Таковы были мои мысли, пока я колесил туда и обратно вдоль восточных каналов города, более утилитарных и менее живописных, чем каналы Грахтенгорделя. Я не сомневался, что вся компания отлично проводит время, занимаясь самолоботомией в «Найс кафе». Я не сомневался, что они сейчас скачут на круглых полистироловых подушках в той идиотской духоте, едят банановый хлеб и хихикают над синим цветом или высмеивают этого забавного старого зануду и его страх перед всем новым. Но почему они не могут увидеть во мне сдержанность, не узколобость, не консерватизм или осторожность, а заботу, огромную заботу, целый океан заботы? Я не одобрял потому, что неравнодушен. Неужели это не очевидно?
Тут я вдруг осознал, что разлюбил Амстердам. Начать с того, что здесь было слишком много велосипедов. И это явление полностью вышло из-под контроля, мосты, улицы, фонарные столбы задыхались от них, словно от сорняков. Многие из велосипедов являлись рухлядью, и я начал представлять, как, если бы я стал мэром Амстердама, я бы начал отбраковку ржавого хлама, ввел бы строгую политику: один человек – один велосипед. Все брошенные машины, все непригодные для езды вывозились бы с улиц, если нужно – с применением резаков, и отправлялись бы на переплавку. В теперешнем меланхолическом настроении идея меня захватила. Я бы им показал, всем этим велосипедистам Амстердама, с их слепящими фонарями, манерой ездить, держась за руль одной рукой, с их высокими седлами и самодовольными лицами. Я бы стал, как Калигула, беспощадным и бесстрашным. Я бы соорудил огромный костер. Да, и расплавил бы велосипеды, чертовы, чертовы велосипеды!
Я оказался в районе красных фонарей.
Не желаю оправдываться по этому поводу, но там когда-то был китайский ресторанчик, который мне захотелось посетить вновь. Мы с Конни обедали там много лет назад, и я задумал съесть целую утку по-пекински в отместку за всю ту бамию. Был ранний вечер, все еще тепло и светло, атмосфера какой-то благодати. В этот счастливый час мужские и женские компании, застенчивые парочки и банда байкеров высыпали из баров на мост, пересекавший канал. Дамы в кабинках с красными занавесками махали мне рукой и улыбались, как старому другу, а я тем временем пытался припарковать свой велосипед в немыслимо плотно спутанном клубке железа и резины, в результате чего оказался окруженным со всех сторон злосчастными двухколесными машинами, распутал педали от цепей и руль от тормозных тросиков, затем выбил стойку своего велика, с трудом влез между рамами, чтобы пристегнуть штуковину. А потом, когда я выпрямился и попытался извлечь себя из этого железного лома, то задел один велосипед слева бедром, просто чуть-чуть подтолкнул, после чего, как случается в замедленном кино, смотрел на странную галлюцинацию, когда небольшое движение заставило велосипед врезаться в другой, соседний, а тот, в свою очередь, врезался в следующий и так дальше по цепочке, велосипеды падали один на другой, словно в какой-то гениальной и амбициозной фигуре из костяшек домино, кинетическая энергия возросла у четвертого, пятого и шестого велосипедов, пока не достигла группы винтажных мотоциклов. Их было четыре, безупречных, отполированных агрегатов, припаркованных перед баром, где их владельцы накачивались пивом. Чтобы ничего не случилось с их машинами. Чтобы никто их не повредил.
Раздался громкий скрип – это тормозная ручка последнего велосипеда оставила глубокую отметину на блестящем красном бензобаке первого мотоцикла, а затем грохот, когда все они тоже повалились на землю, первый, второй, третий, четвертый, после чего наступила тишина. Очень странно слышать тишину на запруженной городской улице. Зловещая она какая-то, хотя и длилась недолго. Кто-то рассмеялся. «Вот черт!» – воскликнул кто-то еще. Из бара байкеров – я заметил, что он назывался «Вальхалла», – донесся рев, и сквозь толпу прорвалась группа краснолицых здоровяков, которые кинулись к своим любимым байкам, сваленным теперь, с крутящимися колесами, в груду отполированного хрома.
Все это заняло секунд десять, и я по-глупому прикидывал, не успею ли уйти. В конце концов, все случилось не совсем по моей вине. Виновата гравитация, велосипед, цепная реакция, а я тут ни при чем. Возможно, если бы я просто ушел, возможно, если бы я насвистывал при ходьбе, как в мультфильмах, никто бы не обратил на меня внимания.
