Войдя в бальный зал, Ашер ощутил, как дощатый пол подрагивает под ногами танцующих. Это его позабавило. Он снова уселся за стол и принялся разглядывать танцоров, на сей раз обратив внимание на пожилого мужчину, который танцевал с девочкой, словно случайно трогая то попку, то маленькую неразвитую грудь. Девочка плясала с отсутствующим выражением лица, точно ничего не замечала. Ашер вспомнил, что он уже не раз становился свидетелем подобных сцен. Если девочка воспринимала все это с полным равнодушием, значит, происходящее в порядке вещей. В зал вошел парень со шрамами на груди, и кто-то из гостей встретил его радостным: «Хайль Гитлер!» Возможно, Ашер пропустил бы этот возглас мимо ушей, если бы не сегодняшний разговор с толстяком, который сейчас как раз сидел за столом напротив. К тому же, когда он услышал нацистское приветствие, ему вспомнились избитые фразы, которыми обменивались гости, особенно развеселившись и расходившись: «Помирать, так с музыкой!», «Счастливые часов не наблюдают!»,[14] и весь зал неизменно разражался взрывом хохота.
Тестя Цайнера теперь явно клонило в сон. Ашер и не заметил, как пробило полночь. Оркестр спустился с эстрады и смешался с приглашенной публикой. Гости по очереди вставали с мест и произносили тосты «за здоровье новобрачных, за свидетелей со стороны жениха, за свидетелей со стороны невесты и за всех присутствующих». Потом они читали стишки собственного сочинения о новобрачных или о других гостях, в основе которых всегда лежало какое-то происшествие. После каждого произнесенного стишка оркестр играл туш. Стишки изобиловали непристойными намеками. Ашер уже замечал, что за свадебным столом и мужчины, и женщины открыто говорили на скользкие темы и отпускали скабрезные шутки, причем самые непристойные замечания, особенно, если их делали женщины, сопровождал самый громкий смех. Дети молчали, ничего не понимая, или отворачивались, притворяясь, будто ничего не понимают. Трактирщик стал обходить гостей с корзинкой, собирая деньги для музыкантов. К удивлению Ашера, трактирщик и оркестранты подошли и к нему, и тогда он встал, пожелал всем счастья и опустил в корзинку заранее заготовленную банкноту. Он платил последним, и потому, к его немалому облегчению, стоило ему положить деньги, как все потеряли к нему интерес. Теперь крестьяне казались ему эмигрантами, вдали от родины живущими по старинным обычаям. Жених был автомеханик, невеста — портниха. Только Хофмайстер, кроме всего прочего, работал дома на ферме, да, само собой, его жена. От Ашера не укрылось, что ей приходится и заниматься хозяйством, и помогать в поле, и кормить скотину, и готовить, и растить детей. Однажды Ашер видел, как женщина с ногой в гипсе ковыляла по двору в хлев. Когда он спросил, почему она встала с больной ногой, та ответила: «А кто за меня по хозяйству хлопотать будет?» Мать невесты работала на птицеферме в Пёльфинг-Брунне, отчим — в сельскохозяйственном кооперативе в Визе. Земли у них не было, только дом с палисадником. В окрестностях Санкт-Ульриха таких домов было немало. Невеста уселась на стул, и свидетельница стала осторожно расплетать ленты в ее волосах, тут подоспела мать, выхватила у свидетельницы ленты и венок, нахлобучила его себе на голову и пошла плясать с одним из гостей. Когда музыканты доиграли, один из свидетелей выбежал на эстраду и запел куплеты собственного сочинения. Это были двустишия, экспромты, содержанием коих была первая брачная ночь. Гости сидели молча, в ожидании жареной курицы, которую обыкновенно подавали после полуночи. Некоторые куплеты вызывали у них взрывы хохота. Ашер отяжелел от вина. Когда тесть Цайнера крикнул ему, что свидетелевы куплеты ему ой как потрафили, Ашер послушно поддакнул. Он заметил, что Хофмайстер вздохнул с облегчением и, чтобы сделать Хофмайстеру приятное, поддакнул еще раз. Тогда Хофмайстер громко рассмеялся, глядя на него. Подали жареную курицу, и гости принялись за еду, а свидетель все пел и пел. Еще до этого проснулась старуха, неспешно встала, вышла и, все с тем же угрюмым выражением лица, вернулась в зал. Она взяла со стола свою сумочку, поставила ее на пол и крепко зажала ступнями. Потом взяла с тарелки куриную ножку и, положив в рот маленький кусочек, скорчила девице рожу, чтобы показать, что еда ей не нравится. Ашер отвернулся. Хотя старуха поражала своей заносчивостью, она чем-то ему нравилась. Свидетель допел куплеты, а под конец, сверля трактирщика глазами, крикнул: «Пусть фотограф снимет остатки, тогда у него будет, чем дома поужинать!» Трактирщик на замечание не отреагировал. Он как раз объяснял Ашеру, что на свадебном обеде всегда присутствует священник, но на сей раз он никак не смог принять приглашение.
