Сандра сделала ставку на твою пассивность, не так ли?.. Неподходящий конь для скачек, но хорош в манеже! Во всяком случае она сумела разглядеть снедавшее тебя сомнение и использовать его. Раз ты ни на что не употреблял своих талантов, раз ты как будто поклялся, при любых обстоятельствах, никогда не занимать уготованного тебе места, пусть уж оно не пустует, а кипучая энергия, растраченная за годы, послужит воздвижению статуи колосса на вершине пирамиды, которая под тобой была бы лишь пирамидой из стульев с балансирующим паяцем наверху. По крайней мере ты проживешь не просто так. Это упрощенное рассуждение, но в определенном смысле неотразимое. Думала ли Сандра об этом, когда выкрадывала у тебя будущее произведение Атарассо и похищала твоего двойника, пока ты спал?
Она бесстрашно вела игру, не заботясь о риске, связанном с этой операцией. То, что ты решишь заговорить и вывести ее на чистую воду, — такого она себе даже не представляла. А между тем ей следовало бы оградить память отца от любого возможного скандала, который непременно бы ее запятнал. Будучи душеприказчицей, она должна была бы действовать со всею щепетильностью, строго соблюдать свои полномочия, отказаться от бесстыдного грабежа.
На этой стадии в глаза бросалась лишь одиозная сторона этих расчетов, а также их смехотворность. Разве мог ты тогда вообразить, что подобное мошенничество не будет раскрыто, что честь духа совместима с такого рода подтасовкой? И даже если бы ты промолчал, разве в один прекрасный день фокус не обнаружился бы? В будущем наверняка найдется какой-нибудь эрудит, более внимательный или проницательный, не такой торопыга, как все эти критики, который наконец заявит о гигантской ошибке, о фальсификации, о принципиальной невозможности. Отыщется человек, который докажет, что Атарассо не мог быть Атарассо!.. Кого тогда поставить на его место? Спор разгорится с новой силой. Но это был оптимистичный взгляд в далекое будущее, ты думал, что тебе уже не придется наблюдать за тем, как противники станут швырять друг другу в лицо свои аргументы.
* * *
«Хищница», «грабительница»… Это были практически первые слова, слетевшие с твоих губ в больничной палате. Тогда я еще ничего не знал об этой истории, включая имя Сандры. Имя Атарассо было мне знакомо по нескольким статьям об Ассирии и кое-каким публикациям Института Востоковедения в Чикаго, попавшимся мне на глаза. Я, конечно, слышал о двух его посмертных произведениях, но не читал ни того, ни другого. Атарассо — это было имя ученого, но в своей области он практически ничем не отличался для меня от Гиршмана, Оппенгейма или Луконина (я никогда серьезно не интересовался этими вопросами), и ничто не предвещало, что оно получит такое значение в моей жизни, а загадка, которую ты предложил мне разрешить, переживет тебя самого или, вернее, захватит меня целиком, когда я стану ее единственным хранителем.
Если бы все это осталось между вами — между тобой и Сандрой, — если бы дело не приняло агрессивный и рекламный оборот, тебе не пришлось бы вмешиваться, и образ грабительницы не всплыл бы снова перед твоим внутренним взором. Как посмела она зайти так далеко? В-конце концов, ты был еще жив: неужели она решила, что ты позволишь ей докрутить свое кино до конца и не появишься на горизонте? Допустим, она хотела привлечь к Атарассо более широкую аудиторию — так она объяснила тебе свою просьбу переработать те самые тексты, подсократить их, если нужно — подправить. Ты притворился, будто такого объяснения тебе достаточно. Но теперь, держа в руках книгу, ты спрашивал себя, что же творилось в голове у этой девушки. Да, она не была обременена предрассудками, и монахиней ее тоже не назовешь! Только страсть могла внушить ей подобный план, чтобы добиться своих целей: слепая и дикая страсть, о которой ты тогда едва догадывался. Какую роль она играла при Атарассо? Он удочерил ее уже большой; возможно, она действительно была его дочерью. Но удочерение могло быть и только прикрытием, удобным соглашением, средством для Андреаса Итало передать ей вместе с огромным состоянием моральное обязательство позаботиться о том, чтобы его воля в отношении коллекций и фонда была исполнена после его кончины, а его память защищена. Но Сандра зашла гораздо дальше, чем он мог ожидать. Теперь было очевидно, что Атарассо никогда не держал в руках пресловутой рукописи, а Сандра организовала внезапный отъезд, чтобы ее присвоить и порвать с тобой. Поскольку ты сразу же не развил бурной деятельности, чтобы ее вернуть, — ты мог бы поднять на ноги своих друзей, обратиться в полицию, — она решила, что ты и в будущем не станешь на нее претендовать, как бы она ею ни распорядилась. Поэтому она придержала рукопись три года, но при этом распустила слухи о существовании необыкновенного документа, не публиковавшегося при жизни. Воздвигнуть покойному мэтру нелепый памятник из краденого мрамора — трудно было худшим образом воздать почести человеку, которого никто не мог заподозрить в интеллектуальной нечистоплотности, да и память о котором была еще жива. Это был намеренный и лукавый поступок, ответственность за который полностью ложилась на Сандру. Можно подумать, что она, не удовлетворившись славой исследователя, захотела изменить его имидж и вывести на первый план другого человека, который затмил бы собой археолога, коллекционера и ученого. Только слепая страсть могла вызвать поступок такого рода. Но вот опять: как его понять? Чем объяснить?.. Ты натыкался на то же препятствие, на тот же неразрешимый вопрос, как и в отношениях между твоей матерью и Гастом. Все истины, пережитые под чужой личиной, когда в игру вступает не только любовь, но и какая-то неясная движущая сила, тонут в иррациональном. Возможно, у Сандры было чувство вины перед Атарассо; возможно, воздавая его отлетевшей душе эти чрезмерные почести, она пыталась умиротворить ее и получить себе прощение?
