Я протянул листок Беатрис. Она прочла записку и перевернула ее, чтобы посмотреть, нет ли чего-нибудь на другой стороне.
– С чего она взяла, что вы будете с девушкой?
– Не знаю.
– У вас много знакомых девушек?
– Есть какое-то количество.
– Давайте никуда не пойдем, – попросила Беатрис.
– Почему?
– Мы же решили погулять в Центральном парке. И я знаю место, где можно купить чудесный йогурт.
– Но, полагаю, сокровище – это не йогурт. Кто-то в закусочной что-нибудь мне даст.
– Не исключено, что яд. Бен, не надо. Ну же. Вы уже большой мальчик и не обязаны делать то, что говорит ваша мертвая Бабочка.
Я промолчал.
– Вы сказали, что хотите отдохнуть. Даже она сама говорит, что вам нужен перерыв. И я больше не хочу ничего, связанного с этой вашей охотой за сокровищами. Не упрямьтесь. Пойдемте в другое место.
Я улыбнулся.
Мы сели в метро на Второй авеню – там, где я вышел четыре дня назад, впервые попав на Манхэттен. На Сорок второй улице Беатрис схватила меня за руку.
– Быстро, выходим, – велела она, и я повиновался. – Сегодня отличный день, и здесь сотни интересных вещей. Мы погуляем. А я буду гидом.
И мы пошли по Пятой авеню, разговаривая, и то и дело Беатрис мне что-нибудь показывала.
– Там французский книжный магазин. Там Рокфеллер-центр. А вон там – Сиграм-Билдинг, в нем ресторан, хозяин которого заказал картины у Марка Ротко, сейчас они в вашей галерее Тейт, в Лондоне.
Мы обогнули зоопарк и заглянули через забор, а затем вскарабкались по каменистой горке к пагоде. Панорама на юге напоминала классический рисунок с видом города сквозь деревья; на севере парк тянулся до бесконечности.
– Ты собираешься написать книгу о Бабочке? – спросила Беатрис, переходя вдруг на «ты».
– Нет, потому что в ней пришлось бы писать про убийства, самоубийства и прочую жуть. А я не хочу. Лучше что-нибудь вроде романа. Может быть, однажды и напишу. – Я достал записную книжку и пролистнул перед глазами у Беатрис. – Я уже начал делать заметки.
Она заглянула на страницы и произнесла:
– У тебя жуткий почерк.
– Спасибо.
– Если будешь писать о Бабочке, значит, придется закончить охоту за сокровищами.
– Знаю.
– Но если ты действительно считаешь, что она кого-то убила, то, наверное, нужно обратиться в по-лицию.
– Знаю.
– И еще кое-что. Мы об этом не говорим, но ты наверняка задумываешься, даже если не совсем уверен, и я тоже думаю.
Сердце у меня забилось, я смутился, но не подал виду.
– О чем?
– Что Бабочка жива.
– Когда мы с тобой разговариваем, все сразу как-то усложняется.
– Но это так, да? – спросила Беатрис. – Тебе, несомненно, приходило в голову, что она, может быть, жива.
– Трудно сказать. Даже представить трудно…
– Почему? Ты регулярно получаешь от нее письма. Она знает, где ты и что делаешь. Знает даже, с кем ты общаешься. Мертвые так себя не ведут.
– Собственная смерть – явно не та шутка, которую выдумывают, чтобы позабавить друзей. Если я начну сомневаться, то сойду с ума. Бабочка мертва. И никак иначе. В противном случае это какой-то безумный заговор или же у меня клиническая паранойя. Я боюсь сойти с ума. Есть вещи, которых я не понимаю, но это еще ничего, мне ведь не обязательно понимать все.
– А как у тебя вообще обстоят дела с девушками?
Я взглянул на Беатрис. Она сменила тему или начала очередной виток разговора, который мы вели?
– Я интересуюсь только теми, которые недоступны или равнодушны, – небрежно ответил я.
– Послушай, надеюсь, ты не рассердишься, что я спрашиваю…
– Продолжай.
– Ты не думаешь, что, может быть, сам немножко влюблен в Бабочку?
Я вздохнул.
– Логичный вопрос. Но – нет.
– Ты, кажется, совершенно уверен.
– Да, потому что уже об этом думал. И мне все ясно. И потом, Бабочка умерла, а еще она – серийный убийца.
– Я понимаю, что твоя охота за сокровищами – занятие довольно грустное и даже мучительное, но в нем есть что-то очень романтическое. Такая милая история. Бабочка провела столько времени, придумывая и готовя для тебя увлекательное приключение. Она сделала тебе необыкновенный подарок, а главное, ты хочешь написать о ней книгу. То есть тоже сделать большой подарок.
