На этот раз Фурман сочинял довольно долго. Уборщица, уже отчаявшись уладить дело мирными средствами, стала записывать на листочке фамилии особо провинившихся, причем один из поднятых ею двоечников нагло назвал себя фамилией отсутствовавшего в этот день хорошего ученика. Это только подтверждало, что все уже вышло из-под контроля и необходимо срочно вмешаться. Остальные нарушители, краснея, все же честно выдавали себя. В какой-то момент Фурман испугался, что урок вот-вот закончится, поэтому ему пришлось отказаться от воплощения всей полноты своего замысла и ужать конец письма. Первая же строчка была выведена красивыми четкими буковками с завитушками: «Гуся-ссука, кончай разводить базар! Не то скоро прискачет наша новенькая училка или еще кто, и нам всем настанет хана. Подруга, вспомни, о чем мы договаривались пару дней назад, и уйми своих…» Дальше Фурман весьма двусмысленно обыгрывал словечки и интонации тщательно изученной им девчоночьей переписки, а завершалось послание чудовищными угрозами в анекдотическом «восточном» стиле: мол, а не то «зарэжу!». Псевдоним был выбран соответствующий.
На всякий случай Фурман дал прочесть свое сочинение Пашке.
– Ты чего, правда собираешься в таком виде это отправить?.. – недоверчиво спросил он Фурмана.
– А что ж, я зря старался, что ли? Может, тебе что-то не нравится? Ты скажи!
– Ну, тут употреблены довольно смелые выражения – не знаю, как они будут встречены… – витиевато засомневался Пашка.
– Ничего, съедят! – храбрился Фурман. – Ты же видел, что они сами-то друг другу пишут?! Или все-таки думаешь, тут слишком?..
– На мой взгляд, есть немножко… Будь я на твоем месте, я бы, наверное, подождал отправлять…
– Ну, а чего ждать-то? Скоро уже конец урока. Если их сейчас не остановить, то… дело может плохо кончиться, ты чего, не понимаешь?.. Все, ладно, сойдет и так, переписывать некогда, – решился Фурман, но сверху на конвертике добавил пять звездочек – чрезвычайную степень секретности – и пририсовал закрашенные череп и кости.
Маршрут для передачи записки был намечен точно, и никто ее не «засветил». Любка с интересом развернула на коленях прибывшую бумажку. Фурман, волнуясь, краем глаза следил за ней. Любка зарделась и внимательно перечитала записку еще раз, а потом скомкала ее и закинула в парту. С не очень понятным выражением взглянув на обмершего Фурмана, который продолжал удерживать на губах нагловатую улыбочку, она отвернулась. Фурман все же еще чего-то ждал. Любке наклонилась к Ирке Медведевой и пошептала ей что-то на ухо. После этого Ирка полуобернулась к Фурману и с возмущенным видом покрутила пальцем у виска.
– Кажется, они нас не поняли, – сквозь зубы признался Фурман продолжавшему делать уроки Пашке.
– Да?.. А что? – сочувственно отвлекся тот. – Я же тебе говорил, надо было быть осторожнее…
– Любка, по-моему, обиделась. Посмотри на нее… – упавшим голосом, но все так же корча улыбку, сказал Фурман. – Может, мне ей еще одну написать? – «Объяснительную», раз она не поняла…
– Да ладно… – сморщил нос Пашка. – Обойдется.
– Хоть одна польза, что они вроде бы утихомирились… Так что цель достигнута, – грустно пошутил Фурман через минуту.
В этот момент из другого ряда в Любку полетела еще чья-то свернутая в огромный комок записка. Эта передача была сделана так грубо, что уборщица заставила Любку встать, записала ее фамилию – «Гусселъ, с двумя эс» – и потребовала сдать полученное ею послание. Чуть помедлив, Любка достала из парты горстку бумажек и с выражением скромной послушности отнесла их на учительский стол. Добившись таким образом некоторой тишины, уборщица стала один за другим разворачивать бумажные шарики и вскоре, забыв обо всем, увлеклась чтением.
Фурман был в шоке от Любкиного предательства. Пусть она обиделась, но чтобы так… И ведь нарочно выбрала…
– Слушай, она что, и твою записку отдала?! – испуганно уточнил Пашка.
Фурман, не в силах говорить, кивнул.
– Ну, знаешь, с ее стороны это просто… – Пашка только головой покачал.
– Да уж, такого я и не ожидала, – сказала уборщица, слегка улыбаясь. – Вашей учительнице будет, конечно, очень интересно с этим ознакомиться, когда она вернется…
Фурман боялся заплакать и из последних сил кривил губы.
– Как ее зовут-то, вашу учительницу? Она ведь у вас недавно? И наверное, она хорошо к вам относится, ведь так? Да, ей, пожалуй, не позавидуешь… Ну, ничего, теперь у нее появится возможность узнать вас немножко получше и с другой стороны. Мне кажется, ей это будет полезно…
Фурману было ясно, что это конец. Как он теперь будет выглядеть в глазах этой симпатичной Ларисы – он, староста класса? Мало того, что они проорали весь урок без нее, так она еще прочтет его сочинение…
Судя по всему, не один Фурман, краснея, думал о лежащих на учительском столе записках. Любка разом «заложила» многих – никто даже не мог сказать, сколько их там, этих бумажек, и чьи они, – и класс сочувственно притих, погрузившись в упражнения.
