– Один бокал сухого красного, – сжалился Иннокентий.
– Как в институт благородных девиц попала, – ныла Папочка, цедя вино. – Я же старше вас, пожалели бы старую женщину. Горбатого могила исправит.
Иннокентий много шутил и рассказывал байки, напоминающие те, которыми разбавлял на утреннем обходе письменные наставления Ии на заре своей медицинской карьеры. Пил он тоже неожиданно много, и вполне мог сойти за «своего парня», если бы свои парни у них были.
Ия тоже пила и шутила о том, что Папочка могла бы устраивать мастер-классы «Как сделать харакири и не умереть», а еще подрабатывать в израильской клинике живым экспонатом. Под шумок Папочка заказала еще бокал красного сухого, а Иннокентий сделал вид, что не заметил.
Ия тоже не увидела Папочкин маневр. Она была занята другим – старалась не замечать темные волосы на груди Иннокентия, видневшиеся в раскрытом вороте рубашки. К этому времени они уже перепрыгнули с трамплина местоимения «вы» на широкий накатанный склон местоимения «ты», с которого обычно и берутся все личные высоты.
Вызвали такси, оказалось, что надо по трем разным адресам. Первой значилась Петроградка. Когда Папочка вышла из такси, Иннокентий сказал, не оборачиваясь к Ие:
– Я думал, вы вместе живете.
Голос его был глухим.
– Нет, давно уже, – ответила Ия и напомнила водителю свою улицу, удивляясь, что и ее голос звучит хрипло.
Водитель уточнил адрес Иннокентия и посетовал, что надо успеть до развода мостов, иначе придется делать большой крюк и ехать через самый дальний Вантовый мост.
Иннокентий молчал и водил пальцем по стеклу, словно опять рисовал, но на этот раз стекло не запотело, и понять его рисунок и ход мыслей казалось невозможным, но Ия их понимала. В салоне машины было темно, Ия видела только его силуэт впереди и угадывала скольжение пальцев по стеклу.
Она представила, как он держит в этих пальцах скальпель и разрезает человека, погружает руки во влажное красное месиво, и это месиво – Папочка, который через секунду в ее воображении смеялся, пил красное вино и чокался с Иннокентием. Ей показалось, что этот ее почти ровесник – почти бог, и над головой у него тут же воссиял нимб, который, впрочем, тут же пропал, поскольку осветившая их встречная машина промчалась мимо.
Наваждение исчезло, но осталась смуглая кожа Иннокентия и тонкие пальцы, черные волоски на запястье и какая-то нездешняя готовность радоваться людям – странная для Петербурга и диковинная для врача.
– У меня возле дома круглосуточный магазин есть, – нерешительно сообщила она.
– Правда? – с готовностью удивился Иннокентий такому неожиданному соседству.
Из такси Иннокентий вышел первым, а первое, что сказал ей, повесив пальто на вешалку в прихожей и пройдя в единственную комнату:
– Помнишь, как ты ее в больнице навещала?
– Как же не помнить, – удивилась Ия. – Такое разве забудешь?
Он сел на стул.
– Когда ты днем приходила и до вечера оставалась, то ложилась к ней на узкую больничную койку. Она подвигалась, и ты помещалась. Подушка одна была. Больные глазели, с коридора заглядывали. Кто-то жаловаться в ординаторскую приходил, несколько раз в мое дежурство. А я шел замечание делать. Собирался сказать, что, мол, больница же, сколько можно, надо и совесть иметь… И каждый раз останавливался и не мог в палату зайти. Хорошо, истории болезни в руках были, да и в коридоре всегда встретишь кого-нибудь. Стоял и смотрел и не мог зайти. А у тебя голос тогда другой был, низкий…
Кровать у Ии была немногим шире больничной, ведь спала она там одна. Она хотела сказать Иннокентию, что ничего будоражащего воображение в той давней больничной сцене не было. Ее качало от недосыпа, усталости и нервов, вот и хотела полежать с закрытыми глазами хоть десять минут. Но ничего не сказала, потому что он, наверное, представлял себе ту кровать, когда прижимался к ней в этой.
