— Куда ты направляешься, гражданин?
— В Комиссию по составлению планов кампании, я там работаю.
— Ты не имеешь права въезжать в парк верхом.
— Я не знал.
— Это все знают.
— Но только не я, господин офицер.
— Господин? Ха! Почему не «ваша светлость»? — пошутил один из гренадеров.
— Те, кто работает во дворце, знают об этом, — заявил лейтенант, смерив Сент-Обена глазами.
— Может быть, гражданин не по-настоящему работает в комитетах? — опять встрял все тот же остряк-гренадер.
Лейтенант обошел вокруг Сент-Обена и обнаружил карабин, притороченный к седлу.
— В штатском, но с воинским оружием?
— Носить оружие никому не запрещено.
— Это еще вопрос.
— Говорю вам: я состою в комиссии Комитета общественного спасения, меня ждет мой генерал, а он ненавидит опоздания!
— Потише! Нечего тут голос повышать. Как его зовут, твоего генерала?
— Набулионе Буонапарте.
— Итальянец, что ли?
— Корсиканец.
Лейтенант всмотрелся поближе в его подседельник и присвистнул:
— Ого! Седло стрелка…
— Другого я не достал.
— Ладно, посмотрим… — буркнул один из гренадеров, подергивая свой заостренный ус.
— На обозы нападают, что ни день, — снова заговорил лейтенант. — Роялисты ежедневно крадут у нас муку, лошадей и оружие. Как думаешь, есть смысл допросить тебя на сей счет?
— Все это не моя забота, лейтенант.
— Ах так! Между тем это забота всех истинных республиканцев.
— Вы меня подозреваете?
— Карабин, седло, лошадь — все это не свидетельствует в твою пользу, а?
— Повторяю вам: меня ждут!
— Слезай.
Сент-Обен, вздохнув, слез со своей унылой клячи:
— И что теперь? Вы подвергнете допросу эту лошадь?
— Теперь я тебя отведу в Комитет общественной безопасности.
— Сначала проверьте то, что я вам сказал!
— Там и проверят, если захотят.
— Мой генерал вам шею свернет! Он на короткой ноге с Баррасом!
Услышав имя виконта, лейтенант заколебался. Он не любил осложнений. Что, если этот шпак не соврал? Чего ради рисковать? Поразмыслив минутку, он бросил своим гренадерам:
— Шупар, Мартен, ну-ка, пусть он встанет промеж вас. Отведем-ка этого буржуа к его так называемому генералу или уж знать не знаю кто он там. А вы, прочие, не теряйте бдительности в мое отсутствие.
И Сент-Обен последовал за лейтенантом; два гренадера шагали по бокам. Они вошли в Тюильри через барачные постройки гвардейского корпуса и поднялись на верхний этаж в контору комиссии, где Буонапарте, сидя за столом, выцарапывал на листках заметки, расшифровать которые было бы под силу ему одному. Оторванный от этого занятия, генерал воспринял вторжение солдат и их пленника с явным раздражением. Он ткнул перстом в направлении настенных часов:
— Уже не пять часов, Сент-Обен.
— Вы можете сами убедиться, генерал: меня задержали.
— Мой генерал, — сказал лейтенант, вытягиваясь по стойке «смирно», — вы, стало быть, знаете этого субъекта?
— Моего секретаря? Разумеется! Что он такого натворил, чтобы заслужить такой эскорт?
— В парке, где это запрещается, он ехал на лошади, притом армейской. Мне это показалось подозрительным.
— Это моя лошадь.
— А..? Понятно. Но у него еще и карабин военный.
— Пришлось его им снабдить. По вечерам на улицах небезопасно, мюскадены рыщут, бандиты.
— Но этот карабин… он сейчас уже сдан на склад кордегардии, чтобы его забрать, потребуются документы, подписи…
Буонапарте встал. Вынул из-за пояса один из тех элегантных пистолетов, что при вступлении на эту службу выдал ему распорядитель Лефевр. Он взял его за ствол и протянул Сент-Обену, и тот, изумленный таким знаком доверия, принял это великолепное оружие с рукояткой, инкрустированной перламутром, и стволом, на котором тонкими литерами была выгравирована фраза: «В память о дружбе». Заложив руки за спину, в том же дрянном сером рединготе, которого никогда не менял, Буонапарте скомандовал сильно побледневшему лейтенанту:
— Проводите гражданина до его дома. Он живет в особняке народного представителя Делормеля; дорогу он вам покажет. Я хочу, чтобы по пути он был избавлен от других неприятных встреч.
