Ознакомительная версия.
— Да, Эльвира Александровна, вы не волнуйтесь! Я правда буду приходить, у вас тут даже спокойно как-то, хорошо…
— Я знаю, что плохо поступаю. Я знаю, что нельзя уезжать, когда другие люди продолжают бороться, когда куча людей сидит в тюрьмах только за то, что не хочет мириться со всем, что происходит в стране, но я не могу, правда, ба, не могу. Я не чувствую, что кому-то нужен здесь. Не чувствую, что кто-то нужен мне. Я везде чувствую себя бывшим. Бывшим соседом по дому, бывшим знакомым, бывшим сыном… В общем, я еще обязательно приду к тебе!
— И я, Эльвира Александровна!
По дороге с кладбища Стас вдруг заговорил:
— Чувак, я сейчас буду тебе рассказывать, но ты молчи. Я просто расскажу тебе, как все было, а ты потом скажешь, что думаешь, но можешь и не говорить, но зато ты все поймешь, хорошо?
— Хорошо…
— Да молчи ты, я говорю! Ты сегодня, когда говорил про бывшего сына, в общем… в общем… все ведь не всегда у нас так плохо было с Настей, когда-то было и хорошо, и, мне кажется, мы даже любили друг друга. Ну или не любили. Какая разница, как это у людей называется? Во всяком случае, что-то было, совершенно точно. В некоторые первые дни что-то совершенно точно было. Она не говорила, не показывала, но, думаю, иногда она любила меня и перед подругами не стыдилась, понимаешь? Для таких людей, как она, главное не стыдиться перед подругами, и когда-то ей не было стыдно за меня, я даже уверен в этом. Ну вот. И когда-то она даже захотела ребенка. Ну и я захотел. Я правда хотел. Очень даже в какой-то момент хотел… мальчика. И она была не против. И мы начали… в общем, мы пробовали, пробовали, но не получалось ничего. Каждый месяц одно и тоже… Пошли к врачу, оказалось, что я не могу стать отцом. Она молчала, я молчал, но как-то жили дальше. Она вроде даже и уходить не собиралась, и я правда думаю, что она не из-за этого ушла. Из-за таких вещей не уходят. Бред это все. Не уходят из-за желания иметь детей, уходят из-за мелочей. Да, она ушла, потому что я не могу ей побрякушки дарить, а не потому что сына не подарил. Были бы подарки, была бы машина новая и квартира, она бы еще век со мной прожила, но дело не в этом… Мы усыновили мальчика… взяли в детском доме… хороший парень такой был. Сначала тихий такой был волчонок, не говорил почти совсем, боялся не понравиться, еду прятал, а потом ничего, оживать стал. И я думал, что все в порядке будет, но она уже к тому времени поняла, что не хочет не со мной жить, не хочет сына моего приемного растить в нищете. Она хотела летом на пляж ездить, ей вещи новые нравились, а не он, он ей не нравился…
— Почему ты говоришь о нем в прошедшем времени?
— Потому что мы вернули его…
— В каком смысле?
— Вернули обратно в детский дом… Поверь, вернуть ребенка в детский дом теперь гораздо проще, чем обменять по гарантии испорченный телефон. Ей он был не нужен, я подумал, что один вряд ли смогу его хорошо воспитать… там все-таки учителя профессиональные, психологи…
— Ты понимаешь, что этого мальчишку дважды бросили?
— Да, я теперь все время об этом думаю…
— И что ты теперь собираешься делать?
— Не знаю… совсем не знаю, вот с тобой хотел посоветоваться…
— Ну, ты мудак, конечно…
— Знаю.
— Подожди меня здесь, поговорим после собеседования.
Худой мужчина за бронированным стеклом долго изучал документы. Франциск хорошо знал его. Он часто бывал в новостном кафе. С семнадцатилетними девочками он выпивал без бронированного стекла, но правила оставались правилами. Франциск не возражал. Несколько раз перетасовав документы, германт улыбнулся, взял паспорт Франциска и куда-то ушел. На полчаса. Несколько раз к креслу подходил другой человек. Смотрел приглашение, выписку с работы, поднимал глаза на Франциска, улыбался и уходил. Затем, наконец, вернулся первый сотрудник. На этот раз неловко улыбнулся Франциск. Германт включил микрофон:
— Тсель визита?
— Я хочу встретиться со своими родителями.
— Фаши ротдители? Они сейчас у нас?
— Да, они живут там.
— Фаши родные ротдители?
— Нет, моя приемная семья. Я много раз бывал у них. В детстве. Когда был маленький. Много лет назад, не сейчас. А сейчас они меня приглашают.
— Фы говорите, что, что много раз были у нас, но у фас чистый паспорт.
— Это новый. Я десять лет провел в коме.
— Так что фы собираетесь телать?
— Ничего. Просто хочу повидать родителей.