Гости, как придется, уселись за стол, потом стали меняться местами, оживленно переговариваясь. Другие, наоборот, сидели тихо, уставившись в пространство и задумчиво попивая вино.
— Я к вам присоединюсь, — объявила вдова, подсаживаясь к Ашеру.
— Многие сожалеют, — подхватила она мысль трактирщика, — что священник не пришел на свадьбу.
Она вдруг рассмеялась.
— Я когда-то служила кухаркой у приходского священника, и вот ожидался приезд епископа. Было это вроде в мае. У въезда в деревню соорудили триумфальную арку из сплетенных еловых ветвей, с нарисованной от руки табличкой «Добро пожаловать, Наш Верховный Пастырь!» Все оделись как на праздник. Церковь тоже украсили еловыми венками. Сегодня такое уже не в обычае, но епископа по-прежнему приветствуют всей общиной. На школьном дворе собрались дети, учителя, важные персоны вроде бургомистра и членов совета общины. В последний раз, когда приезжал епископ, один пьяница, которого вся округа знает, подошел к бургомистру и поцеловал ему руку. Возможно, все оттого, что у нас принято почитать начальство.
Она снова рассмеялась.
В прежние времена, продолжала вдова, епископа-де встречали еще и пением псалмов. А однажды, она как сейчас помнит, им пришлось исполнять гимн на латыни, то-то все намучились, пока заучили наизусть. В доме священника устраивали настоящий пир, но епископы по большей части страдали несварением желудка и потому заранее отдавали распоряжения, какое меню приготовить. Когда она еще служила кухаркой у священника, ей приказали к приезду епископа приготовить телячий паштет, и она накануне вечером поставила его в погреб. Кстати, пригласили и священников из окрестных приходов, и капелланов.
— Вот епископ усаживается, спускаюсь это я в погреб, за паштетом. И так я разволновалась, что только в передней заметила: батюшки, а мухи-то яйца отложили на паштете.
В кухне все хлопотали, дым коромыслом, понятно, нервничали, не до нее им было, а кухарка священника уж до чего злобная и придирчивая, и не подступись (она после смерти священника получила в наследство всю его мебель и потом продала общине его стол, стулья и конторский шкаф), вот она и решила подать паштет как есть. А когда убирала со стола, приметила, что некоторые так и съели паштет с мушиными яйцами, а остальные отложили их на край тарелки, а паштет съели, хоть бы что, кто целиком, а кто, может быть, немножко оставил.
Она снова рассмеялась.
Епископов всегда встречали всевозможные организации, пожарные, Товарищество, да еще с оркестром, епископы служили мессу и читали проповедь, и в церкви яблоку негде было упасть. А въезд епископа в деревню сопровождался колокольным звоном, пальбой из мортиры, и, едва его машина показывалась на дороге, как начинал играть оркестр. Последний раз так все и шло заведенным порядком, смотрим, и на тебе: приехал-то не епископ, а кондитер с передвижной лавкой в багажнике.
Ашер почувствовал, что захмелел. Хотя он и слушал вдову, в голове у него затуманилось от выпитого, он ужасно устал. Время перевалило за полночь, и он уже подумывал, как будет добираться домой, как вдруг в зал вбежал человек и позвал трактирщика. Он так спешил, что все невольно замолчали и воззрились на него. Ашер расслышал, как он просит разрешения позвонить, человек, мол, заболел бешенством. Гости повскакали с мест и бросились к нему с расспросами. Ашер не сразу сообразил, в чем дело, но, осознав, что случилось, тотчас с новой силой ощутил свое опьянение. Он втихомолку выругался, поддался первому порыву и решил потихоньку уйти. Среди всеобщего волнения никто не заметил, как он надел пальто и вышел.
Во всех домах было темно, приглушенные голоса в трактире доносились уже издали. Он чувствовал, как ветер треплет полы его пальто и обдувает разгоряченное лицо. Тут он заметил приближающиеся фары автомобиля, и в первую минуту решил было спрятаться, но слева возвышался крутой склон холма, справа дорогу обрезал забор какого-то дома. Он стал ждать, пока машина проедет мимо. Однако она притормозила, и Ашер узнал человека, вбежавшего в трактир, и трактирщика.
— Вы с нами? — спросил трактирщик. — Мы вас искали. Кто-то сказал, что вы пошли домой.
