Феликс Кандель - Шёл старый еврей по Новому Арбату...

* * *

Сказано неспроста: "Жизнь кончается, чтобы уступить место другому". Но человек, который живет долго, неспешно, в расчете на многолетие, не совершает ли это за счет страдальца, которому недостанет вдохов-выдохов? И если оно так, справедливо ли это ради усреднения возрастных данных?

Среднестатистические тоже хотят жить.

На подмосковном кладбище углядел надпись на камне, трогательно огорчительную:

Пройдя сквозь всю войну, 

Теперь погибла ты, как воин.

Прощай, любимая моя,

Я, муж твой Коля.

И от руки, на листе тетрадном, придавленном камушком:

"И сын твой Петя"…

Что бы я упустил, не появившись на свет?

О чем бы пожалел, неузнанном, неиспытанном, неиспробованном?

Всего не перечислить.

Лев Шестов, философ:

"…не могу себе представить, чтоб нелепость владычествовала над тем чудом, которое называется человеком, живым, думающим, чувствующим существом. А в таком случае – смерть снова наш шанс, и бояться ее не приходится…"

Была у меня голодовка, когда не выпускали из Союза.

Двенадцать дней.

Днями знобило – не мог согреться. Ночами снился свекольник со сметаной и вареники с вишнями, любимое блюдо. Обоняние развилось чрезвычайное: с балкона унюхал запах подгоревшей гречневой каши из дома напротив.

Дни без еды закончились. При небольшом своем весе потерял девять килограммов и тогда только понял, зачем человеку даны ягодицы.

Они настолько опали, что не мог лежать на проступивших костях, – к ночи подкладывал подушечку.

– Дедушка, – спрашивает теперь внучка, которая родилась в Израиле, – зачем ты голодал?

– Чтобы увидеть тебя.

К чему это воспоминание?

Перед голодовкой отправился в Тимирязевский парк, долго ходил по аллеям, себя наставляя – пройти достойно те двенадцать дней.

Так оно и со смертью: как бы войти в нее достойно, осознанно, познать себя в великом испытании – если, конечно, удастся.

* * *

Вот и дожил до такого возраста, вот и дожил.

– Ты, – говорят, – ключ изнутри вынимай. Когда один в квартире. Мало ли что, – говорят, – мало ли что…

Живем дальше.

Старимся больше.

Как далеко занесло в будущее!

Отчего же ощущаешь порой, что моложе самого себя, значительно моложе? Отчего привыкаешь к тому, что живешь себе и живешь, – как отвыкнуть от этого?..

Он входил в комнату, наш сын, руки за спину, говорил, потупив глаза, уложив ресницы на щеки:

– Мешаю работать.

Дела на этом заканчивались – не устоять. Начиналась игра.

Не знаю, кто больше увлекался – он или я.

Тешился потом с внуками. Рассчитываю на правнуков, если дождусь.

А они укоряют.

Эти, которые вокруг:

– Ты карнавальный. Ты игровой. Жизнь провел в вымыслах.

Да, карнавальный, да, игровой, – остаться бы таким на исходе дней, не обмишуриться.

И пусть скажут на входе, иного не заслужил:

– Наигрался, дружок? Заходи. Тебя заждались.

P.S.

Фекла Тимофеевна Щербакова.

Няня моя.

Няня Куня.

Мы ей, неграмотной, письма писали в деревню. Под диктовку. На тетрадных листах в косую линеечку. Каждое заканчивалось одинаково: "На этом с вами прощаюсь и заочно крепко целую".

Словами Феклы Тимофеевны из далекого далека – буквы не прибавив, не убавив запятой – завершим эти страницы.

Память – она многолика.

Память – она заполнена не только событиями прошлого, местами перехоженными, разговорами заполночь; память – в написанном, напечатанном, задуманном и неисполненном, запрятанная в листках и блокнотах, обреченных на выброс.

Захотелось вдруг – почему бы и нет? – собрать воедино ощущения с побуждениями давних лет, сгинувшие за ненадобностью, вторичным сырьем ушедшие в переработку, а то и в мусор, подобно давним рассказам сочинителя, которые не пробились на журнальные страницы. Кто тогда догадывался, что в нескорые времена запретное перестанет быть запретным и окажется излишним?..