Но я стоял один в центре огромного круга разрушений, и вскоре ко мне подкатили мужчины, четверо, как пальцы в кулаке, с ненавистью в глазах. Голландский акцент больше не казался мне приятным – скорее, резким и гортанным, когда они быстро взяли меня в оборот, хватая за плечи, словно выравнивая для удара, который, как я знал, неминуемо последует. Один из них, с белыми, как у викинга, волосами, придвинул свой нос к моему и дышал на меня пивом. Лицо как кусок дешевого мяса, зубов не хватает – недобрый признак. «Не говорить голландский, – повторял я как идиот, – не говорить голландский», основываясь на том, что ломаный английский легче понять, чем хороший английский. Но ругань можно различить почти на любом языке. И вот уже четыре других руки схватили меня и повели – вернее, понесли – сквозь толпу, которая собралась, чтобы поглядеть на забаву. Три мотоцикла подняли с земли и осмотрели, но ближайший ко мне байк лежал на боку и несколько напоминал умирающую лошадь, а его хозяин согнулся над любимцем и тихо причитал, проводя большим пальцем по ужасному шраму на классно отполированном бензобаке. В отличие от большинства голландцев, он говорил на довольно скудном английском, потому что единственное, что я от него услышал: «Ты платить, ты платить», но потом, приобретя лингвистическую уверенность, он добавил: «Ты платить много».
– Это не я сделал!
– Это сделал твой велик.
– Нет, не мой. Мой велик вон там. – Я жестом указал на свой велосипед, стоявший безукоризненно вертикально посреди разрушений.
Тут, я полагаю, должна была последовать интересная дискуссия о причинно-следственных связях и понятии вины, намерении и возможности, но я решил сэкономить время и просто полез за бумажником. До сих пор мне не приходилось перекрашивать мотоцикл. Сколько это могло стоить?
Я начал переговоры.
– Я могу дать вам… восемьдесят евро. – (Они неприятно рассмеялись, а чья-то огромная лапа забрала у меня бумажник и начала поиск по всем кармашкам и складкам.) – Прошу прощения – позвольте мой бумажник обратно.
– Нет, мой друг, – ответил блондин. – Мы идем в банк!
– Отдай ему бумажник! – прозвучал чей-то голос, и, оглянувшись, я увидел женщину, которая пробиралась сквозь толпу, большую черную женщину с нелепыми светлыми волосами. Она на ходу завязывала халат, наброшенный поверх бодистокинга из какой-то белой сетчатой ткани. – Держи, – сказала она, выхватив мой бумажник и вернув его мне, – он твой. Держи, пока я не скажу.
Поднялся крик по-голландски с обеих сторон, женщина тыкала пальцем в грудь вожака байкеров – ногти у нее были экстравагантно длинные, загнутые и накрашенные, – затем, расправив плечи, она двинулась на него всей грудью, используя ее словно щит, а сама указывала на меня и сильно жестикулировала. Потом она что-то выкрикнула, отчего толпа заржала, а байкер обиженно пожал плечами, затем она внезапно сменила тактику и тон, принялась флиртовать с громилой, обняв его за плечи. Он рассмеялся и ущипнул себя за нос. Оглядел меня сверху вниз. Видимо, я был предметом их переговоров.
– Сколько в твоем бумажнике? – спросила дама, которая, судя по бодистокингу, была либо проституткой, либо очень продвинутой.
Неужели она тоже пойдет в банк? Вполне возможно, что она вовсе не мой союзник. Вполне возможно, они все собираются меня ограбить и сбросить в канал.
– Около двухсот пятидесяти евро, – сказал я задиристо.
– Дай мне сто пятьдесят. – Она протянула два пальца. Я засомневался, и тогда она быстро и тихо произнесла: – Давай деньги, и, возможно, останешься жив.
Я отдал ей деньги, которые она скомкала в плотный комок и сунула в кулак байкеру. Потом, прежде чем он успел их посчитать, она взяла меня за руку и начала пробиваться сквозь толпу, направляясь к лестнице. За нашими спинами раздались громкие протесты байкеров: «Ты платить больше! Больше!» Но дама пренебрежительно махнула рукой, прошипела что-то насчет полиции и подтолкнула меня к освещенному красным фонарем порогу.
Звали мою спасительницу Регина, хотя это мог быть и псевдоним, и она оказалась ужасно милой.
– А как тебя зовут, мой новый друг?
– Пол, – ответил я и, чтобы уж быть до конца последовательным, добавил: – Ньюман. Пол Ньюман.
Не знаю, откуда взялся мой псевдоним. Ему явно не хватало достоверности, да и, скорее всего, он даже не был нужен. В конце концов, я не совершил ничего дурного. Но слишком поздно; на время я стал Полом Ньюманом.