— На сколько?
— Что на сколько? Насколько сильно я хочу повидать их?
— На сколько по фремени фы хотите поехать?
— Я не знаю, это зависит от того, какую вы дадите мне визу. Я сделаю все что нужно, у меня есть все бумаги, я куплю обратные билеты, хотите, я уже сейчас могу купить обратные билеты…
— Это фсе хорошо, фсе понятно и все ше мы бы хотелось знать, есть ли у фас какие-нибудь планы? У фас назначены какие-нибудь фстречи? — Когда германт задал этот вопрос, за его спиной появились еще двое сотрудников консульства. Теперь трое мужчин с подозрением слушали Циска.
— Нет, у меня нет никаких планов… я бы просто хотел встретиться со своими родителями… У меня же есть приглашение и все необходимые документы, разве нет?
— Та-та, с документами фсе ф порядке, но… — германт переглянулся с коллегами и, взяв со стола какой-то лист, приложил его к стеклу.
— Фы знаете это человека? — Франциск сразу увидел подчеркнутую желтым маркером фамилию.
— Фы ведь знакомы? Это фаш родственник?
— Нет, он никакой мне не родственник. Это второй муж моей матери… мой отчим…
— Фы знаете, что он в списке лиц, которым запрещен фъезд в нашу страну из-за его сотрудничества с режимом?
— Да, мама мне говорила об этом.
— Ф каких отношениях фы состоите со своим отчимом?
— О чем вы говорите? Какое вообще отношение это имеет к моей визе?
— Фы дружите? Общаетесь?
— Нет, мы почти не общаемся…
— Фы живете фместе?
— Нет, я живу отдельно.
— Но фы поддерживаете отношения?
— Нет, я же говорю вам, мы вообще не общаемся! Как вы вообще выкопали, что он мой родственник? У нас разные фамилии! С каких это пор вы стали так хорошо работать?
— Что вы имеете ф фиду?
— Я имею в виду, что не имею к нему никакого отношения! И вообще, с какой стати я должен отвечать за него? Какое отношение эти вопросы имеют к моей поездке?
— Это мы и пытаемся фыяснить…
— Мне кажется, достаточно того, что я уже сказал.
— Фозможно, — германт еще раз повернулся к коллегам.
Один из них что-то дал понять. Без слов и кивков. Одним лишь взглядом. Интервьюер повернулся к Циску и с располагающей, похожей на добрую улыбкой произнес:
— Мы вам перезвоним…
Собираясь на кладбище, Франциск заметил, что метроном остановился. «Кончился», — подумал Циск. Он завел снова, но прибор не заработал. Маятник не двигался. Франциск решил, что отремонтирует метроном вечером, и позвонил отчиму. Циск сделал то, о чем просила бабушка. То, о чем иногда, впрочем никогда вслух, просила мать. Франциск позвонил и сказал «спасибо». Поблагодарил за заботу, новую жизнь и квартиру. Одним словом за все. Последнюю фразу отчим не расслышал, потому что был на рынке и не мог говорить.
Через несколько дней, сидя против могилы бабушки, Франциск рассказывал о том, что визу дали, но теперь он не очень-то понимает, что с ней делать. Забот стало в два раза больше. Теперь ведь нужно ухаживать не только за ее могилой, но и за могилой Стаса. Он повесился, так и не дождавшись конца собеседования. «Его похоронили там, за оградой».
Франциск рассказывал о похоронах Стасика и о том, что Настя не смогла приехать, потому что была на отдыхе с каким-то пожилым германтом.
— Видишь, как бывает, бабуля, обманул нас Стасик. Говорил, что будет приходить к тебе, а сам уже знал, что не будет. А я, честно говоря, и не думал, что все так получится… Странно все это… Странно все, правда, ба… я вот тебе кое-что принес… смотри… у меня для тебя сюрприз… это наш магнитофон… помнишь? Я записал тебе этюд. Хочу чтоб ты послушала. Может и Стасян услышит, впрочем, я, наверное, не буду громко включать, там вон люди поминают. Я негромко включу, хорошо? Ты только не будь очень строга, я все-таки сам все вспоминаю, но мне кажется, что теперь получается гораздо лучше. Во всяком случае, я стал сознательнее. Мне самому теперь нравится следить за тем, чтобы все было чисто, и за соединениями я слежу, и за переходами. Знаешь, ба, я никогда не думал, что когда-нибудь буду получать натуральное, физическое удовольствие от того, что пальцы ударяют по ставке, от того, что получается звук. Мне теперь так стыдно перед тобой за то, что я ленился… за то, что столького не понимал… Ну так что, послушаем?
Франциск нажал на выгоревший черный квадрат. На пленке смычок коснулся струны. Появился звук. Нота перетекла в ноту. Магнитофон воспроизводил, и Франциск комментировал собственное исполнение:
Ознакомительная версия.
