…Со всех концов селения с воплями сбегались турки к вспыхнувшему стогу, возле которого бились на привязях и кричали от ужаса кони. Трещал огонь, жар отталкивался от тех, кто подскакивал поближе, кто-то уже тащил воду, кто-то вопил, зовя на помощь бегущих от каторги моряков, кто-то, завернув лицо в мокрую чалму, рубил изогнутым ятаганом поводья. В этой суматохе никто и внимания не обратил на скользившего вдоль околицы Мирослава с пистолетом и саблей наготове…
…Когда по воде заметались отсветы пожара, на берегу разноголосо и тревожно закричали, на палубе сверху затопали ноги, а сходни, переброшенные на берег, затряслись от множества ног, Колька понял, что Мирослав свое сделал – в ближайшие полчаса до каторги никому не будет дела. Только бы этот главный надсмотрщик не умотал на берег, думал мальчишка, карабкаясь по канату, как в физкультурном зале. Корма у каторги оказалась высокой, и Кольке казалось, что он лезет очень долго. На берегу начали стрелять – в темный свет, как в динар, отбивая нападение черногорцев численностью не менее тысячи. Та-ак, это уже хуже – только бы не вздумали эвакуироваться на корабль…
Трое турок – здоровенных, голых по пояс, с плетками в руках – стоя спиной к Кольке, с интересом наблюдали картину пожара, обмениваясь горловыми репликами. Колька мягко соскочил на кормовую палубу возле лестницы, посидел на корточках и, встав в рост, заорал, не опасаясь, что его услышат на берегу:
– А ну – базар йок, секир башка карачун, доперли?![18]
Надсмотрщики – а это были они – повернулись, словно ужаленные и увидели плохо различимую фигуру голого (так им показалось) человека с пистолетом. Колька забыл взвести курок, но он этого и сам не знал, а тем более не знали турки. Как и все надсмотрщики во всем мире, особой храбростью они не отличались, поэтому немедленно повалились на колени, побросав кнуты, и завыли:
– Ама-а-а-а-а-ан!!! Френджи, ама-ан!!![19]
– Вэр из э кэй виз э феттерс, шитз?![20] – перемкнуло Кольку, и он подкрепил свою просьбу судорожными движениями пистолетного дула, окончательно убедившим турок, что перед ними "отмороженный народный мститель", который и без пистолета способен поотрывать им головы. К счастью, они и не подозревали, что у Кольки просто затряслись неожиданно руки…
Еще более удивительным было, что один из надсмотрщиков, сдернув с пояса здоровенное кольцо, бросил его к босым Колькиным ногам, едва не отбив мальчишке пальцы простонал:
– Вис кейз… донт кил, вандерфул сэр![21]
– Гой даун фронт оф ми, ран![22] – завопил Колька на автомате, размахивая пистолетом.
– Релисиз оллз фром зе феттерз, велл![23]
Внизу уже гудели прикованные рабы, понявшие, что наверху творится что-то не вполне обычное. Не смея поворачиваться спиной к мальчишке, следовавшему за ними по пятам до широкого люка, из которого невероятно воняло, турки начали спускаться вниз. Послышался звон, грохот, потом – вопли и азартная толкотня. Колька отшатнулся от люка, откуда высунулась голова – взлохмаченная и жуткая – и что-то спросила по-итальянски.
– Не врубаюсь, я русский, – ответил Колька, – но вы все свободны. Спецназ прибыл вовремя, выкуп за заложников не выплачивался…
Наружу полезли омерзительно пахнущие, возбужденные, грязные и решительные люди. Кто-то отдавал команды, кто-то уже ломал двери в каюты, чтобы добраться до оружия, кто-то разноязыко и горячо благодарил Кольку, а несколько серьезных бородачей, повинуясь отдаваемым по-немецки командам белобрысого и вполне интеллигентного парня, выкатывали из портов[24] и разворачивали на берег пушки – их на каторге было полдюжины.
– Э, э, э! – завопил Колька, бросаясь туда. – Э, по домам не стреляйте, там свои, вы чего?!
Один из бородачей сказал что-то белобрысому, тот оскалился и толкнул Колька в плечо, прогнусив:
– Йа, рихьтигь, керл![25] – и, отвернувшись, поднял руку: – Файер![26]
Пушки ахнули в разнобой, но дружно, а на берег по сходням уже валила разномастная и чем попало вооруженная толпа. Колька перепрыгнул через борт и, стараясь не намочить пистолет, побрел к берегу по грудь в воде – искать Мирослава. Не оставаться же было на галере, когда еще ничего не кончено?!
…Возле дверей лежали двое турок – крест-накрест. Сами двери были открыты настежь, и Колька с порога увидел, что там происходит.
