В углу школьного двора спит алкаш. Дети его, похоже, не замечают. Просто груда тряпья и мяса. Его рот открыт — дыра в этой груде. Рот словно просит, чтобы его набили, — сам по себе, алкаш об этом ничего не знает. Вот один из мальчишек замечает алкаша. Я так и знал, что это рано или поздно случится. Именно за этим я тут и остался. Мальчишка подзывает остальных. Они толпятся вокруг алкаша. Сначала им боязно. Подбираются поближе, потом вдруг отскакивают, хихикая, и снова придвигаются. Теперь им уже не страшно. Некоторые плюют на алкаша. Он не шевелится. Первый малыш набирается храбрости. Он изо всех сил швыряет мяч алкашу в голову. Раздается резкий хруст. Мяч отскакивает высоко в воздух. Алкаш не реагирует. Ему снятся тошнотворные сны. Вот первый малыш извлекает из ширинки пенис и ссыт на голову алкаша. Все смеются. Голова дымится от горячих ссак. Малыш достает из кармана баночку жидкости для зажигалок и брызгает из нее на алкаша. Все чиркают спичками. Он становится грудой мяса, покрытой голубыми язычками пламени. Он ничего не замечает. Пламя пока не добралось до его кожи через тряпье. Детишки начинают паниковать. Они истерически орут. Боятся, что их поймают, что накажут родители. Первый малыш пытается по- ссать на алкаша, чтобы загасить огонь, но ссать он больше не может, поэтому убегает. Когда он скрывается из виду, я захожу на школьный двор и ссу на алкаша. Меня никто не видит. Уже темно, и уличные фонари по большей части разбиты. Я опускаюсь на колени и смотрю на него. Грязный пес, хуже меня. Воняет. Мне нравится его вонь, ибо она сладка, как и моя. Он бормочет какую-то невнятицу. Его слова — из тошнотворного сна. Я разбираю только «Пожалуйста» и «Спасибо».
Я встаю и пинаю его по яйцам. Мне интересно, отзовется ли он хоть как-то. Он слегка дергается, но ему, видимо, совсем не больно. У себя в промежности я чувствую тепло. Я смотрю на лицо алкаша. Оно сплошь изгваздано оспинами, измазано грязью. Все зубы во рту сгнили. Левый глаз затянуло тонкой желтой кожицей, под ней виднеется зрачок. Но замечаю я и другое, самое главное, и меня начинает трясти, так мне от этого хорошо: если все его уродства стереть,
или излечить, он станет в точности как мистер Мамерз. Мне снится сон. Я люблю его. Меня тошнит. У меня все кружится. Я понимаю, что меня вырвало. Рвота приземлилась рядом с его лицом. Я наклоняюсь и слизываю с этого лица все, что на него случайно попало. Мне уже лучше. Я пытаюсь втиснуть себя в его разум. Мне хочется обнюхать его сны. Я должен быть послушен. Он заслуживает послушания.
Я хватаю его за руку и тяну вверх. Под рукавом пальто рука у него сильная. Я счастлив. Я шлепаю его по лицу, пытаюсь разбудить. Не хочется, чтобы он хоть что-то пропустил. Он безразлично смотрит на меня, а затем проваливается в свои сны. Но похоже, сознания ему хватает на то, чтобы идти. Я увожу его и на ходу шепчу на ухо: мне жаль, что я его побеспокоил, но я сделаю так, что ему снова станет хорошо. Мы останавливаемся передохнуть у ограды. Он наваливается на нее, полубессознательный. Я всовываю язык ему в ухо, тщательно выскребаю заскорузлую серу, копившуюся там месяцами. Кажется, он этого совершенно не чувствует, но мне все равно. Я болтаю его серу во рту, пока она не разжижается, затем выплевываю обратно ему в ухо и снова всасываю сквозь щели меж зубов. Покончив с обоими ушами, я все проглатываю. Меня совсем не тошнит. Мне нравится. Я думаю о мистере Мамерзе. Ему бы понравилось, что я так поступил. Я заслуживаю его ненависти. От нее мне хорошо.
Я веду алкаша по улице, делая вид, что мы — двое пьяниц и помогаем друг другу не упасть. На ходу утыкаюсь головой ему в плечо, пряча лицо. Темно, меня никто не узнает. Скажут лишь, что видели, как он уходил с каким-то толстяком.
