— Черт бы тебя побрал, как ты смеешь звонить по этому номеру! Тебе в тюрьме место, гнить там весь век! Всех вас, идиотов, сукиных детей, кто смеет шутить с пожарным телефоном, швырнуть бы в ад, жарить там на сковородке до второго пришествия!
И он грохнул трубку на место.
Через несколько секунд зазвонил черный телефон.
— Фонд Розуотера слушает, — ласково сказал Элиот. — Чем могу вам помочь?
— Мистер Розуотер, это опять я, Мэри Моди… — Она захлебывалась от слез.
— Что случилось, дорогая моя? — Элиот честно не понимал, в чем дело. Он готов был на месте убить каждого, кто заставил бедняжку так горько плакать.
Шофер остановил черный «крайслер-империал» у дверей Элиота и открыл дверцу машины. Морщась от боли в суставах, оттуда вышел сенатор от штата Индиана Листер Эймс Розуотер. Тут его, конечно, не ждали.
Он кряхтя поднялся по лестнице. В прошлые времена ему подыматься было куда легче. Он невероятно состарился, да еще хотел показать, как невероятно он состарился. И сейчас он вел себя так, как никто из посетителей Элиота себя не вел: он постучал, спросил, можно ли войти, не помешает ли он. Элиот, все еще в длинных, очень несвежих армейских кальсонах, торопливо встал навстречу отцу и обнял его:
— Отец, отец, отец, вот неожиданная радость!
— Нелегко мне было приехать к тебе…
— Надеюсь, ты не думал, что я тебе не обрадуюсь?
— Противно видеть, какой тут хаос.
— Но тут куда чище, чем неделю назад.
— Неужели?
— Да, мы на прошлой неделе устроили генеральную уборку!
Сенатор скривил рот, отшвырнул носком башмака пустую жестянку из-под пива:
— Надеюсь, не ради меня. Зачем тебе бояться холерной эпидемии только оттого, что я ее боюсь? — Голос сенатора уже звучал спокойнее.
— Кажется, ты знаешь Долберта Пича?
— Я о нем знаю. — Сенатор кивнул Пичу: — Здравствуйте, мистер Пич. Разумеется, я знаю о ваших военных подвигах. Дважды дезертировали, не так ли? А может быть, трижды?
Пич совсем помрачнел, сильно струхнув от присутствия столь величественного гостя, и пробормотал, что он никогда в армии не служил.
— Ага, значит, я принял вас за вашего папашу. Прошу прощения. Трудно определить возраст человека, если он моется и бреется так редко.
Пич промолчал, подтвердив тем самым, что именно его отец и дезертировал из армии три раза.
— Может быть, нас оставят наедине хоть ненадолго, — сказал сенатор Элиоту, — или это будет противоречить твоим представлениям о том, какими дружескими и открытыми должны быть отношения в нашем обществе?
— Ухожу, ухожу, — сказал Пич. — Чувствую, что я тут лишний.
— Уверен, что вам не раз приходилось испытывать это чувство, — сказал сенатор.
Пич, уже прошаркавший до дверей, остановился, услышав эти обидные слова, сам удивился, что сообразил, как это обидно:
— Как вы можете так оскорблять людей, простых людей, ведь вы от них зависите — подадут они за вас голос или нет, нехорошо, сенатор.
— Как закоренелый пьяница, мистер Пич, вы должны отлично знать, что пьяных к избирательным урнам не допускают.
— А я голосовал, — сказал Пич. Ложь была слишком явной.
— Если так, то вы, наверное, голосовали за меня. Тут большинство за меня голосует, хотя я никогда не подлизывался к жителям штата Индиана, даже во время войны. А знаете почему? Потому что в каждом американце, даже самом пропащем, сидит задубелый, простецкий малый, вроде меня, который ненавидит всяких подонков еще больше, чем я.
— Право, отец, я и не надеялся тебя увидать. Такая неожиданная радость. И выглядишь ты прекрасно.
— А чувствую себя прескверно. И новости у меня прескверные, особенно для тебя. Решил лично тебе сообщить.
Элиот слегка нахмурился:
— А когда у тебя действовал желудок?
— Не твое дело.
— Прости.
— Я к тебе приехал не за слабительным. Кое-кто считает, что у меня хронический запор с того самого дня, как объявили, что проект восстановления национальной экономики противоречит нашей конституции. Но я не потому здесь.
— Ты сказал, что чувствуешь себя прескверно.
— Ну и что?
— Обычно, когда ко мне приходят и жалуются на скверное самочувствие, девять из десяти жалобщиков страдают от запора.
— Погоди, вот я тебе все расскажу, мой мальчик, тогда посмотрим, поможет тебе пурген или нет. Один адвокатишка, работающий в конторе Мак-Алистер, Робджент, Рид и Мак-Ги, которому был открыт доступ ко всем документам, теперь уволился оттуда. Он нанялся к род-айлендским Розуотерам. Они собираются подать на тебя в суд. Они хотят объявить тебя невменяемым.
