Ознакомительная версия.
Дома у нее ничего не изменилось. Нас встретил высоченный, жгучеглазый кудрявый брюнет. Только когда Сонька назвала его Вадиком, я признала в нем ее брата. «Вот это да!» – протелеграфировала моя женская сущность моим мозгам. То, что природа поскупилась дать Соньке, она щедро подарила брату. Он сидел на диване, мужчина-ребенок, и играл с маленьким-маленьким котенком.
А через три дня мы его хоронили. Что-то там разладилось наверху: зачем было в эту маленькую семью, и так обделенную, посылать такое несчастье? Разговор о том, что убило на практике какого-то пэтэушника-электрика, я услышала в очереди. Пнул ногой кабель, никто практикантов не предупреждал, что там высокое напряжение, а они – первый курс… Услышала и забыла. Несчастные случаи были у нас в городе делом обычным: гибли шахтеры, гибли солдаты стройбата, рабочие заводов…
На другой день, взвалив Артема на плечо, я звонила в Сонькину дверь, но звонок не хотел издавать ни звука. Тогда я постучала, и от стука дверь подалась, уползая в темный коридор. В квартире оказалось много незнакомых молчаливых людей. Я испугалась. И тут Сонька кинулась ко мне:
– Вадьку убило! Г-господи! П-почему он? Ну почему он?
Тело еще не привезли, соседи и пэтэушная общественность старательно изображали участие. Тетя Валя, в горе ставшая вдруг величественной, сидела в большом старом кресле как на троне. Она не плакала.
Мне не с кем было оставить Артема, чтобы пойти на похороны. Уходя на работу, мать попросила:
– Не ходи, испугаешь ребенка.
Я пошла. Еще издали услышала Сонькины причитания – отчаянные, страстные. Похоже было, что в Соньке сидело генетическое знание бабьего горя: она знала, что с ним делать и как его пережить.
– Почему он? – вопрошала она кого-то отчаянно.
С этих пор Сонька стала ходить в черном платочке. На работе, дома – везде. Она приходила ко мне и возилась с Артемкой так, будто вынянчила уже не только своих детей, но и внуков. Артем, у которого в лексиконе не было ни «мама», ни «папа», а только «тятя», вторым словом освоил «Сося» – этим он выделил Соньку из всех остальных «тять». Я спокойно оставляла на Соньку не только ребенка, но и мужа, когда пыталась разрядиться где-нибудь в компании холостых подружек.
– Ты вообще с ума сходишь, – объяснила мне мое поведение мать. – Разве можно мужа оставлять с другой женщиной?!
– Ха! – пояснила я ей свое женское превосходство над Сонькой.
– Напра-асно ты так. Она очень, очень… – она долго подбирала слово и, наконец, нашла именно то, которое меня испугало, – своеобразная!
Я стала присматриваться к Соньке как к возможной сопернице. Как ни крути, она для нее не годилась. Но вот это определение… «своеобразная»! На всякий случай я прибрала мужа к рукам.
«Все у меня прекрасно», – прыгали, словно заикаясь, слова в той открытке. «Заканчиваю мед, будет красный диплом. Скоро выйду замуж, меня очень любит один человек». Зачем ты врешь, Сонька? Я первый раз спросила у тебя об этом. Спросила много лет спустя, и так как тебя нет рядом, буду отвечать сама. Я отвечу лучше, чем ты. Так случилась, что ты родилась маленьким человечком в этой жизни. Так уж не повезло. Все, абсолютно все вокруг были чем-то лучше тебя. Ты стала отстаивать свою самоценность. Пусть они смеются, плевать. Это нужно тебе, а не им. Это нужно тебе, чтобы дальше жить. И пусть хоть один человек на этом свете вдруг увидит, что ты, Сонька Колесниченко – «своеобразная»! Увидит, испугается, и поскорее приберет к рукам своего мужа. Пусть! Ты – маленькая бунтарка! «Все у меня прекрасно!» И потому твоя новая ложь-протест так надолго сбила меня с толку, и в Софии я не могла признать тебя.
– Сонька, не ври, ты не Софи. Ты – Сонька.
– А я не вру, – зеленеет она прищуром из тех лет.
Виктор Иванович Прокопенко ехал в автобусе. Как обычно, поработав локтями, он успешно проник в его потное, тесное чрево и даже занял освободившееся место. Правда, не у окна, как он любил, а с края, где то и дело его толкали локтями, животами, авоськами.
Виктор Иванович достал газету и сел чуть в полоборота к проходу, чтобы хоть как-то не иметь отношения к этим потным, напирающим телам.
Прокопенко был человеком не первой молодости, слегка располневшим, с залысинами, все глубже проникавшими в его короткие темные кудри. Очки он носил со слегка затемненными стеклами – это, как казалось ему, придавало внешности загадочность и элегантность.