Уборщице, расслабившейся после такой захватывающей операции, хотелось поболтать с кем-нибудь, и она, с хитроватым добродушием разглаживая бумажки, приглушенным голосом обращалась как бы только к сидящим на первой парте: мол, не обращайте на меня внимания, занимайтесь, я так просто…
– Вот вы, я вижу, ребята довольно грамотные, многое вам уже известно из того, о чем я, например, в ваши годы и не слыхивала… Да, слова всякие знаете, и не только знаете, но и пишете… Но коли уж вы такие умные, то надо, наверное, знать, как они правильно пишутся-то? Если уж вы беретесь за это, надо, чтоб было без ошибок, – так я понимаю?.. Ну, нет уж, вслух читать я не буду!.. Пусть ваша учительница вам прочтет, если посчитает нужным. А я, слава богу, уборщицей работаю и обучать вас не собираюсь… Но если вы такие смелые грамотеи – признайтесь, кто это написал?
Класс сдержанно засмеялся: не-е-а, этот фокус у вас не выйдет!.. Гуся с укоризненной подначкой посмотрела на Фурмана: что, тебе-то слабо признаться, конечно? А стоило бы…
– Ну что, мне сказать, что это я, что ли? – спросил Фурман.
– Зачем тебе это надо?.. Ты из-за Любки?! – возмущенно догадался Пашка.
– Ну, она ведь обиделась и хочет отомстить мне теперь, наверное, – видишь, показывает?..
Пашка вдруг покраснел и принялся грубо уговаривать его не обращать внимания на этих девок. Фурман пытался распалить себя: мол, а на хрена мне нужны эти ее упрекающие взгляды?! Она-то, небось, думает, что она сама все правильно сделала, когда всех заложила… Не, я все-таки скажу, а чего мне! – Пашка всячески удерживал его, на шум к нему присоединились соседи с передней парты, которые стали гипнотизировать Гуссель и обдавать ее презрением, но тут прозвенел звонок, и все бросились собирать портфели.
В коридоре Гусю сразу обступила группа возмущенных авторов, среди которых, кстати, оказались и самые неожиданные лица. Все требовали ответа, почему Любка сдала именно их записки, а не свои собственные, например, и вообще, что же теперь будет?! Гуся начала было упрекать их самих: мол, думать надо было, когда писали всякую дрянь, – но не выдержала общего натиска и, прикрываемая Иркой Медведевой, гордо отступила в девчоночий туалет. Авторы тоскливо обсуждали идею как-нибудь отвлечь уборщицу и незаметно выкрасть записки. Они даже пригласили для этого не ушедшего еще домой двоечника Румянцева, но тут как раз появилась запыхавшаяся улыбающаяся Лариса Константиновна, уборщица вручила ей конфискованные бумажки, и все поспешили разбежаться. Ситуация, таким образом, была отложена до завтра.
По дороге домой Фурман представлял себе, с каким лицом Лариса перечитывает его записку, в которой она ведь даже не названа по имени – как будто они и не запомнили его!.. Она теперь уже никогда не узнает об их оказавшемся таким глупым «решении» помогать ей и вообще о том, что она ведь им понравилась. «Помогли, называется… – вздыхал Фурман. – Придурки, что тут еще скажешь…» О себе самом и своей безусловно рухнувшей репутации он думал с безнадежным отвращением. Староста класса… А он-то еще воображал, как она сможет опереться на него в трудный момент!.. – Вместо этого завтра, наверное, вызовут родителей – лучше ничего не говорить им пока, успеют еще…
Прибредя в конце концов домой, он разволновал бабушку с дедушкой тем, что отказался обедать, только чаю попил, а за ужином вызвал уже у всей семьи серьезные подозрения, не заболел ли он. Нет, к сожалению, он не был болен, а это они еще просто ни о чем не знали и не догадывались…
На следующий день, зайдя в класс, все, кого это интересовало, могли увидеть на Ларисином столе раскрытый журнал с заложенными в нем записками. Когда все заняли свои места, Лариса гневно заявила, что вчера они вели себя безобразно, что они ее очень подвели этим и продемонстрировали свое полное неуважение, поскольку все это произошло как раз в тот момент, когда она была на совещании у директора, где, в частности, обсуждалась и ситуация в их классе. Им прекрасно известно, что ей пришлось приступить к работе в очень незавидных условиях: посреди учебного года взять класс, в котором сменились уже две учительницы, – и что пошла она на это отнюдь не по своей охоте, так как это неожиданное предложение ломало некоторые ее личные планы, а согласившись на настойчивые уговоры администрации школы, решившей в этой тяжелой и сложной ситуации пойти им навстречу и найти для них постоянного классного руководителя. Но эта неблагодарность пусть останется на их совести… Главное же заключается в том, что вчера один из них позволил себе совершить гадкую, мерзкую, подлую – именно так, другими словами не скажешь, – грязную выходку, направленную даже не против нее – с этим-то она еще как-нибудь справилась бы, она, слава богу, взрослый человек и не такое встречала в своей жизни, – но против совершенно беззащитного существа – одной из девочек их класса.