Еще один турок, разбросав руки и выронив саблю, лежал за порогом. В небольшой комнате горели свечи, в их неожиданно ярком, но мечущемся свете вокруг опрокинутого стола кружили Мирослав и рослый турок, богато одетый, с красной бородой. У него, как и у Мирослава, были сабля и кинжал, только изогнутый и более длинный. И Мирослав и турок непрестанно ругались на двух языках, причем Мирослав так, что уши вяли, у пивного ларька не услышишь.
– Дроп е ган![27] – перескочил с классических английских на американские киношные рельсы в конец обалдевший Колька и присел, вскинув пистолет в обеих руках, так, что затрещали трусы. В ответ турок молниеносно метнул в него кинжал, и, если бы Колька не закосил под штатовского полисмена со своими приседаниями, кинжал попал бы ему куда-то в глаз, а так – вылетел в дверь.
Этого мига хватило Мирославу. С ликующим воплем он прыгнул вперед, перехватил саблю турка и…
– За мою семью! – услышал отвернувшийся Колька его крик. Потом тяжело упало что-то, покатилось.
И только потом упало тело…
…Вообще-то черногорцы – дикие люди, да и освобожденные рабы, среди которых оказались люди дюжины национальностей со всей Европы, за время плена одичали. Колька немного посмотрел, как они все под ликующие вопли и воинствующую музыку каких-то рожков и чего-то вроде скрипок насаживая на колья отрубленные головы турок – и отправился спать в один из домов, куда хозяева его чуть ли не на руках внесли. Просто народ, подумал Колька, возясь на соломенном тюфяке. Таким в качестве врага лучше не попадаться – до конца дней своих бегать будешь по кабинетам психокоррекции. Но с другой стороны – детей за выкуп не похищают, наркоту не жрут и финансовых пирамид не создают, подумал Колька и на удивление быстро и спокойно уснул. Ему снилось, что он с приятелями в видеобаре смотрит какой-то ужастик и все время зевает, вертится и критикует фильм, невероятно скучный и пресный по сравнению с тем, что успел увидеть за последнюю неделю…
…Проснулся Колька от того, что выспался. Солнечные лучи падали на стену из двух маленьких окошек под низким потолком. Кто-то прикрыл его легким одеялом, пахнущим молоком и шерстью. Рядом лежали его одежда и обувь, вычищенные, отмытые и заштопанные. Колька лениво высунул руку из-под одеяла – шпоры были на месте.
За приоткрытой дверью послышались голоса, невнятные, но настойчивые, потом – смех, звонкий, хотя и приглушенный. Колька приподнялся на локтях и удивленно заморгал: вошла потрясно красивая девчонка, смотревшая в пол, поклонилась присела и, поставив рядом с постелью кувшин молока и тарелку с хлебом и печной рыбой, тихо спросила:
– Как спалось?
– С-спасибо, хорошо, – кивнул Колька и услышал веселый смех:
– Целуй ее, целуй, я как брат разрешаю, только потом жениться придется! Утро доброе, Никола!
В дверях стоял, подбоченясь, во всей своей красе Мирослав – улыбающийся, левый рукав рубахи небрежно оторван и пущен на повязку.
– Ой ты! – девчонка не смутилась, замахнулась на Мирослава, вскочив, рукавом. Тот приобнял сестру и, посерьезнев сказал:
– Спасибо тебе, что стрелять не стал вчера. Я сам должен был его казнить. И за все прочее спасибо… Мы, Никола, с Мирьяной уходим. Дом поднимем, я жену найду. Мирьяна – мужа… Пойдешь с нами? – прямо спросил он. – Мне будешь братом. Мирьяне – хочешь, мужем, а не хочешь – так тоже братом. Пойдешь Никола?
Колька вздохнул:
– Не пойду, Мирко, прости. Меня ждут.
– Люди, которых ты освободил, в Венецию плыть собираются, на каторге, – Мирослав немного обиженно отвел глаза. – Плыви тогда с ними. Тут недалеко, а в Венеции руссы часто бывают, возьмут тебя домой, – Мирослав отстранил сестру и подтолкнул ее к выходу, а сам, дождавшись, пока она уйдет, подошел ближе к Кольке, который начал одеваться. – Нечего мне подарить тебе – разве что пистолет или кинжал… – черногорец замялся, и Колька замотал головой: – Не хочешь?!
– Тебе нужнее, – Колька, поочередно поднимая ноги, натянул кроссовки. И ощутил, что зеркало, которое ищет, где-то близко! Рядом совсем! Он даже огляделся, а Мирослав понял это так, что Колька собирается уходить, и заторопился:
– Тогда прими мою дружбу. Если будет во мне нужда – пришли весть в наши края и я приду. В том клянусь, – и Мирослав перекрестился, – и крест святой на себя кладу… Пошли, проводим тебя с Мирьяной до каторги.