«Женщина, заманившая меня в рощу Персефоны[71] на вечное изгнание…» — еще одна фраза из твоей книги, звучащая как предзнаменование. Сколько бы ты ни бился, тебе было не вырваться из сетей, которые набросила на тебя твоя сирена, птица или рыба, или, скорее, твоя Цирцея.[72] Но ты не хотел, чтобы тебя превращали в свинью: ты хотел вернуть себе первоначальную сущность и свой голос. А для этого у тебя была только одна возможность: заявить о себе во всеуслышание, не ради возмещения материального или морального ущерба, а потому, что тебе было невыносимо выступать сообщником столь явной фальсификации.
По крайней мере, такую причину ты приводишь в начале своего «Открытого письма критикам». Ты мало говорил мне об этом периоде твоей жизни, когда, отказавшись от относительного спокойствия, которое тебе обеспечивало изготовление металлических украшений и почти общинная жизнь с юношами и девушками, искренне уверенными в том, что они образуют секту, ты попытался выйти на свет Божий и сбросить маску. Я думаю, они первые удивились, не понимая, какая муха тебя вдруг укусила и почему ты их предаешь. Твое поведение отличалось от привычного для тебя и для них самих. Ты не был создан для роли поборника справедливости!.. Неважно, ты начал свою кампанию, писал письмо, за письмом, звонил по телефону, обивал пороги редакций газет и журналов, напрашиваясь на прием. И чем больше ты старался убедить в своей правоте, тем скорее твои собеседники принимали тебя за наивного психа. «Если вы Атарассо, то я папа Римский. Не отнимайте у меня время!» А почему не Наполеон или Авраам Линкольн? Почему не Черчилль или Эйзенхауэр? Тебя слушали, но для них это была чепуха на постном масле. «Ну а записные книжки эти у вас сохранились?» Тебе было бы нелегко сунуть их под нос крючкотворам из «Нью-Йорк Таймс» или «Нью-Йоркера». Даже если бы ты сохранил эти записные книжки, доморощенные пинкертоны завопили бы: «Господи! Да тут совсем не то… Совсем не то!» Да ведь ты именно это и пытался им втолковать: что все было написано тобой. «Это он попросил вас об этом?» Нет, не он. «А кто? Кто вас об этом просил?» Это их не касалось, ты отказывался отвечать. «Ну, а его вы видели? Говорили с ним?» Его ты тоже не видел. Все было совершено через третье лицо. «Как можно написать книгу, не зная того, и для человека, которого никогда не видел и который даже об этом не просил?» По крайней мере, в логике им отказать было нельзя. «А вы получили за это деньги? Вам их предлагали?» Тебе не делали никаких предложений такого рода; да и в любом случае ты бы отказался. Редактору приходилось попить водички: таких простофиль он еще не видал. И с такими-то аргументами ты намеревался убедить редколлегию «Лайф» или «Атлантик Мантли», заказным письмом или личным рассказом!.. Все это чушь собачья, тебе это так и говорили. Только ты один в этой стране держался за подобные позиции и думал, что люди загорятся твоей идеей и откроют новый фронт. «Нам нужны другие доказательства!» Но тебе не предлагали с ними вернуться. Мечтатель, маргинал — вот кем ты был. И даже не просил, чтобы ему помогли! Не один из тех, кто согласился тебя выслушать, подумывал, нет ли у тебя в котомке какого-нибудь взрывного устройства, — в той самой котомке, которую ты отказался сдать в гардероб перед тем как войти в кабинет. Они, наверное, смотрели на тебя так же, как если бы ты им поведал, будто это ты написал «Рукописи Мертвого моря».[73] Те несколько журналистов, которые приехали и увидели тебя посреди бумаг, валявшихся на верстаке, на полу и на матрасах вашего дортуара, вероятно, подумали, что ты большой оригинал и псих, или же обладаешь незаурядным даром к рекламе. Гремела музыка, которая вовсе не действовала тебе на нервы и не мешала сочинять свои обращения, но они не могли расслышать, что ты им говоришь. В комнату постоянно кто-то заходил, отвлекая их внимание. Один из журналистов после своего посещения написал статейку, но в шутливом тоне, не касаясь сути, как будто побывал у человека, принимавшего себя за Жанну Д’Арк.
