта? Он ведь снимает спазмы. Пожалуй, сейчас уже спирт не поможет. Нужен валидол.
— Марта, будь добра, поищи где-нибудь валидол, а я пока буду принимать.
Пока Марта раздобывала валидол, я принял еще пять человек. Но разве это был прием? Рука уже болела зверски. Я принимал и ходил. И гладил руку. Боли от этого не уменьшались. Больнее, больнее становилось. В карточки я ничего не писал.
