Иначе, как ты думаешь, зачем бы ему все это лицедейство насчет Эйба Линкольна? Все эти сюртуки и цилиндры. Произнесение Линкольновых речей. Но тут он сбросил все, что укрощало его, все путы цивилизации сбросил как старую кожу, а под ней оказался тот Айра, который рыл канавы в Ньюарке. Который в Джерси добывал в шахте цинк. Он обратился к самому раннему опыту, когда его наставником была лопата. Вновь законтачил с тем Айрой, который не подвергался моральному исправлению, не прошел института благородных девиц мисс Фрейм, не посещал ее уроков этикета. И не прошел мастер-классов с тобой, Натан, когда из него прямо пер инстинкт отцовства и он всячески показывал тебе, каким хорошим, каким мирным человеком он может быть. И моего института благородных девиц не прошел. И института благородных девиц О'Дея и Маркса с Энгельсом. Института благородных девиц политического активизма. Потому что О'Дей был его первой Эвой, а Эва, на самом-то деле, была просто очередным О'Деем, который тащил и тащил его из канавы в Ньюарке к нормальной жизни, к свету.
Айра свою природу знал. Знал, что физически он несколько чрезмерен, и эта чрезмерность делает его опасным. В нем была ярость, жажда насилия, а то, что росту в нем было два метра, давало ему возможность это воплотить. Он понимал, как нужны ему всякие удила и путы – нужны все эти учителя и нужен пацан вроде тебя, понимал, как позарез нужен ему такой пацан, у которого будет все то, чего не было у него, и который будет восхищаться им как отцом. Но когда появилась ее книга «Мой муж – коммунист!», он сбросил с себя это девичье образование и снова захотел стать Айрой, которого ты не знал, – который в армии жестоко избивал товарищей по части, а еще мальчишкой, только начав жить, использовал лопату, чтобы защищать себя от пацанов-итальянцев. Орало перековывал на меч. Вся его жизнь была борьбой за то, чтобы не браться больше за лопату. Но после выхода ее книги Айра вознамерился вновь стать самим собой – тем, первым, не прирученным.
– И как – получилось?
– Айра никогда не чурался работы, даже самой тяжкой. И землекоп достиг своей цели. Заставил ее понять, что она сделала. «О’кей, – сказал он мне, – я проучу ее. И без всякой грязной фотографии справлюсь».
– И он справился?
– Справился, в лучшем виде. Свет разума принес ей на лопате.
В начале 1949 года, месяца через два с половиной после разгромного поражения Генри Уоллеса на выборах – и, как я узнал теперь, после сделанного ею аборта, – Эва Фрейм устроила для Айры, чтобы подбодрить его, большой прием (сразу после званого обеда, который был поменьше и попроще); Айра позвонил и пригласил меня. После митинга Уоллеса в «Мечети» я видел Айру всего один раз, и, пока не раздался этот удививший меня телефонный звонок («Привет, старина, это Айра Рингольд. Как поживаешь?»), я начинал уже думать, что больше его не увижу. После второй нашей встречи (когда мы впервые совершили прогулку по Уикваик-парку, где я услышал про «Айран») я отправил ему в Нью-Йорк письмо, в которое вложил перепечатанный под копирку экземпляр своей радиопьесы «Помощник Торквемады». Поскольку неделя шла за неделей, а от Айры не было ни ответа ни привета, я расценил это как свою ошибку – не надо было показывать пьесу профессиональному актеру, даже ту, которую я считал своей лучшей. Я всерьез уже решил, что теперь, когда он увидел какой я бездарь, он утратит всякий интерес ко мне. И вот, сижу как-то вечером, делаю уроки, вдруг звонит телефон, и в мою комнату вбегает мама: «Натан, деточка, тебя там – мистер Железный Рин!»
На обед к ним с Эвой Фрейм придут гости и среди них Артур Соколоу, которому он дал почитать мой сценарий. И Айра полагает, что я захочу с ним познакомиться. На следующий день мать погнала меня на Берген-стрит покупать черные лаковые туфли, а свой единственный костюм я отнес в портновскую мастерскую на Ченселлор-авеню, чтобы Шапиро удлинил рукава и штанины. И наконец, ранним вечером в субботу, бросив в рот мятную таблетку и чувствуя, как сердце стучит, будто я собираюсь пересекать границу штата с преступной целью, я вышел на Ченселлор-авеню и сел в автобус, идущий в Нью-Йорк.
За обедом рядом со мной сидела Сильфида. Стол – сплошные ловушки: восемь ножей и вилок, четыре разной формы бокала, в качестве салата нечто под названием «артишок» (вроде огромного цветка чертополоха), тарелки и блюда возникают у тебя откуда-то из-за спины (с торжественным видом их подает негритянка в специальном форменном одеянии), одна загадка чаши (таинственной миски непонятного назначения – как потом выяснилось, для полоскания пальцев) чего стоит! Однако все это, таившее угрозу, заставлявшее меня, только что такого взрослого, чувствовать себя испуганным ребенком, почти напрочь преодолела для меня Сильфида: над чем-то сардонически посмеявшись, что-то с циничной прямотой объяснив, иногда одной лишь кривой ухмылкой или вращением глаз она помогла мне постепенно понять, что, несмотря на всю эту помпезность, такого уж важного во всем этом, в сущности, ничего нет. Я был ею просто очарован, особенно ее дарованием сатирика.
