Тем же самым субботним утром, в семь часов, началось официальное расследование инцидента, по итогам которого было определено наказание для каждого признавшего свою вину первокурсника или второкурсника: в порядке трудовой повинности они должны были расчищать территорию колледжа специально закупленными лопатами, стоимость которых включили в индивидуальную смету расходов на следующий учебный семестр. Разбившись на бригады, штрафники принялись убирать снег с подъездных и пешеходных дорожек, а толщина его — минимум тридцать четыре дюйма — на отдельных участках доходила до шести футов. Каждой бригаде придали по бригадиру из старшекурсников (непременно из какой-нибудь спортивной команды) и по надсмотрщику из числа сотрудников кафедры физического воспитания. В то же самое время в кабинете декана Кодуэлла полным ходом продолжалось дознание. К вечеру одиннадцать студентов младших курсов — девять первокурсников и два второкурсника — были признаны зачинщиками и — невзирая на участие в исправительно-трудовых работах, а также вопреки мольбам родителей, надеявшихся, что возлюбленные сыночки, которые всего-то себе и позволили, что немного побуянить, отделаются временным отстранением от занятий (максимум на семестр), — моментально отчислены из колледжа без права восстановления. В числе исключенных оказались и те двое, что переломали себе конечности, выпрыгнув из окон женского общежития; призванные на суд и расправу в гипсе, оба (по рассказам очевидцев) со слезами на глазах бормотали трясущимися губами какие-то жалкие извинения. Но к пониманию, не говоря уж о пощаде, взывали они тщетно. На взгляд Кодуэлла, это были две крысы, которые бежали с тонущего корабля последними и ничего, кроме исключения, не заслуживали. Выгнали и тех семерых студентов, которые категорически отрицали свое участие в ночном налете, но были изобличены остальными во вранье, и таким образом общее число исключенных из колледжа достигло к понедельнику восемнадцати человек. «Меня не обманешь, — сказал им Кодуэлл. — Нечего и пытаться». И он не солгал: обмануть его было и впрямь нельзя. Никому. Даже мне, о чем я тогда еще не знал.
В воскресенье вечером, после ужина, всех студентов мужского пола собрали в актовом зале филологического факультета, и с речью к нам обратился ректор колледжа Элбин Ленц. По дороге на филфак (а шли мы пешком, потому что ездить на машинах по городу вплоть до полной расчистки улиц студентам было запрещено) Котлер рассказал мне о политической карьере Ленца и о досужих домыслах на эту тему. Отбыв два срока на посту губернатора соседнего штата Западная Виргиния и зарекомендовав себя жестким и бескомпромиссным политиком, Ленц уже в годы Второй мировой войны был назначен заместителем министра обороны. После безуспешной попытки попасть в Сенат США в 1948 году (уже от штата Огайо) он принял предложение стать ректором здешнего колледжа, сделанное ему деловыми партнерами из попечительского совета Уайнсбурга, и прибыл на место преисполненный решимости превратить маленький живописный колледж в северной части центра штата в «плодоносящую ниву нравственных добродетелей, патриотизма и высоких стандартов личного поведения, необходимых каждому молодому американцу, если мы и впрямь хотим одержать победу во всемирной битве за моральное превосходство, которую ведем с безбожным коммунизмом советского образца» (именно так он сформулировал это в инаугурационной речи). Тут же нашлись люди, решившие, что ректорство в Уайнсбурге, никак не соответствующее былой карьере Ленца и его потенциям, свежеиспеченный глава колледжа рассматривает как трамплин в борьбе за пост губернатора Огайо на выборах 1952 года. Если ему удастся выиграть эти выборы, он станет первым в истории США человеком, который поочередно был губернатором двух (добавим: промышленно развитых) штатов, а это, в свою очередь, сделает его весьма перспективным кандидатом от республиканцев на президентских выборах 1956 года — перспективным потому, что за него почти наверняка проголосуют округа, где преобладает рабочий класс, до сих пор традиционно отдававший предпочтение демократам. В студенческой среде Ленц пользовался известной популярностью — разумеется, не как политик, но как человек с простецкими замашками, выходец из бедной семьи, самоучка, сын шахтера из округа Логан, Западная Виргиния, — и это обстоятельство пронизывало все его велеречия, прямо-таки вколачиваемое вам в мозг. Ленц был известен своей манерой говорить без обиняков и беспрерывно дымить тонкими вонючими сигарами, за что получил в кампусе прозвище Всемогущий Небокоптитель.