Вот тебе история, читатель, из отстоя полувековой давности, собранная из многих осколышей, что не умаляет ее достоверности, – подобно мозаичному панно из кусочков смальты или сумме чисел, образованной из разных слагаемых.

Нужно ли это кому-нибудь, кроме автора?

Поди знай.

1

Как оно началось?

Началось оно таким образом.

Штрудель пришел на рынок…

…прицениться к винограду с инжиром…

…и на прилавке увидел живого петуха.

– Сколько стоит? – спросил без интереса.

Продавец выглядел по-восточному: в чалме и шелковом халате, на ногах остроносые туфли, украшенные золоченой нитью. Руки холеные, ногти ухоженные, борода выкрашена хной, на шее позванивало, приманивая покупателей, ожерелье из серебряных монет. Персиянин, не иначе, из Шираза, индийский маг из Хайдарабада, заклинатель змей из Куала-Лумпура, толкователь знамений с Соломоновых островов – всякое допустимо.

Со взглядом, между прочим, мыслителя.

С телом евнуха.

Углядел возможного покупателя, вскинул приветственно руки, выказав на перстне крупный камень, что отблескивал тлеющим багровым таинством. Поэтами воспетый, ясновидцами почитаемый камень карбункул, отводящий руку неприятеля, останавливающий кровотечения, воспламеняющий страсти и излечивающий от бесплодия, который приличествует заклинателю змей из Куала-Лумпура.

Заговорил вкрадчиво, поглаживая завитую колечками бороду:

– О, доблестный незнакомец! Пусть голова твоя не седеет, пусть твой конь будет резвым и победоносным, пусть твой меч будет смертельным для врага, а жизнь твоя долгой!

Добавил без утайки, потакая корыстным вожделениям:

– Позволь себя заманить, незнакомец.

– Позволяю, – разрешил Штрудель.

– Премного благодарен. Такое не часто случается. А потому следует поспешить, пока не укроет лица наши покрывало земли.

Цокнул языком, повел томным взором под насурьмленными бровями, прокричал тоненьким голоском скопца из султанских покоев:

– Это такой петух! Это особый петух! Кавалер ордена Золотого Гребешка Первой степени! Купи, незнакомец, не прогадаешь.

По виду это был обычный петух. Каких тысячи.

Глаз снулый. Гребешок линялый. Раскраска блеклая. Шпоры на ногах обвисли. Таких только и продавать за излишеством куриного поголовья. От таких только избавляться.

Жрать да несушек топтать: весь его интерес.

– Что он умеет?

– Всё! Если понравишься, незнакомец. Просьбы без исполнения не окажутся.

– Я понравлюсь, – пообещал Штрудель, приобрел петуха за немалые деньги, а персиянин из Шираза, толкователь знамений с Соломоновых островов продекламировал со скрытым от покупателя смыслом:

Тесна мне бытия печальная темница, –

О, если б дверь найти, что к вечности ведет!..

Договорил с почтением:

– Омар ибн Ибрахим ал-Хайями, не кто-нибудь. Да будет Аллах к нему милосерден!

Прекратил дозволенные речи, отвесил учтивый поклон и взвихрился пылевой струйкой на ветру, вызвонив монетами прощальный серебристый аккорд.

2

В коммерции, как известно, требуются два дурака: один продает, другой покупает. В этом случае дурак был один.

Пришли домой.

Петух склевал зернышко, попил воду из блюдца и утомленно прикрыл глаза, ничем не проявив свои исключительные способности.

– Имей в виду, – пригрозил Штрудель. – Если не удивишь, тут же попадешь в бульон. С клецками или вермишелью. На выбор.

Кавалер ордена Золотого Гребешка приподнял веко, сказал нехотя:

– Нефролепис – птерис – хамеропсис – трахикарпус…

Голос сиплый, застуженный на ветру. Не прокричать кукареку на высокой ноте, не возвестить заливисто рассветный час: за что только деньги уплачены?

Штрудель пошел в ванную и увидел, что кран уже не течет. Капало неделю – и перестало.

– Твоя работа?

Петух не ответил.

– Сколько я должен? Как слесарю-водопроводчику?

Только глазом повел: мол, рассчитаемся при случае. Переступил с ноги на ногу, произнес задумчиво, мотнув линялым гребешком: