Сумеречный переулок был безлюден, тих и странно (успокоенно) прозрачен, как если бы находился в невозможном месте, где были известны (или не было нужды их искать) ответы на якобы заданные Никитой Савве вопросы.
То есть не в России, и не в этой жизни находился сумеречный переулок.
Никита вспомнил отцовскую статейку в «Прогрессивном гороскопе» о взаимопроникновении миров. По отцу получалось, что миры сплошь и рядом проникали друг в друга, как невидимые (миру) излучения (слезы), и, к примеру, чувство глубочайшего покоя и умиротворенности, вдруг охватывающее человека, допустим, в заглохшей машине в час пик посреди ревущего Садового кольца, отнюдь не означает, что человек преисполнился мудрости и понял жизнь, а всего лишь, что он случайно и, как правило, ненадолго «въехал» в мир, где подобный покой — норма.
Никита подумал, что все эти искатели иных миров, последователи Блаватской, Гурджиева, Штайнера и Кастанеды — сотоварищи отца — ищут не истину, а всего лишь бегут (думают, что бегут) от смерти, сублимируя свой страх в разного рода литературные экзерсисы, экзотические философские концепции. Если этот страх в людях возобладает, подумал, отгоняя, как оводов, мысли о кроличьей морде Никита, культурная жизнь человечества превратится (или уже превратилась) в neverending путешествие по карте несуществующего мира.
Они встали у железных решетчато-чешуйчатых ворот, за которыми был виден ухоженный газон, клумбы с цветами, небольшой отреставрированный в антеннах и спутниковых тарелках особняк, попасть в который без приглашения (это было сразу ясно) представлялось делом крайне затруднительным, если не абсолютно невозможным.
Затейливые ворота бесшумно (как… ноги Цены, ни к селу ни к городу подумал Никита) раздвинулись. Савва поставил джип в очерченный белым прямоугольник на автостоянке у высокой стены, отделяющей территорию Фонда «Национальная идея» от суставчато-венозного переулка.
«Все предельно просто, — произнес Савва, с недоумением глядя на ползущий по капоту сухой кленовый лист. Он напоминал уже не летучую мышь, а лягушку, этот лист, причем не простую, и даже не желтую или красную, но золотую. — Все, что вокруг нас, — Савва широко обвел рукой салон джипа, хотя, конечно, этот жест следовало истолковывать куда более расширительно, — все, что там, — небрежно ткнул пальцем вниз, — и там, — почтительно поднял палец вверх, — всего лишь огромное бесконечное тело. А Бог — одновременно душа и сознание этого тела. То есть, Вселенная, мироздание, в сущности, очень похожи на человека. А может, наоборот, человек похож на Вселенную и мироздание», — легко выпрыгнул из джипа, смахнул с капота сухую золотую лягушку.
Никита так и не успел разглядеть, есть ли у нее на голове корона и держит ли она во рту стрелу? Успел только подумать: не бывать тебе царем, брат!
«Сознание и душа, — повторил Никита, — это как soft-ware и hard-ware в компьютере?»
«Я бы не стал уподоблять сознание operation system, — покачал головой Савва, — хотя, в нем определенно присутствуют элементы hard-ware».
«Как и в душе элементы operation system», — возразил Никита.
«Разве возможна operation system, которая изначально знает, что произойдет с жестким диском, после того, как компьютер сгорит, его выбросят на помойку, отдадут в детский сад или дом престарелых? — спросил Савва. И сам же ответил: — Нет, потому что это совершенно излишнее, я бы сказал, неуместное для нее знание. Оно будет мешать ей исполнять необходимые функции. В принципе, — продолжил Савва, — между сознанием и душой существует один-единственный нерешенный вопрос: сознание не знает, но очень хочет узнать, что произойдет с ним после смерти; душа знает, но не говорит».
«То есть, душа и сознание неразделимы, как близнецы-братья, как Ленин и партия? — спросил Никита, уважавший великого революционного поэта Владимира Маяковского, хотя на исходе тысячелетия в России он определенно вышел из моды. Чтобы вскоре — с началом Великой Антиглобалистской революции — вновь войти. Но тогда Никита, естественно, об этом не знал, а потому любил Маяковского, как поэта исторического. — Если душа — Бог и сознание — Бог, то выходит, Бог одновременно ведает и не ведает?»
«Про нас с тобой точно ведает, — усмехнулся Савва, — про миллиарды земных страдальцев ведает, а вот про себя… не знаю. Но, думаю, что именно отсюда все наши беды».
