Яркий луч солнца залил мне глаза. От этого божественного света меня, по-моему, даже качнуло в сторону. И не сказать, чтобы слабо качнуло, но я на ногах устоял.
Сотворив себе рукой импровизированный козырек, увидел идеально заасфальтированную дорогу с белой разметкой, уходящую за горизонт по богатому разноцветьем необозримому полю. Правда, дорога эта была пуста. Ни гужевого тебе транспорта, ни самого Карпа Тимофеевича, в простонародии Харона, на ней я не увидел.
Стоя на крыльце, улыбаясь, размышлял: к счастью или к сожалению я не увидел на дороге Карпа Тимофеевича? Хорошо это или плохо? К удаче или, наоборот, дурное предзнаменование? И что вообще в этой жизни есть это самое «хорошо», если потом на твоих глазах оно – когда резко, когда незаметно – превращается в плохое? Ну где эта невидимая грань, через которую судьба-индейка, то и дело туда-сюда переступая, трансформирует и душу, и сознание, и нравственные принципы, и даже самые сокровенные чувства? И что это, в конце концов, за грань такая, раз о ней рассуждать возможно исключительно с позиций философских?
Только вот что странно: когда, стоя на крыльце, я размышлял об этом, на сердце было как-то удивительно спокойно, легко и одновременно невероятно радостно. И я бы даже сказал, что испытывал на тот момент неописуемый восторг, какое-то пришедшее с небес одухотворение. Одухотворение просто оттого, что было тепло, стрекотали кузнечики, и мой Бог в своем лучистом озаренном свете купал нашу грешную Землю, где я, маленький и незаметный, глупый человечек, имел возможность наслаждаться этой жизнью и этой невообразимой красотой великого и не имеющего себе равных по совершенству фантастического мира.
Раскинув руки и запрокинув голову к синему, как бездонное море, чистому, безоблачному небу, я смеялся, подобно младенцу, впервые увидевшему что-то до невероятного забавное, а потому и интересное.
Младенцу, который еще пока воспринимает этот мир исключительно по-своему, безгрешно и космически свободно, без невидимых граней судьбы и без душевных язв, порою исчезающих, но затем почему-то появляющихся снова…
– Господи, я грешен! – словно помешанный, я радовался яркому божественному солнцу и стрекотанию кузнечиков. – Грешен! Во мне так много мусору, так много наносного, и нескончаемая череда пороков роится во мне, но только знаю, что без Тебя, Господи, не бывает в этом мире ни истинного счастья, ни истинной любви! Я знаю, что Бог – есть любовь, а любовь – есть мир и красота, и по-другому, Господи, к счастью, не бывает! Да, Бог есть любовь!
Я присел на ступеньки и, приложив ладонь ко лбу, медленно раскачивался взад-вперед, усиленно пытаясь понять, что же это вдруг такое на меня нашло. Откуда это неожиданно возникшее чувство радости и ощущение невероятной легкости на сердце?
Перестав раскачиваться, я почему-то подумал о том, что человек, по сути, очень странно организованное существо. Как он так может всего за какой-нибудь один световой день столько раз кидаться или, лучше сказать, шарахаться из стороны в сторону? Казалось бы, едва только чудом выбежал из огня, так, не задумываясь, сразу же и в омут с головой, а оттуда – если, конечно, повезет – куда-нибудь еще, но лишь бы обязательно не быть прикованным к в общем-то совсем не надоевшей обстановке. И как ты эту несуразность объяснишь? А вот чуть что, так тут уж «как тревога – так до Бога»: да помогите, люди добрые; да виноват, исправлюсь; да простите меня, бестолкового, больше никогда такого я не повторю, или пусть меня тогда за это покарают небеса… Нет, воистину странное существо. Вроде бы и числимся за гомосапиенсами и, похоже, действительно из всех биологических видов, обитаемых на этой планете, являемся наиболее разумными, но вот только фактов, свидетельствующих о нашей же собственной примитивности, хоть отбавляй. Впрочем, все это конечно же в подавляющей степени относится к загадочной русской душе с главенствующим в ней пресловутым «авось» и, скажем, к западному европейцу, наверное, не имеет никакого отношения. Но я – простите непутевого – все же опять в очередной раз зачем-то об этом подумал, как будто и без того эта тема не разжевана донельзя, не перетерта до состояния муки и будто мало на сей счет тому примеров. Возьмите хотя бы меня: ну чего ты, придурок, выскочил сюда в одной рубахе? Чего тебе неймется? Сидел бы себе дома да на ухо нашептывал по телефону своей единственной любимой дочери, которую ты не воспитывал и видел-то всего два раза в год, и то по обещанию, чтобы она, безмозглая, быстрей рожала тебе внуков… Ан нет, торчишь тут непонятно где и действительно радостным болваном туда-сюда качаешься, да еще и разговариваешь