Дни на исходе сентября серы, темнеет рано. Лейтенант с фонарем в руке лично проводил Сент-Обена на улицу Дё-Порт-Сен-Совёр. И всю дорогу жалобно извинялся: «Тут дело в видимости, какую она мне плохую службу сослужила, а? Ведь надо ж признать, гражданин секретарь, что я только приказы выполняю, мне умничать рискованно. Как увидел буржуа на лошади верхом, где оно не положено, ну, я и задержал его, а?» Молодой человек не слушал, он теребил в кармане редингота подаренный Буонапарте пистолет и ломал голову над причиной такого неожиданного дара. Ведь генерал обычно держался сухо, подчас до демонстративности отчужденно, но это в гневе либо когда воскрешал в памяти свои итальянские познания. Сент-Обен навел справки о том, что он за человек. Тут ему помог Дюссо: когда он работал на Фрерона, тот прекрасно знал семейство Буонапарте: в Марселе, куда народный представитель прибыл с миссией, он влюбился в Паолетту, ветреную сестренку генерала; девчушка была отнюдь не против его ласк, да еще и безо всякого удержу строчила этому ловеласу, занимающему столь высокий пост, страстные записочки: «ti amo sempre, per sempre amo, sbell'idol moi, sei cuore tio, ti amo, amo, amo…»[3] и все в том же роде. Так что Фрерон рассказывал о происхождении этого клана, в который все еще надеялся войти. Там, на юге, Буонапарте — фамилия весьма распространенная, изначально это слово было именем, а то и кличкой вроде На-Бога-Надейся. Чтобы Наполеона в десятилетнем возрасте приняли в королевскую военную школу, куда брали только благородных, его отцу Карло пришлось до блеска начистить свое генеалогическое древо. Желая гарантировать сыновнюю карьеру, родитель собственноручно начертал пояснение, что его предок Джиамфардо в 1219 году принес присягу епископу Лунийскому, что Буонапарте обнаружены в Тоскане, что он сам учился в Пизе и архиепископ этого города признал его титул, однако представленный герб выглядел все-таки малоубедительным, Карло был вынужден его приукрасить, чтобы избежать унылого сочетания цветов — в результате появилось золото на лазури; на исходе XVIII столетия индустрия генеалогических подделок развивалась быстро. На самом же деле Буонапарте, похоже, были выходцами с Пелопонесса, края, где жили, притулившись на полуострове Мани, наследники древней Спарты, которые роились во Флоренции, в Генуе и близ Аяччо. Дядя генерала Агезилас Калимери — тот и вовсе был пиратом, разбойничал в Мессинском проливе, добираясь до мыса Матапан; к тому же Наполеон носил имя греческого мученика…
— Гражданин секретарь, мы пришли.
Лейтенант откланялся, отвесив молодому человеку добрую сотню поклонов, и оставил его перед распахнутыми воротами особняка Делормеля. Во дворе теснились экипажи всех видов, кучера тряслись от стужи на облучках. Весь первый этаж был освещен, изящные силуэты проплывали туда-сюда за огромными застекленными дверями или, чуть видные, мелькали за прозрачными оконными занавесками. Проскользнув между каретами и фиакрами, Сент-Обен подошел к крыльцу, где в окружении двух иззябших лакеев, воздевающих к небу факелы, поджидал гостей дворецкий. Он приветствовал Сент-Обена:
— Мадам угощает чаем, мсье, а если мсье желает видеть мсье, так он в библиотеке.
— Благодарю, Николя.
Чтобы разместить гардеробы, столы и буфеты, полные индеек с трюфелями и кровавых ростбифов, умело нарезанных метрдотелем, все ящики, мешки, мебель, безделушки и картины, предназначенные на перепродажу, переместили на верхние этажи, где Делормелям, когда те хотели добраться до своих комнат, приходилось блуждать по лабиринтам. Розали приглядывала за всем. И всем улыбалась. При виде Сент-Обена эта улыбка продержалась у нее на губах, но она была предназначена для общей композиции, поскольку дама заговорила с ним жестко, хоть и продолжала строить глазки и заговорщицки-дружественно приветствовать то офицера в парадном мундире, то богиню дешевого пошиба, подобно ей самой, не столько одетую, сколько раздетую при помощи шелкового муслина. В тот вечер волосы Розали имели цвет воронова крыла и сплошь в крутых завитках:
— Я так тревожилась…
— Ты родилась тревожной.
— Где ты прятался три дня и три ночи?
— Секция Лепелетье объявила, что работает без перерывов. Я там был, и если прятался, то очень плохо.
— Ты и спал там?
— Мы спали по-солдатски, на походных кроватях, каждый в свой черед, и всего-то часок-другой.
— Ты, наверное, ужасно грязный!
— Ну само собой, там же сплошные танцы до упаду.
— Весьма сожалею.
— Да послушай, Розали! Армия разбила лагерь у ворот Парижа!
