Клюгин подошёл и обеими руками стал вынимать гильзы из гнёзд.
Красновский покрутил головой и махнул рукой в сторону двух берёз, возвышающихся над мелколесьем шагах в пятидесяти:
– Я там стану.
Николай Иванович снял ружьё с плеча, преломил и, достав из кармана два патрона, вложил в стволы.
Затем направился к зарослям орешника:
– Господа, я буду в орешнике.
– Хорошее место, – одобрительно кивнул Антон Петрович, доставая пенсне и протирая его замшевой тряпочкой.
Клюгин, рассовав патроны по карманам светло-зелёного плаща, молча двинулся прочь и вскоре исчез за молодыми деревьями.
Роману не пришлось выбирать стоянку: он, как и Антон Петрович, всегда придерживался своего любимого места, находящегося шагов на сто левее валунов.
– Ни пуха ни пера, дядюшка, – пожелал он Антону Петровичу, отправляясь.
– К чёрту, к чёрту, голубчик, – ответил дядя, заряжая своего французского двенадцатикалиберного монстра.
Пройдя по кустам, Роман подошёл к своим “трём грациям” – молодым осинам, зелёным островком поднявшимся над кустами.
– Здравствуйте, милые мои, – прошептал он, становясь в образованном осинами треугольнике и трогая рукой их гладкие светлые стволы.
На одной из них ещё виднелся вырезанный знак Марса – планеты, покровительствующей охотникам. Роман вырезал его двадцатилетним. За двенадцать лет знак расплылся, круг его стал овальным, а стрела больше походила на секиру. Роман откинул кожаную крышку висящего на поясе патронташа, достал два патрона и зарядил ружьё. Затем, повернувшись лицом к громоздящимся на западе оранжевым и розовым облакам, скрывающим заходящее солнце, стал ждать.
Молодой обступивший его со всех сторон лес был прекрасен. В прохладном предвечернем воздухе перекликались птицы, а где-то неподалёку пробовал голос царь певчих соловей. Роман стоял, глядя в небо, положив ружьё на запястье правой руки, так что ложа оказалась под мышкой, а воронёные стволы смотрели в траву.
Было безветренно, и покой недавно пробудившейся природы заворожил Романа. Он стоял недвижно, вслушиваясь в птичьи голоса и чувствуя хорошо знакомое состояние азартной готовности, пронизавшей каждую клеточку его тела. Прошло некоторое время, и вдруг справа грянул выстрел, за ним другой.
Роман почти всегда мог каким-то высшим чувством определить по выстрелу – попал ли заряд в цель или нет.
Эти два были явно мимо. Наверно, это стрелял Красновский.
Все чувства и мысли Романа вмиг ушли куда-то, остались только зрение и слух. Замерев, он ждал.
Прошло ещё минут десять.
Вдруг впереди послышался слабый, ритмично повторяющийся звук. Затаив дыхание, Роман поднял ружьё. Звук приближался, рос и вскоре превратился в повторяющееся “хор, хор, хор”.
А через мгновение слева из-за макушек молодых берёз вылетел вальдшнеп. Казалось, что он стремительно и в то же время плавно скользит по невидимой струне, ритмично, но не резко взмахивая остроконечными крыльями. Роман вскинул ружьё и, нажимая спуск, понял, что промахнётся. Раздался выстрел, вальдшнеп зигзагом метнулся вбок и скрылся, испуганно цвиркая.
– Вот и первый блин! – улыбаясь, шепнул Роман, преломил ружьё и, вытянув дымящуюся гильзу, бросил в траву. Но не успел он до конца всунуть новый патрон в казённик, как снова послышалось нарастающее “хор, хор” и теперь уже справа вылетели одна за другой две острокрылые птицы.
Захлопнув ружейный замок и выцелив первую, Роман выстрелил быстрым дуплетом, и сбитый вальдшнеп, сложившись комком, упал в кусты.
Роман быстрым шагом прошёл к месту падения и после недолгих поисков увидел лежащего в траве вальдшнепа. Теперь он казался совсем маленьким, и это знакомое несоответствие между налетающей острокрылой тенью и пёстрым комочком живо всплыло в памяти. Он поднял мягкую тёплую птицу, подержал на ладони, разглядывая её красивое оперение, переливающееся коричневыми, зелёными и серыми оттенками. Круглые глазки вальдшнепа были полны влаги. На длинном тонком клюве виднелась кровь. Роман положил его в ягдташ и вернулся к “трём грациям”.
Известную охотничью поговорку “Стрелять легче, когда в ягдташе тяжелее” он понимал буквально, и поэтому, как правило, после первой убитой птицы стрелять ему становилось и впрямь как-то легче – в осанке, в движениях, в выборе цели и в самой стрельбе появлялась вдруг та самая свобода, позволявшая стрелять почти без промаха.
Вложив в пахнущие пороховой гарью стволы две латунные гильзы, снаряжённые день назад пристрастными руками Антона Петровича, Роман захлопнул замки. Вскоре показался вальдшнеп. Роман сбил его первым выстрелом, а через минуту сбил и другого, налетевшего сбоку.
Охота была в полном разгаре.
То тут, то там гремели выстрелы стоящих в засаде охотников, эхо подхватывалось, неслось в рощу, а там раскатистые звуки повторялись на разные лады. Пороховой дым стелился по траве, зависая на тронутых вечерней росой кустах. Солнце зашло, спустились сумерки. В это время стремительно налетающие вальдшнепы казались Роману потусторонними существами, призраками, со странными похрипываниями скользящими над землёй. В этих негромких “хор, хор” было что-то завораживающе-колдовское, несущее в себе непостижимый тайный смысл и равнодушие ко всему земному.
Стоя возле трёх осинок, Роман следил за полётом птиц и стрелял только по близлетящим. Иногда на него с цвирканьем налетали мечущиеся вальдшнепы, мгновение назад попавшие под чей-то неточный выстрел; таких он всегда пропускал.
Сумерки быстро густели. Небо потемнело, на нём проступили звёзды, кусты и деревья слиплись в тёмнозелёные формы, от них веяло прохладой. Несмотря на непрекращающийся пролёт вальдшнепов, выстрелы звучали всё реже. Постояв ещё некоторое время и пропустив без выстрела трёх птиц, мелькнувших тёмно-серыми молниями, Роман повесил ружьё на плечо.
Тут же в наступившей тишине трижды прозвучал утиный манок Антона Петровича, своим пронзительным дребезжащим кряканьем возвестивший об окончании охоты.
XII
Костёр, разложенный Акимом посередине Лысой поляны, ярко горел. Вокруг него, расположившись на подостланном сене, неторопливо, по-походному ужинали пятеро охотников. Сам же Аким, выпив водки и закусив подогретой на костре курятиной, спал в телеге, стоявшей неподалёку. Стреноженная лошадь паслась в стороне возле берёз.
Кругом было темно и тихо; лишь где-то на краю Маминой рощи в молодом овсе покрикивал козодой. – С полем, друзья! – проговорил своим поставленным голосом Антон Петрович, поднимая серебряную походную стопку.
Все подняли такие же стопки и, вразнобой бормоча: “С полем”, выпили.
– Эх, славно! – крякнул от удовольствия Красновский, поспешно закусывая солёным огурцом.
Антон Петрович, напротив, не торопясь с закуской, отёр губы платком, положил стопку на разостланную подле него скатерть.
На этой видавшей виды походной самобранке Воспенниковых были разложены яства, собранные охотникам в дорогу заботливой Лидией Константиновной: возле фляжки с водкою лежали солёные огурцы в марле, мочёные яблоки, варёные яйца, лепёшки, хлеб, ветчина и то, что осталось от полдюжины жареных цыплят.
Перевёрнутая корзина служила опорой для прислонённых к ней ружей. Рядом с ружьями лежали пустые патронташи и ягдташи с дичью, распределённой изменчивым охотничьим счастьем далеко не поровну: Роман убил пять вальдшнепов, Красновский – четыре, Антон Петрович и Николай Иванович – по два и, наконец, Клюгин – ни одного.
Выпив водки, Роман с аппетитом ел, бросая цыплячьи косточки в костёр и наблюдая, как они, потрескивая, горят. Он был доволен своим охотничьим выходом после столь долгого перерыва, доволен компанией, костром и тихой тёплой ночью. От водки на душе было тепло и весело. Первое время разговор шёл об охоте. Антон Петрович с подробностями и выразительными жестами рассказал, как он сбил четырёх вальдшнепов, из которых нашёл только двух; Красновский поведал о замечательном бое своего ружья, способного, по его убеждению, поразить вальдшнепа за сто шагов; Николай Иванович поделился наблюдениями о направлении и частоте пролётов вальдшнепов, а заодно рассказал про одну из разновидностей птиц колибри, внешностью чрезвычайно похожую на вальдшнепа, но величиной со шмеля.