Отработав долгий день в своем проектном институте, он вознаградил себя сегодня этим сидячим местом и свежей газетой. В том, что место с края, Виктор Иванович тоже попытался найти преимущество: подальше от компостера. Его не будут тыкать в плечо с просьбой закомпостировать билет, не будут тянуться чужие, заскорузлые, иногда не очень чистые руки, и, наконец, не придется ежеминутно отряхивать свой финский плащ и шляпу от компостерного конфетти, придающего клоунский вид.
Автобус двигался тяжело, то и дело тужась дверями закрыть щели, из которых торчали наполовину не влезшие сумки и перекошенные подолы… Еще несколько минут надо потерпеть и тогда, продравшись к выходу, Виктор Иванович окажется на свободе, на воздухе, окончится это мучительное унижение. На сегодняшний день.
Вечера Виктор Иванович проводил однообразно: домашние тапочки, Галин ужин, телевизор, газеты, затем пижама, снова газеты, Галя. Его это устраивало.
…В автобус зашла баба. Как она протиснулась – для Прокопенко осталось загадкой. Баба была беременная в той стадии, когда тихо сидят дома и ждут первых предвестников родов, чтобы успеть позвонить в больницу.
Виктор Иванович заметил ее тогда, когда в единственно свободном пространстве перед ним, потеснив газету, повис огромных размеров живот. Его обрамляли расстегнутые полы поношенного пальто, а сам он был обтянут красной вязаной кофтой. Живот качался в такт движения автобуса. Один раз он задел очки Виктора Ивановича и они слегка перекосились на носу. Виктор Иванович поправил очки. Второй раз живот торпедировал его шляпу, которая съехала набекрень, оставив торчать одно ухо. Виктор Иванович поправил шляпу. Он заметил, что одна пуговица на сером пальто, из которого торчал живот, висела на нитке желтого цвета. «Боже!» – подумал Прокопенко и занавесился газетой. Он надеялся продержаться в сидячем положении еще хотя бы две остановки.
Первой не выдержала какая-то бабка:
– Мужчина, что же вы место не уступите. Видите, женщина в положении!
Бешенство чем-то тупым толкнуло изнутри Виктора Ивановича. Он как можно хладнокровнее поднял глаза и поверх очков в упор посмотрел на беременную. Она была совсем молодой. Голова небрежно замотана платком, а широкое лицо оказалось таким конопатым, что кожа казалась однотонно рыжей. Белесые короткие ресницы часто моргали, в круглых светлых глазах не было ни тени мысли. Баба была широка в кости, высока ростом, с обветренными, грубыми, большими руками. Было непонятно, откуда это чучело могло появиться в городском автобусе. «Господи, ну и фуфло!» – подивился Виктор Иванович про себя, а вслух произнес с насмешкой:
– Женщина? Не вижу вокруг ни одной женщины!
Баба не обратила на его слова никакого внимания, продолжала часто моргать, тупо уставясь в окно. Вокруг Прокопенко чуть-чуть еле слышно колыхнулось всеобщее неодобрение и тут же затихло. Живот по-прежнему занимал отвоеванное пространство перед носом Виктора Ивановича.
«Боже мой! Спит же с такой кто-то!» – подумал Прокопенко. Удовольствие от сидячего места и газеты было испорчено. Совесть его не мучила, но атмосфера недоброжелательства, которую он почувствовал в ту минуту, его раздосадовала. Он посмотрел на правую руку беременной, которой та держалась за сиденье впереди. Кольца на ней не было и это почему-то успокоило Виктора Ивановича. Перед его носом качалась большая пуговица на желтой нитке. Он перевел взгляд в окно.
Двадцать лет назад Прокопенко привез в этот город свою жену Галю. Галя была на третьем месяце беременности и со священным ужасом следила за всеми изменениями, происходившими в ее организме. С тем же чувством обращался с Галей и Прокопенко. В то время он сильно любил жену и многое с ним происходило впервые. Галина Николаевна была маленьким, стройным существом на пять лет старше мужа, но сохранившая нежность, беззащитность и легкое, ненавязчивое женское обаяние, заменявшее ей яркую внешность. Тогда она еще не была издергана, тихо светилась счастьем и Виктор в несусветную рань носил в поликлинику на анализы баноски с ее мочой.
После института он был распределен в этот город, получил квартиру и перевез сюда Галю. Вот этот-то переезд и вспомнил Виктор Иванович.
Они уже почти добрались до дома, оставалась последняя пересадка. На остановке Галя грела живот ладонями и приговаривала шутливо-испуганно:
– Ой, замерзнет! Ой, замерзнет!
Викторт приводил доводы, что еще ни один эмбрион не замерзал в утробе матери, но на самом деле действительно боялся, что Галя с эмбрионом замерзнут. Поэтому затолкал ее в первый попавшийся автобус, который шел совсем не туда. «Пересядем», – решил он.
Ознакомительная версия.