Мы приходим в заброшенное здание. Я веду его через пустырь перед домом. Здесь непроглядно черно. Моя вонь, кажется, нарастает. С нею смешивается его запах. Мне нравится этот новый аромат. Он удушает. Я укладываю его у стены. Он говорит: «Спасибо» — и смотрит снизу на меня. Я содрогаюсь от омерзения.
Пинком я сшибаю фанерку, которой заколочено окно, куда мне хочется влезть. Я ничего не вижу. Чиркаю спичкой и держу ее в окне. Комната завалена рухлядью, старой мебелью, гниющим мусором. Посередине — большая дыра, там, где провалился пол. Если мы в нее упадем, поломаем руки и ноги, и нас съедят крысы. Вгрызаясь в меня, они будут брызгать спермой, да и я тоже. А если будем держаться краев комнаты, двигаться по стенам, то никуда не упадем. На другой стороне комнаты, в дальнем углу — какая-то лестница. Я хочу втащить его туда. Там нас никто не потревожит. Я забираюсь через окно в дом. Руку мне расцарапывает ржавый гвоздь. Не больно. Я чую свою кровь. Запах слаще, тоньше, чем запах моего тела. Я втягиваю за собой алкаша. У меня такое чувство, будто он мне помогает, потому что оказывается вовсе не трудно. Мне легко. Я подношу спичку к его лицу. Он улыбается. Меня от этого тошнит. Он спятил. Я даже не знаю, чего ожидать. Его раскрытый рот — как дыра в полу, а в желудке у него живут крысы. Меня шатает. Я чуть не сваливаюсь к нему в рот. Он хрюкает. Я чую этот запах у своего лица. Одно слово: «Пожалуйста». Мы пробираемся вдоль стены. Наконец, доползаем до лестницы. Сейчас он уже достаточно пришел в себя и передвигается сам. Сам поднимается по лестнице передо мной. Он движется медленно, однако уверенно, будто бывал здесь раньше. При зажженной спичке он похож на обдолбанного великана. Я рад, что иду за ним. Вверх по лестнице меня тянет его вонь. Он контролирует меня.
Комната пуста, если не считать тахты и нескольких свечей на полу. Должно быть, кто-то ночевал здесь, пока не забили дом. Я зажигаю свечи и сажусь на тахту. Он подсаживается ко мне. Меня покрывает его тень. Мы не разговариваем. Похоже, он чего-то ждет. Смотрит на меня, словно пища. Он мне противен. Его запах меня удушает. Я понимаю, чего он ждет: чтобы я дал ему выпить. Нужно быстро что-то сделать, иначе он заподозрит. Он мог бы меня убить в наказание. Это меня в нем восхищает. Он может все, что угодно. Он орет на меня. Я не понимаю, что он хочет сказать. Голос его — как рев. От него смердит. Он эхом раскатывается по комнате. Я давлюсь. Вытаскиваю перочинный нож и раскрытым кладу на колени. Я оцепенел. Я всегда с ним здесь был, это никогда не кончится. Он встает. Уже готов удрать, сбежать вниз по лестнице. Он провалится в дыру. Я бью его ножиком в горло. Он сразу же падает, дергается на полу, точно рыба, из его шеи хлещет кровь. Гнилостная, я давлюсь рвотой. Он сбивает свечи, которые я зажег, и затихает. В комнате совсем темно. Я ощупываю пол, подсовываю под него руку и вытаскиваю свечу. Зажигаю и подношу к его лицу. Он в точности похож на мистера Мамерза. Я счастлив. Я начинаю плакать. Я касаюсь его жестоких глаз. Я сую пальцы ему в рот. Как чудесно: его прохладный сильный язык, тот язык, что лепил слова, заставлявшие меня слушаться. Он изумителен. Я чувствую, как у меня встает. Там тепло, не как раньше. Пенис мой огромен, тверд, полон крови. Я стаскиваю с него пальто и рубашку, отшвыриваю их в сторону. Расстегиваю себе штаны, они падают на лодыжки, и опускаюсь с ним рядом на колени. Его грудь и живот тверды и сильны — совсем как у мистера Мамерза. Я стою на коленях, а моя эрекция парит над ним. Я сжимаю ее в кулаке, вспарывая ему брюшину. Вот для чего я был создан. Я счастлив. Я срезаю его кожу и мышцы, а вонь его внутренностей клубится мне прямо в лицо. Она прогоркла и остра, как винная блевота. Я пьянею от этого запаха. Я знаю, что на сей раз кончу, потому что я заслужил кончить. Я падаю вниз лицом прямо в его мягкие внутренности. Мой рот раскрыт. Я втягиваю в себя его кишки. Я пожираю самого себя. Притворяюсь, что за спиной у меня стоит мистер Мамерз и наблюдает, чтобы я доел все до конца. Я ем нечистоты. Мой желудок заполняется слизью. Я ощущаю, как становлюсь все жирнее и уродливее. Еще хуже, чем прежде. Моя вонь растворяет меня. Я зарываюсь головой еще глубже ему в кишки. Мне уже не удается различать его кишки и мою вонь. Я кончаю себе в руку, блюю в его кишки, пожираю их, блюю в его кишки, опять пожираю все это. Я тону в собственной сперме, утопая в его кишках. Съев внутренности, я принимаюсь за сердце. Затем вырезаю ему язык и тоже съедаю. Я слизываю свою сперму. Она еще не остыла. На вкус — как его кишки. Я стираю кровь с лица и на ощупь спускаюсь по лестнице, прочь из этого здания.
