— В республике нашей — ликбез. Всеобуч, Елена! А в доме — саботаж буржуазный!
А Елена:
— Привези ты мне лучше кофточку или платье шелковое, а можешь просто материю. Если денег мало, так бусы купи! Купи, Ваня, ожерелие!
Так и жили. Похоронки в другую войну Елене Шенберг дочка читала…
А вечером, как в театр идти, оделись мы с Еленою по-театральному, надушились необходимо и рука об руку на бульвар вышли…
Ничего нет лучше чириковского бульвара, по крайней мере в Чирикове! Кого тут только нет, даже и придумать невозможно кого-нибудь, чтобы его здесь не было. Особенно если суббота, как сейчас, а морозец легкий, воздух аппетит вызывает, будто огурчиком с грядки пахнет сладостно, и снежок блестит, а сам пухлый, как младенец. И в небе звездочки поблескивают, перемигиваются, а на земле — в Чирикове — молоденькие девушки перемигиваются да по сторонам посматривают с интересом, пугливо и ботиночками узкими по снегу — дзз-дзз — поскрипывают. А следом за ними, девушками, а девушки у нас, по обыкновению, сцепившись тройками, четверками ходят, воины молодые, шаг в шаг, и тоже тройками, четверками снег шинелями заметают — полы-то у шинелей, как у священных лиц. И другие кавалеры местные вслед поспешают, кто в кашне, кто в гетрах, а многие — в крагах. И вдруг банковский служащий какой солидный в башмаках кожаных, может, даже от сапожника Кантаровича — скрып-скрып, да и Кантарович, он тоже тут, и жена Кантаровича скрипит себе рядом с мужем. И от прошлой жизни дамочки одинокие, особенно польки, глаза накрашенные на мужчин таращат, носом — в мех кошачий, и фетровые ботики у них на полувенском каблучке. И карлик Миша с колбасником Вурстом — друзья закадычные, кавалеры знаменитые… И другие лица, известные в Чирикове, они все тут!
А мы с Еленою идем парочкой, кудри распустили, у нее — золотые, у меня черные, одна ростом побольше, другая поменьше; мы потом и на вечеринках костюмированных одевались соответственно: она — Опанасом, а я — Натанчиком, и вот идем быстро, на каждой по шляпке, ридикюли в руках зажали, время-то бедное, и все — на нас. А мы — ни на кого! А мужчины, те прямо столбенеют.
А Елена им:
— Мы с подругою — суфражисты!
К театру подходим — толпа еще гуще, не толпа — студень густой! И вдруг навстречу нам тоже парочка: как две рыбки плывут, проклятый аляфрансе и разлучница.
Я — ах! — и назад.
Но тут какие-то сильные руки меня крепко за талию обхватили…
Я же опять — ах!
Глаза открыла, они у меня невинные, синие, и сама моргаю ими часто-часто, удивилась потому, — а надо мной лицо неизвестного красавца склонилось.
— Извините, барышня, — шепчет, — вы в обмороке состояли.
— Не барышня, — отвечаю с грустью, — дамочка!
— Ох, — удивляется неизвестный мне красавец, — не похоже.
Усов у него, правда, не было, но чубчик огневой, бескозырка матросская, на плечах широченных кожанка распарывается.
Такие кожанки тогда только комиссарам выдавали!
Пиер с разлучницей в страхе скрылись, а мы с Еленой от красавца бегом. Но он за нами. Мы — в театр, а он — тоже, и билет предъявил, никакой женщины с ним рядом нет. Мы мантильи сдали, номерки получили, в партер входим, а красавец уже там сидит — кожанку-то ему сдавать не нужно было. И смотрит. Как прилип.
А музыканты уже музыку заиграли, и под эту музыку лилипуты появляются, а они — артисты известные, и они — не в первый раз в Чирикове. Им громовую овацию публика устраивает, а когда Первая лилипутка на сцену выходит, весь зал ревет, стонет, в ладоши бьет и многие кричат:
— Да здравствуют наши братья и сестры, лилипуты с Украйны!
И еще кричат:
— Даешь «Макбет»!
Потому что прошлым летом лилипуты весь Чириков с ума сводили, и особенно в «Макбете», и многое совпадало. Но в этот вечер все равно «Три пальмы» исполняются…
А я в огне, как в испанке, — для меня другая, своя драма разыгрывается! Свет погас, и в руках у меня записка очутилась, а там:
Милая дамочка! Позвольте с вами познакомиться поближе. Ответ жду.
И подпись с размахом — Парусов.
— Да ведь это товарищ Парусов! Василий Васильевич! — Елена ахает. — Как же я не догадалась! И он буквально такой, каким я его представляла.
Парусов был известный в Чирикове моряк. И оказался он Петрушиным начальником по партии, и Пиер против Парусова все равно что кочерыжка супротив полного кочана. Даже жалко Петрушу!