«Получается, что все наши беды от свободы», — Никита с интересом разглядывал отреставрированный особняк, ухоженную, обнесенную высокими стенами, территорию. На одной из клумб росли белые в черных крапинках астры. Никите нравились эти осенние цветы — сухие, строгие, легкие, отважно противостоящие заморозкам. Вот и сейчас они, как глаза, бестрепетно смотрели в темнеющее небо, готовые принять любую участь.
Если бы (в другой жизни) ему был предоставлен выбор внутри растительной (флоры) формы существования, он бы не колеблясь стал астрой.
Никита не знал, почему так.
Выходило, что это было записано невидимыми буквами в его подсознании. Как, впрочем, и: каким зверем, какой птицей, каким деревом и даже каким камнем ему быть.
Если, конечно, быть.
Воистину, душа много знала, но не спешила делиться знаниями. Или спешила, но так, что было трудно разобрать. Как, к примеру, бормотание ухватившей тебя за рукав в подземном переходе цыганки.
«Ты согласен с тем, что свобода, в принципе, это все, что за пределами знания и незнания? — спросил Никита у брата. — Что такое свобода? Свобода — это ни да, ни нет. Или да и нет одновременно».
«Не согласен, — сунул пластиковую карточку в электронный замок на двери особняка Савва. — Нет, нет и еще раз нет», — твердо, как партизан при начале допроса в гестаповском застенке, повторил он.
Дверь мягко, вакуумно подалась им навстречу.
У Никиты возникло нелепое ощущение, что они не в Москве, а в Древнем Египте, что Савва не только его брат, но еще и жрец некоего божества, что не в помещение Фонда «Национальная идея» они входят, а в храм этого божества, величие которого заключается уже хотя бы в том, что люди, включая жрецов, не знают законов, по которым оно правит миром, совершенно точно при этом зная, что оно правит.
Вот только насчет сумерек у Никиты не было сомнений.
В Москве, в Древнем Египте, во всех местах, временах, параллельных мирах, измерениях, по ту и по эту сторону добра и зла, на обратной стороне Луны и внутри животворящего пылающего Солнца царили сиреневые сгущающиеся сумерки — любимое время суток божества, которое он мог продлевать на отдельно взятых территориях, таких как, к примеру, сознание отдельно взятых людей, по своему усмотрению до бесконечности.
«Как только бог дает людям законы, — вспомнились слова отца из статьи в “Третьей страже” (будучи приверженцем теории множественности миров отец принципиально писал слово “Бог” не с прописной, а со строчной), — он перестает быть для них богом, превращаясь в заурядного начальника, которого хочется обмануть, нагреть, запутать, переубедить, навязать ему собственные представления о жизни, финансах, банковской деятельности, взаимоотношениях с оффшорами и так далее».
Никита подумал, что если персидский властитель Дарий называл себя «Царь царей», то к неназванному сумеречному божеству вполне применим эпитет «Бог богов».
«Не согласен, потому что за пределами знания и незнания не только свобода, но и порядок, точнее упорядоченность», — продолжил Савва, пропуская Никиту вперед, в сумеречный холл с разнообразными экзотическими, то прямыми, как дротики, то распускающими зеленые орлиные крылья растениями в керамических кадках, низкими стеклянными столиками с пепельницами в окружении кожаных кресел и диванов, овальным с мозаикой на дне бассейном, где в прозрачной, как будто ее не было, воде среди тонких вертикальных нитей водорослей плавали большие золотые и красно-белые японские рыбы.
От их движений мозаика — четыре мужских и две женские фигуры за овальным (как и бассейн) столом — как бы оживала. Никите показалось, что одна из женщин в белом хитоне (или пеплосе?) с конической (как карликовая ель) прической, золотыми браслетами на запястьях вдруг повернула голову, посмотрела на него без малейшего одобрения. Самое удивительное, что сидевшие за столом под рыбами не поднимали вверх заздравные кубки, а… Никита не мог понять, чем они занимались. Просто смотрели на лежащие на столе… геометрические фигурки? Если, конечно, помимо кружков и ромбов к таковым можно было отнести рогатого жука, морского конька, стрекозу, определенно (с цепочкой) медальон и сложный, изрезанный, как аттическое побережье, ключ. Странный набор. Интересно, подумал Никита, какие двери в те времена отпирались подобными ключами?
А еще подумал, что в Фонде «Национальная идея» наверняка устраиваются презентации и приемы. Интересно, падал ли хоть раз кто-нибудь, напившись, в овальный бассейн? Не мог не падать, решил Никита, в очередной (бессчетный) раз умножая сущность без необходимости.