На столе у Элиота зазвонил будильник. Элиот взял часы и подошел с ними к красной кнопке на стене. Он напряженно смотрел на секундную стрелку, его губы беззвучно отсчитывали секунды. Он нацелил средний палец левой руки и вдруг ткнул им в кнопку, пустив в ход самую громкую сирену на всем Восточном полушарии.
От жуткого воя сирены сенатор, заткнув уши, отскочил в угол и прижался к стене. В семи милях от Розуотера, в Новой Амброзии, какой-то пес завертелся волчком, кусая собственный хвост. Случайный проезжий в закусочной опрокинул кофе на себя, забрызгав бармена, а в «Салоне красоты у Беллы», у самой хозяйки, трехсотфунтовой Беллы, чуть не случился инфаркт. Все остряки в округе уже собирались повторить дурацкую, устарелую хохму про начальника добровольной пожарной команды Чарли Уормерграма, державшего страховую контору рядом с пожарным депо:
— Ага, сбросило Чарли с его секретарши!
Элиот снял палец с кнопки. Гигантская сирена стала давиться собственным голосом. Она глухо бормотала одно и то же:
— Бля-бля-блям… Бля-бля-блям…
Никакого пожара в Розуотере не было. Просто надо было возвестить, что настал полдень.
— Ну и звук! — сказал сенатор, медленно выпрямляясь. — У меня все вылетело из головы.
— Может, это и хорошо?
— Ты слышал, что я тебе говорил про род-айлендских Розуотеров?
— Да.
— И как ты к этому относишься?
— Мне грустно и боязно. — Элиот вздохнул, попытался было невесело усмехнуться, но ничего не вышло. — Я ведь всегда надеялся, что никто не станет искать доказательств — здоров я или нет и что это вообще никакого значения не имеет.
— Разве у тебя когда-нибудь возникали сомнения, здоров ты психически или нет?
— Безусловно.
— И давно это началось?
Глаза у Элиота расширились, словно он искал в пространстве честный ответ:
— Лет с десяти, пожалуй…
— Ты шутишь, конечно!
— Очень утешительно, что ты в этом уверен.
— Ты был здоровым, нормальным ребенком!
— Серьезно? — Элиот искренне обрадовался, вспомнив, каким он был мальчиком, он был рад вызвать в памяти этот свой образ, вместо того чтобы думать о тех наваждениях, которые его одолевали.
— Мне только жаль, что в детстве мы привезли тебя сюда.
— А мне тут и тогда понравилось и нравится до сих пор.
Сенатор крепче уперся ногами в пол, готовясь нанести решительный удар:
— Возможно, мой мальчик, но теперь надо отсюда уезжать и больше не возвращаться.
— Как это не возвращаться? — удивленно спросил Элиот.
— Этот этап твоей жизни окончен. Когда-нибудь должен был прийти конец. Хотя бы за это стоит поблагодарить род-айлендских стервецов. Это они заставляют тебя уезжать отсюда — и уезжать немедленно.
— Как это они могут?
— А как ты сможешь доказать, что ты не сумасшедший, живя в такой декорации? Обстановочке?
Элиот оглядел комнату, ничего особенного не увидел:
— Тебе… тебе моя обстановка кажется странной?
— Да ты и сам все понимаешь, черт подери!
Элиот медленно покачал головой:
— Если тебе рассказать, отец, чего я не понимаю, ты, наверно, очень удивишься!
— Такой обстановки нигде в мире не найдешь. Если бы поставить на сцене такую декорацию и в ремарках было бы сказано: «При поднятии занавеса сцена пуста», то все зрители дрожали бы от нетерпения — поскорее увидеть, какой немыслимый психопат живет в таких условиях.
— А что, если этот псих выйдет и совершенно разумно объяснит почему он так живет?
— Все равно он — психопат!
Элиот как будто с этим согласился. Во всяком случае, спорить он не стал, решив, что лучше ему умыться и переодеться перед отъездом. Он порылся в ящиках стола, нашел наконец бумажный пакет, где лежали вчерашние покупки: кусок душистого мыла, жидкость для ног, шампунь от перхоти, флакончик дезодоранта и тюбик зубной пасты.
— Рад, что ты опять решил принять приличный вид, сынок.
— Гм? — Элиот внимательно читал надпись на флакончике дезодоранта «Аррид» — таким он никогда не пользовался, да и вообще никаких средств от пота он никогда не употреблял.
— Вот приведешь себя в порядок, бросишь пить, уедешь отсюда, откроешь контору где-нибудь в Индианаполисе, в Чикаго, в Нью-Йорке, где угодно, — и когда начнется судебная экспертиза, все увидят, что ты абсолютно нормальный человек.