– Я действительно люблю Бабочку, только не в романтическом смысле.
– Что, ты никогда не желал ее физически?
– Не думай, что Бабочка непривлекательна; просто у нас об этом никогда речи не шло. Да, так тоже бывает. Иногда мужчине кажется, что женщина прекрасна, но притом ему вовсе не хочется с ней спать.
– Ну да, ну да.
Беатрис явно не поверила.
– А у тебя что? – спросил я.
– Что у меня?
– Как обстоят твои дела с мужчинами?
– Я недоступна.
– Понятно.
– Слушай, если бы ты снимал про Бабочку фильм, кто бы в нем играл?
– Уилл Смит, – ответил я не задумываясь, как будто давным-давно решил.
– Он на тебя совсем не похож.
– Да, для него это была бы непростая задачка. Но, думаю, он бы справился.
– По-моему, Гари Олдман лучше бы подошел. Или Джон Малкович.
– Нет, ты подходишь к делу слишком буквально. И они чересчур стары. И потом, это другой фильм.
Беатрис рассмеялась.
– Фильмы вообще не похожи на книги, – продолжал я. – С тем же успехом можно организовать самый неожиданный кастинг.
– Показать тебе, где водится чудесный йогурт? – спросила Беатрис. – Или предпочитаешь мороженое?
– Мороженое, – ответил я, чтобы продемонстрировать свою независимость.
– Тогда пошли. Tally-ho!
Кому: Бенджамин Констэбл
От кого: [email protected]
Тема: Подсказка
Отправлено: 08-25-07 09.13 (GMT -6)
Дорогой Бен Констэбл, я вижу, ты привыкаешь к ритмам, формам и запахам Нью-Йорка и уже побывал на некоторых улицах из моего прошлого. Теперь я хочу пригласить тебя в другое место, где ты уже прошел пару раз, возможно, не заметив (хотя там приятно побывать, и оно имеет несомненное значение как для моей жизни, так и для всего города).
Это часы, немелодично отбивающие время на верхушке башни из красного кирпича и белого гранита, который привезли из Южной Германии в Гринвич-Виллидж. Такая неоготическая причуда архитекторов Фредерика Кларка Уизерса и Кальверта Во, удивительное здание, построенное в 1883 году на Джефферсон-Маркет и много лет считавшееся одним из красивейших в США. Его официальное название – Суд третьего судебного округа, но во второй половине двадцатого века им перестали пользоваться, что символизируют стрелки часов, которые много лет неподвижно указывают на двадцать минут четвертого.
Не считая постоянного присутствия этих часов в пору моего детства как вехи ландшафта, осеняющей сад, где я впервые трудилась на благо общества, а еще сидела с книжкой, они непосредственно связаны с жизнью женщины, которая меня воспитала.
В конце 1959 года Ютака Сасаки с берега Сумимото, его жена Кимико и восемнадцатилетняя дочь Кеико присутствовали на вечеринке на Пятой авеню. Кеико отчетливо помнила, как одна женщина сказала величавому мэру, Роберту Ф. Вагнеру-младшему, курившему сигару: «На Рождество нам бы больше всего хотелось, чтобы часы на здании суда снова заработали». Так началась кампания, которая привела к реставрации здания и открытию библиотеки Джефферсон-Маркет. Часы впервые за несколько десятков лет зазвонили 15 марта 1964 года, в тот самый день, когда Кеико Сасаки вышла из клиники с неприятной новостью об опухоли в брюшной полости – так было положено начало конца. «Проклятые часы, – подумала она. – Если бы они так и остались на двадцати минутах четвертого, я бы жила долго и счастливо».
Какое необычайно жизнеутверждающее удовольствие – писать тебе, Бен Констэбл, и хотела бы я тянуть и дальше. (Ты знаешь, что самая короткая переписка была между Виктором Гюго и его издателем? Гюго, желая знать реакцию публики на выход «Отверженных», послал в редакцию телеграмму с одним-единственным вопросительным знаком, а издатель ответил восклицательным.) Но, опять-таки, есть мысль, которая заставляет меня оторваться от бесконечных отступлений и вернуться к реальности. Это путь к зловещему сокровищу; подсказку можно найти в отделе домашней птицы в библиотеке, близкой моему сердцу (угадаешь, какой?), в малоправдоподобной книге автора по фамилии Райт (не знаю, какого он пола).
А теперь, милый мой, я вновь грущу, что нужно с тобой расстаться, пока ты ищешь очередной фрагмент моих зловещих мемуаров. Но потом мы встретимся вновь…
Целую, целую, целую!!!!!!!!!!!!!!!!!!