В отличие от профессоров, читающих лекцию, Ленц встал не за кафедру а перед нею, встал как вкопанный, слегка расставив короткие ноги, и заговорил зловеще, как инквизитор. Он выглядел человеком, который просто не может дать слабину и которого, когда он держит речь, никак нельзя не слушать. Не походил он и на декана Кодуэлла, с его игрой в заботливого отца (и чуть ли не в Отца Небесного); ректор Ленц старался прежде всего нагнать страху на аудиторию своей как нескрываемой, так и непрошибаемой тупостью. Кодуэллу хотелось при всей его крутизне казаться интеллигентом, Ленцу — мужланом. Пожалуй, он был согласен с деканом мужского отделения в том, что в жизни нет ничего более важного, чем игра по правилам, но в основе его речи лежало осуждение, переходящее в омерзение, и риторические фигуры, к которым он прибегал, не столько скрывали это фундаментальное чувство, сколько, наоборот, выпячивали. Никогда еще я не видел своих соучеников по Уайнсбургу в таком ужасе, объявшем всех сразу, и вместе с тем такими серьезными и сосредоточенными. Нельзя было представить себе, чтобы кто-нибудь из них воскликнул (хотя бы мысленно); «Это невозможно! Это неслыханно! Это несправедливо!» С таким же успехом ректор мог бы сейчас спуститься в аудиторию и избивать нас тростью: никто бы не посмел уклониться, не говоря уж о том, чтобы оказать сопротивление. Казалось, он нас уже избил, и мы восприняли эти побои с благодарностью как заслуженное, но еще не завершившееся воздаяние за все, что мы совершили.
Должно быть, единственным студентом, уклонившимся от роли жертвы в чудовищной экзекуции, был вольнодумец, мизантроп и мерзавец Берт Флассер.
«Известно ли хоть кому-нибудь из вас, — начал ректор, — о том, что произошло в Корее в тот самый день, когда все здешние самцы — а я просто не могу назвать вас иначе — вознамерились навлечь бесчестье и позор на одно из самых лучших и повсеместно уважаемых высших учебных заведений страны, на наш колледж, основанный когда-то Баптистской церковью? В тот самый день на переговорах между представителями ООН в Корее и коммунистическими захватчиками было достигнуто соглашение о предварительном перемирии вдоль линии огня на восточном фронте этой несчастной страны, охваченной пламенем войны и разорванной практически пополам. Полагаю, вам всем понятен смысл термина „предварительное перемирие“. Он означает, что война, ведомая противником самыми варварскими средствами, какие когда-либо применялись в Корее, самыми варварскими средствами, какие где-либо и когда-либо использовались против войск США во всей истории нашей страны, — что эта беспримерная по своей кровопролитности война может вновь вспыхнуть в любой час, днем или ночью, а едва вспыхнув, она вновь будет уносить жизни тысяч и тысяч молодых американцев. Известно ли хоть кому-нибудь из вас о том, что произошло в Корее всего несколько недель назад, в период между субботой тринадцатого октября и пятницей девятнадцатого октября? А я ведь знаю, что всем вам эта неделя отлично запомнилась. В субботу тринадцатого октября наша команда по американскому футболу разгромила своего традиционного соперника из колледжа Боулинг-Грин со счетом сорок один к четырнадцати. А в следующую субботу, двадцатого октября, мы, будучи заведомыми аутсайдерами, ухитрились в увлекательнейшем поединке победить со счетом двадцать один к двадцати команду Университета Западной Виргинии — университета, который я сам когда-то закончил! Но известно ли вам, что произошло на той же достославной неделе в Корее? Первая кавалерийская дивизия США, Третья пехотная дивизия США и Двадцать пятая пехотная дивизия США, в составе которой я некогда сам сражался на полях Первой мировой войны, — эти три дивизии США при поддержке наших британских и корейских союзников провели небольшую наступательную операцию, продвинувшись на пару миль вперед в районе Лысой горы. Продвинувшись всего