1983
Спасибо Жарбоу, Чарлзу Нилу и Гэри Итихаре за редакторскую поддержку и совет, а также Г. Роллинзу за то, что опубликовал этот материал. — М. Дж.
Я ШЕЛ, А ЗЕМЛЯ БЫЛА ПЛОТНА И ПРУЖИНИСТА У МЕНЯ ПОД НОГАМИ, НА ОЩУПЬ И ПО КОНСИСТЕНЦИИ — КАК ТРУП. Я ПОНИМАЛ, ЧТО С КАЖДЫМ ШАГОМ НОГИ МОИ ПОПИРАЮТ ПОКОЛЕНИЯ МОИХ МЕРТВЫХ ПРЕДКОВ. ИХ КОСТИ, ИХ СГНИВШАЯ И ПРЕОБРАЗОВАННАЯ ПЛОТЬ СТАЛИ СУБСТАНЦИЕЙ ПОЧВЫ. ПОЕДАЯ ПИЩУ, ЧТО Я ПОДБИРАЛ С ЗЕМЛИ, Я ВКУШАЛ ИХ СУЩНОСТЬ — ПЛОДОРОДИЕ, ПЕРЕЖИВШЕЕ ИХ ТЛЕНИЕ. ВОТ ТАК ОНИ ПРОДОЛЖАЛИ ЖИТЬ СКВОЗЬ МЕНЯ И ВО МНЕ, ДА И САМ Я ОСТАНУСЬ ЖИТЬ В ПОТРЕБЛЕНИИ ПИЩИ, ВОЗДУХА, ВОДЫ КЕМ-ТО ДРУГИМ. ДАЖЕ ВДЫХАЯ, Я ДЫШАЛ СМЕСЬЮ ТЕХ ГАЗОВ, ЧТО В ГНИЕНИИ ИСТОРГАЛИ ИХ ТЕЛА, ВНОВЬ ВОЗВРАЩАЯСЬ В БИОСФЕРУ. Я ДЫШАЛ, ЕЛ, ГЛОТАЛ И ПОГЛОЩАЛ ИХ ДУШИ, ВСЕ ВЗАИМОСВЯЗАНО, ВСЕ ПИТАЕТСЯ СОБОЙ, ВЫИСКИВАЕТ, ПЕРЕВАРИВАЕТ, СНОВА И СНОВА, РАЗМЫШЛЯЕТ, ЖУЕТ, ВООБРАЖАЕТ, ОТРИЦАЕТ, УБИВАЕТ, ПОТРЕБЛЯЕТ, ВОСПРОИЗВОДИТ, КОРЧИТСЯ В САМОМ СЕБЕ, УМИРАЕТ, РАЗЛАГАЕТСЯ И ВОЗРОЖДАЕТСЯ ВНОВЬ — БЕСКОНЕЧНОЕ ОТРАЖЕНИЕ СЕБЯ ПРИ АБСОЛЮТНОМ ОТСУТСТВИИ СОЗНАТЕЛЬНОГО СОВЕРШЕНСТВА. ЧТОБЫ ВИДЕТЬ КАК ДОЛЖНО, ИЗ МОИХ ГЛАЗ ПРИДЕТСЯ УДАЛИТЬ ЗРЕНИЕ. КОГДА Я УБИЛ В СЕБЕ ОЩУЩЕНИЕ ЛИЧНОСТИ, Я ВЫСКОЛЬЗНУЛ И ВОШЕЛ В СЕБЯ, СТАВ ЦЕЛЫМ МИРОМ, НЕОТЪЕМЛЕМОЙ, НО НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНОЙ ЧАСТЬЮ КОТОРОГО БЫЛ.