– Мамочка, – говорила Сильфида, – любит чрезмерно усложнять: ты ж понимаешь – она у нас в Букингемском дворце выросла! Из сил, бедная, выбивается, стараясь превратить обыденную жизнь в пародию.
В том же духе Сильфида продолжала во время всей трапезы, нашептывая мне на ухо пренебрежительные комментарии, естественные для человека, выросшего в Беверли-Хиллз и переместившегося затем в Гринич-виллидж, этот американский Париж. Даже в том, как она надо мной подтрунивала, я ощущал поддержку, я словно забывал, что вновь могу попасть впросак уже при следующей перемене блюд.
– Да не бери ты в голову, Натан, вот еще – думать, что правильно, а что нет! Когда ты делаешь что-то неправильно, ты, между прочим, выглядишь куда менее комично.
Еще мне помогало, когда я наблюдал за Айрой. Он ел в точности так же, как если бы уплетал хот-доги в забегаловке напротив Уикваик-парка, и говорил точно так же. Он единственный из всех мужчин за столом был без галстука; даже белой рубашкой и смокингом пренебрег, и, хотя в целом этикет за столом соблюдал, по тому, как он брал пищу, как жевал и глотал, было ясно, что он не слишком-то сосредоточен на том, чтобы неукоснительно вдаваться во все изыски Эвиной кухни. Похоже, он не проводил четкой грани между тем, что допустимо у прилавка с хот-догами, а что в шикарном манхэттенском салоне – как относительно манер, так и по части разговора. Даже сейчас, когда на столе горели десять свечей в серебряных канделябрах, а буфет украшали вазы с белыми цветами, все его раздражало и бесило – тот вечер был, напомню, пару месяцев спустя после сокрушительного поражения Уоллеса (Прогрессивная партия по всей стране получила чуть больше миллиона голосов, около одной шестой от того, что ожидалось), – все вызывало его гнев, даже такая, казалось бы, бесспорная вещь, как день выборов.
– Я одну только вещь скажу, – объявил он собравшимся, и голоса гостей стихли, тогда как его голос, сильный и естественный, полный протеста и ядовитого презрения по поводу глупости сограждан-американцев, категорично требовал: Ну-ка, вы! Меня слушайте! – По-моему, в нашей любимой, дорогой нашей стране не понимают, что такое политика. Где еще, в каком таком демократическом государстве в день выборов люди идут на работу? Где еще в этот день работают школы? Вот вы представьте: парень рос, рос, вырос и говорит: «Эй, сегодня же день выборов, разве нам не положен выходной?» А отец и мать ему в ответ: «Ну да, день выборов, ну и что?» Как он будет к этому дню относиться? Может ли быть день выборов чем-то важным, если все равно в школу идти? Что в нем может быть важного, если все равно открыты магазины и все прочее? Где же тогда твои ценности, сукин ты сын?
Под «сукиным сыном» он не разумел кого-то из присутствующих за столом. Так он словно бы обращался ко всем тем, с кем жизнь заставляет бороться.
Тут Эва Фрейм приложила палец к губам в знак того, чтобы он себя немного сдерживал.
– Дорогой, – проговорила она таким тихим голосом, что ее было едва слышно.
– Конечно, что может быть важнее, – во весь голос продолжал он, – чем сидеть дома в День Колумба! Из-за какого-то вонючего праздника они школы закрывают, а в день выборов – нет?
– Дорогой, никто ведь с тобой не спорит, – с улыбкой отозвалась Эва, – зачем быть таким сердитым?
– Да, я сердитый, – ответил он ей, – я всегда сердитый, надеюсь, я до дня своей кончины останусь сердитым! Из-за того, какой я сердитый, у меня бывает масса неприятностей. Я напрашиваюсь на неприятности, потому что не могу молчать. Я ужасно сердит на дражайшую нашу страну за то, что, когда мистер Трумэн говорит народу, что коммунизм для этой страны – это большая проблема, народ ему верит. Оказывается, не расизм. Не неравенство. Во всем этом нет никакой проблемы. Проблема, оказывается, в коммунистах. В сорока тысячах, шестидесяти тысячах или ста тысячах коммунистов. Они вот-вот свергнут правительство в стране, где сто пятьдесят миллионов человек народу. Не смешите меня. А я скажу вам, что приведет к перевороту в этой, черт бы побрал ее, стране: то, как мы обращаемся с цветными. То, как мы обращаемся с рабочими. И вовсе не коммунисты тут все перевернут. Эта страна сама себя разнесет в щепы тем, что к людям тут относятся как к животным!