на пару миль — и потеряв при этом четыре тысячи бойцов. Четыре тысячи молодых людей, вроде вас самих, были убиты, искалечены или тяжело ранены в промежутке между разгромом Боулинг-Грин и трудной победой над северокорейцами! Осознаёте ли вы, в каком привилегированном положении находитесь, какая милость вам оказана, как вам просто-напросто повезло, что вы можете по субботам беззаботно болеть за свою команду, вместо того чтобы гибнуть на поле брани — по субботам, а также по понедельникам, вторникам, средам, четвергам, пятницам, да и по воскресеньям, кстати говоря, тоже? По сравнению с жертвенной отвагой ваших сверстников, гибнущих на полях этой страшной войны с северокорейскими и китайскими коммунистическими агрессорами, — да, вот именно, по сравнению с ней, и только с ней, — осознаете ли вы, каким ребячеством, какой дикостью, каким, наконец, идиотизмом выглядит ваше поведение в глазах жителей Уайнсбурга, в глазах жителей всего штата Огайо, в глазах всего американского народа, уже полностью введенного в курс постыдных здешних событий общенациональными газетами и отечественным телевидением? Скажите-ка мне, может, вы и вправду вообразили себя бесстрашными бойцами, взяв ночным приступом женские общежития и до полусмерти напутав тамошних обитательниц? Вообразили себя бесстрашными бойцами, врываясь к ним в комнаты, захватывая, портя и уничтожая их личные вещи? Вообразили себя бесстрашными бойцами, нагло покусившись на чужую собственность? А те из вас, кто, пусть и не приняв личного участия в налете, поддерживал налетчиков восторженными выкликами, кто и пальцем не шевельнул, чтобы пресечь творящееся безобразие, те из вас, у кого хватило доблести и мужской гордости лишь на пассивное соучастие, как у вас обстоит дело с доблестью и с мужской гордостью? Вспомните ли вы эти качества, помогут ли они вам, пригодятся ли, когда тысячи озверевших китайских солдат с жуткими криками обрушатся на вас в окопе или в траншее, если, конечно, предварительное перемирие, достигнутое в Корее, нашим переговорщикам не удастся превратить в долгосрочное? А китайцы, смею вас заверить, так и поступят, грозно трубя в горны и мастерски орудуя штыками! Что же мне с вами, парни, делать? Да и есть ли среди вас взрослые люди? Почему не нашлось ни одного студента, который встал бы грудью на защиту женских общежитий — хоть Доулэнда, хоть Кунса, хоть Флеминга? Почему не нашлось хотя бы сотни студентов, двух сотен, трех сотен, которые решительно пресекли бы это жалкое безобразие? Почему этого не произошло? Отвечайте мне! Где ваша смелость? Где честь? Ни один из вас не вспомнил о чести! Ни один! И вот я вынужден заявить вам то, чего и в мыслях не держал когда-либо раньше, надеясь, что делать это мне никогда не придется: сегодня мне стыдно, что я ректор этого колледжа! Я стыжусь, мне противно, я взбешен. Повторю еще раз, чтобы ни у кого не осталось и тени сомнения: я взбешен. И, можете мне поверить, это надолго. Мне известно о том, что сорок восемь студенток нашего колледжа — а это едва ли не десять процентов от их общего числа — уже покинули Уайнсбург в обществе испуганных и потрясенных родителей, и никому не известно, захочется ли им возвращаться. Судя по звонкам родителей других студенток, судя по звонкам в офис и домой — а начиная с полуночи в пятницу телефон мне обрывают и там и тут, — еще многие подумывают кто об академическом отпуске на год, кто — об окончательном прощании с нашим колледжем. И не могу сказать, что я вправе их упрекнуть. Я бы и от родной дочери не потребовал, чтобы она сохранила верность учебному заведению, в стенах которого ее подвергли не только осмеянию, унижению и уничижению, но и опасности прямого физического насилия со стороны целого полчища подонков, вообразивших, вероятно, будто именно таким образом им удастся продемонстрировать подлинное равенство полов. Потому что все вы, на мой взгляд, подонки: и те, кто участвовал в налете, и те, кто ничего не предпринял, чтобы остановить налетчиков, — все вы неблагодарное, безответственное, инфантильное сборище подлых и трусливых подонков! Полчище распалившихся сосунков. Засранцы в измаранных пеленках. Да, кстати, еще одно. Известно ли хоть кому-нибудь из вас, сколько испытаний атомной бомбы провели Советы в пятьдесят первом году? Правильный ответ — два. А это означает, что нашим врагам из СССР удалось провести уже три успешных испытания ядерного оружия, с тех пор как они овладели его секретом! И вот мы как нация вынуждены считаться с более чем вероятной возможностью ядерной войны с Советским Союзом, до недавних пор просто-напросто немыслимой, и происходит это в то самое время, когда распалившиеся молодые самцы из колледжа Уайнсбург совершают опустошительный налет на бельевые полки в платяных шкафах у невинных девушек, собственных соучениц! За окнами ваших общежитий занимается пламя мировой войны, а вы дрочите на женские трусики! За окнами домиков, в которых вы живете дружными студенческими братствами, ежедневно вершится всемирная история: идут войны, происходят авианалеты, повсеместно льется кровь, а вам на все наплевать! Но плевать вам, поверьте, осталось уже недолго! Можете быть круглыми идиотами, если вам это нравится, можете выставлять себя на всеобщее посмешище, как в пятницу ночью, можете даже стремиться к тому, чтобы прослыть еще большими болванами, чем являетесь в действительности, но История в конце концов настигнет и вас. Потому что История — это вам не размалеванные театральные задники, История — это сцена, на которой разворачивается действие. И вы тоже находитесь на этой сцене! Как же отвратительна эта ваша страусиная политика, эта ваша куриная слепота, это ваше нежелание оглядеться по сторонам и принять близко к сердцу все, что происходит на свете! А самое отвратительное в том, что заразу этой слепоты, этого равнодушия вы занесли и в Уайнсбург. Да вы хотя бы раз удосужились задуматься о том, в какое время живете? Сами не знаете? Да вы хотя бы раз удосужились задуматься о том, что творится вокруг? У меня за плечами долгая и успешная карьера профессионального политика. Я республиканец-центрист, привыкший одинаково недвусмысленно отвечать на удары, сыплющиеся как слева, так и справа. Но что для меня сегодня все эти удары по сравнению с тем, который нанесли мне вы своей грубостью, своим варварством, своей тягой к потехам самого презренного, самого подлого свойства! „Хватит думать, давайте лучше позабавимся! — передразнил ректор. — А вот было бы здорово еще и человечины отведать!“ Нет, джентльмены, — продолжил он, — нет, не здесь, не в этих увитых плющом стенах. Серьезные и ответственные люди, руководящие этим колледжем, не позволят разгулу низменных страстей возобладать над ценностями и идеалами, которые вы своими бесчинствами попрали и извратили. Так дальше продолжаться не может, и так больше продолжаться не будет! Вам придется взять себя в руки, и мы, если понадобится, возьмем вас в руки сами! С бунтом на корабле покончено. Мятеж подавлен. Начиная с сегодняшнего вечера все и вся в Уайнсбурге вернется на круги своя и будет единственно надлежащим образом разложено по полочкам. Мы восстановим порядочность. Мы восстановим достоинство… А сейчас, разгулявшиеся самцы, все дружно встали и пошли вон с глаз моих! А если кто-нибудь из вас решит забрать документы, если кто-нибудь из вас, безмозглых, сочтет, что правила цивилизованного поведения, отныне и навсегда не просто восстанавливаемые в полном объеме, но и резко ужесточаемые администрацией колледжа, не по нему, если кто-нибудь из вас сочтет, будто ему, дураку, закон не писан, я отвечу на это: „Скатертью дорога!“ Соответствующие распоряжения мною уже отданы. Те, кому не нравятся наши новые порядки, могут паковать чемоданы и валить отсюда к чертовой матери прямо сегодня!»