с Богом, не думая о том, что Он, хоть и милосерден, наверняка не любит пустобрехов. Он, может, человека-то и создал потому, что захотел в нас видеть этих самых гомосапиенсов. Чтобы каждый наш шаг нес в себе какой-то определенный смысл и чтобы вот не просто так, а чтобы обязательно не без какой-то пользы для окружающих тебя и для тебя же самого. А эволюция тогда зачем? Неужели только для того, чтобы быть отождествимой с деградацией? Зачем, скажите, с так называемой пользой для человечества необходимо строить какой-нибудь химический комбинат, который впоследствии это же человечество и похоронит? А разве нельзя его было построить именно таким образом, чтобы потом это человечество не хоронить? Неужели нельзя? Нет, увы, видимо, нельзя, потому что, бесспорно, при наличии серого вещества понятие пользы у гомосапиенса, скорее всего, неправильное. Скажем так, мутированно-трансформированное. А присовокупите к этому еще и нездоровое любопытство, свойственное каждому из нас. Тоже ведь в немалой степени все та же палка о двух концах: вот встать бы тебе, дураку, вернуться к вдове, нежно ее обнять и убедить затем, что жизнь и без того прекрасна, что не надо ворошить прошлое, не надо пытаться догнать недогоняемое, желая вернуть то, что ушло безвозвратно, что не стоит вот так беспардонно вторгаться в запретные сферы, что было бы гораздо разумнее жить нормальной жизнью, тем более что ты, вдова, в отличие от подавляющего большинства тебе подобных гомосапиенсов, можешь безболезненно себе это позволить… Однако, судя по всему, все же мы не так устроены. Не так. Вот ты скажи мне, Грибничок, ну какого такого рожна ты здесь околачиваешься?.. Ах да, я вспомнил. Опять все те же грабли: чувство долга в виде трехсот двадцати тысяч свободно конвертируемой валюты. Да, это, безусловно, аргумент.
«Так, куда же мне направиться? – с охватившим меня любопытством и по-прежнему непокидаемым ощущением душевного восторга задал я себе на тот момент, казалось, нешуточный вопрос. – Надо же, наконец, осмотреться. С дорогой вроде все понятно, а вот с деревней вообще не ясно ничего. Так что же мы предпримем, Грибничок? Куда пойдем сперва: направо или все-таки налево?» – с веселостью, присущей абсолютному идиоту, мучился я дилеммой касательно своего дальнейшего передвижения, при этом все же ни на секунду не забывая вдыхать ароматы разноцветья необозримого поля, да и просто наслаждаясь летом и тем, что я к этому лету причастен, что являюсь неотъемлемой частицей этой чарующей своим благоуханием нетерпимой к холоду поры.
«Благодарю тебя, Господи, что Ты всем нам, живущим на этой земле, дал равные возможности видеть эту неповторимую красоту, слышать эту великую гармонию звуков, вдыхать чистую, яркую гогеновскую, палитру запахов!.. Да-да, именно гогеновскую – снова обратился я к Создателю, но теперь уже, правда, мысленно, а затем вдруг ненароком вспомнил, как, похмеляясь, после второй рюмки несказанно возрадовался от осознания, что мой капризный нос, наконец-то, снова задышал. – Да, Господи, теперь я понял окончательно: счастье – оно в мелочах!»
Не знаю почему, но я сначала предпочел весело и беззаботно шарахнуться вправо и, обойдя якиторию, вышел на длинную деревенскую улицу, уходившую вверх по косогору и кончавшуюся там, где начинался лес. Примерно метрах в трехстах, а то и больше.
«Ну хорошо. Здесь, вижу, улица, а что у нас тогда с другой стороны?» Я еще толком не успел об этом подумать, а ноги уже несли меня вдоль фасада русско-японской избы в обратном направлении. Обогнув угол якитории теперь уже с противоположной стороны, очутился на такой же деревенской улице, в общем-то, ничем не отличавшейся от первой. Эти две улицы казались не просто похожими друг на друга, они, скорее, были практически идентичны, как составляющие какого-нибудь спланированного архитектурного ансамбля. Однако при этом я не стал бы утверждать, что отдельно взятый двор в точности копировал соседний. Нет. Даже напротив, каждый имел свою, какую-то характерную, подчеркнутую индивидуальность.
Обе линии домов, также уходивших вверх по косогору и упиравшихся в густой непроходимый лес, разделяла дорога. Только теперь уже обычная грунтовая деревенская дорога без единого намека на то, что здесь когда-либо лежал асфальт. Цивилизацией не пахло и в помине. Создавалось впечатление, что время здесь остановилось примерно где-то на второй половине девятнадцатого века и дальше двигаться не стало, решив, что хватит, иначе могут наступить для гомосапиенсов неотвратимые последствия, причиной которых явится прогресс, порабощающий сознание этих самых хоть и мыслящих, но во многом все же неразумных организмов.