И завыла я тихим голосом:
— Елена, милая, я же этого мужчину прекрасного и не люблю вовсе. Как же я с ним наедине свижусь? И дочка у меня от Пиера — Евочка!
Хорошо, что на сцене у юноши благородного невеста кашляет и умирает, поэтому некоторые ко мне оборачиваются с сочувствием, думают, что я над чужим горем плачу. А я все об своем!
Но на записку ответила. Правда, без обещаний. И через публику передала:
Товарищ Парусов! Не думайте что я Шенберг я просто работница кухарка а зовут меня Наталья.
А при выходе из театра новую записку получаю:
Дорогая Наталочка! Каждая кухарка может управлять государством.
И подпись:
Парусов.
Золотые слова!
Ну, думаю, прощай, Пиер! Прощай, Петр Иванович, Петруша-аляфрансе. Прощай, моя детская любовь!..
Вот тебе моя месть и роковой поворот, как ты, аляфрансе, обо мне, хроменькой, заплачешь да повинишься, изойдешь памятью, как мы с тобой — жених с невестой — рука об руку по ярманке шли…
Макбет. Свершится то, что всех повергнет в ужас.
Леди Макбет. Что, что свершится?
Покуль маленьким родился.
Никуда я не годился!
Когда лилипуты в первый раз сыграли «Макбета», удивление охватило публику, и даже многие мужчины и женщины, занавеси последней не дождавшись, в страхе повыбегли из театра — так все совпадало. История эта уже случилась к тому времени в городе Чирикове, и было невидимое количество жертв, и даже среди детей…
К примеру, вот Розочка и Фиалочка, фабриканта одного мыловаренного крошки, были жестоко погублены, но сама жена начальника благополучно выбралась из обвинений, и когда мужа ее расстреляли, она прямо на следствии вышла замуж вторично, еще за наибольшего начальника, и теперь сидела посреди партера, челка на глаза, и улыбалась лилипутам кровавыми губами.
А рядом, навалившись ей в ухо, а она, эта женщина, блистала дивными драгоценностями, сидел ее личный телохранитель в портупее. Телохранитель был парнишка местный, сын провизора, он от этой дамочки по приказу не должен был отходить; такой уговор, что куда она, туда и он, пока, значит, муж на работе. Многие про себя смеялись, а вслух никто! Опасались! Один Вурст, веселый немец, колбасник, ничего не опасался. Его лавка как раз рядом с домом провизора стояла, так он этого парнишку поганого с детства знал и колбасою немецкою угощал.
«Я его зналь! Я ему пиво даваль завсегда! Этот дамочка должен мне спасибо сказаль! Хо-хо!»
Скажет «хо-хо» и живот поглаживает, как жук весенний.
А ведь как интересно, колбаса по-ихнему вурст, и сам он, колбасник, тоже Вурст… А то еще, но это уж в Москве в Трубниковском, у трех девушек свободных фамилия была Бледенцовы.
Вурст-колбасник колбасу в кредит отпускал по желанию и все другое из свинины, и всегда с удовольствием, почтением, такой добрый, а уж если молоденькая кухарка забежит, так он сразу ей анекдот, а она — Фи! Вурст! Пакостник! — и вон, зардевшись. А Вурст только свое любимое — Хо-хо-хо! — и за трубкой в карман… Раскурит так трубочку, дым колечками закручивается. Бесподобные Вурст знал анекдоты, особенно немецкие, но и всякие другие. Веселый человек! Он, когда рядом и нет никого, один он, Вурст, так он и один похохатывает — Хо-хо! А дружил крепче всего с трубачом Мишею. Миша росточку маленького, мальчик, да и только!
…Встанет Миша ввечеру на бульваре, противу «Арсу», и плачет. А тут случится какой-нибудь приезжий, так он, приезжий, сразу заинтересовывается и к нему, чего, мол, бедный маленький, плачешь. А тот — у-у-у! — ручки болят, бобо, хочу по надобности, а расстегнуться не могу. Ну, если кто Мишу пожалеет и в кусты с ним пойдет, то уж все эту забаву знают, крадутся следом, и Вурст с трубочкой тут…
Приезжий Мишу успокаивает нежно — маленький! Маленький! Сейчас! Сейчас! — расстегнет, а у Миши… Нет, не могу…
Анекдот уж потом пошел, после Миши от Вурста и пошел известный анекдот, знаменитый на всю страну.
Ах, Миша! Ах, Вурст! Где вы, друзья неразлучные? Где молодость наша?
А лилипуты, они как узнали, кто на них из темноты зубы скалит, так они просто дрожат, словно листики осенние. И только телохранитель портупеей заскрипит, а у него ремни новые, со складу, и он ими скрипит на весь партер и к уху бриллиантовому куклы этой чертовой клонится, так лилипуты со сцены — врассыпную… Но они — артисты! Они собою овладевают, «Макбет» продолжается благополучно и благополучно заканчивается.