Он так и уснул на ней, и спал, причмокивая губами во сне, может быть, прогоняя ее с больничной койки от Папочки, а она еще долго смотрела в потолок и гладила его по спине.
Под утро ей приснилось, что в дверь кто-то стучится, а дверь оказалась прямо у изголовья кровати. Ее качало и потряхивало, началось землетрясение. Она сжала руками плечи Иннокентия, чтобы разбудить его и бежать из дома. Но, проснувшись, поняла, что об стену стучит спинка кровати, толчки локализуются в ней одной, а Иннокентий никуда бежать не собирается, хотя очень похож на бегуна: лицо сосредоточенно, тяжело дышит, как при забеге на длинную дистанцию.
– В МАПО опоздаешь, – шепнула она ему и прижала к себе еще крепче.
«Ма-по, ма-по, ма-по», – выстукивали старые хозяйские часы, висящие на стене, громким скрипом с ними переговаривалась узкая кровать, звонил ее телефон Папочкиной мелодией, укоризненно и кратко пиликал его айфон, пищал скайп в компьютере, громыхал лифт, фырчали под окнами разбуженные машины, переругивались собачники и здоровались собаки. Но в МАПО Иннокентий все же не опоздал, о чем и сообщил Ие вечером, когда она встречала его на «Чернышевской».
В родительской квартире у Иннокентия в Купчино оказалось много книг, пустой холодильник, большая кровать и старая кошка, которая сдавалась вместе с квартирой добрым людям, пока хозяева отсутствовали. Родители величали кошку Марфа, но Иннокентий сказал, что всегда звал ее Масяня.
Наверное, в молодости Масяня была пушиста, но сейчас облезла то ли от старости, то ли от скаредности квартиросъемщиков, экономивших на ее пропитании, невзирая на просьбу хозяев кормить кошку хорошо и покупать витамины, за что те снимали с постояльцев необходимость платить коммунальные платежи, раз уж сдают жилье «с обременением». Однако суммы в квитанциях все увеличивались, а питание Масяни все ухудшалось и, наверное, совсем сошло бы на нет, если бы хозяева, освоившие современные технологии, не просили жильцов время от времени показывать им кошку в скайпе.
– Совсем спятили, что же с собой ее не взяли, – ворчали жильцы, не зная, что им досталась кошка-путешественница с неспособным к адаптации организмом.
Сразу по прибытии в жаркую страну она легла на пол у входа и упорно не покидала выбранного места несколько месяцев, молчаливым укором выражая свое несогласие с переездом. Кошка худела, хирела, разучилась мурлыкать и урчать днем, зато душными ночами взяла моду тихонько подвывать с тоской волка, жалующегося на жизнь среди заснеженных среднерусских равнин.
Вызванный ветеринар не нашел у кошки ничего, кроме тоски по дому, которую и у людей-то неизвестно как лечить, что уж говорить о животных, и предложил усыпить ее, если она мешает хозяевам. На семейном совете было принято другое решение, и в одну из командировок Иннокентия кошка вылетела вместе с ним обратно в Петербург.
Неизвестно, чем закончилось бы возвращение на родину для Масяни, если бы Иннокентий не приехал вновь – на этот раз надолго. Вероятно, сам того не зная, он спас Масяню второй раз – так же случайно, как и в первый, когда был в гостях у однокурсника и, выйдя из дома, услышал, как возле мусорных баков пищит котенок. Он рассчитывал, что котенка услышит и вызволит вышедшая из соседнего подъезда девушка, но она только оглянулась и еще быстрее пошла прочь. Пришлось ему засучить рукава и отодвигать старый телевизор, венчающий зловонную кучу, завалившийся на бок и уже почти придавивший котенка.
Теперь своей плешивостью и приверженностью петербургскому духу кошка и впрямь стала напоминать мультипликационную героиню его юности – девицу Масяню. Разве что шуток не понимала.
Масяня потерлась о ногу Иннокентия и уставилась на Ию с подозрительностью опытной пенсионерки, но, поскольку привыкать к новым людям ей было не впервой, вскоре перестала обращать на нее внимание.
Они скрывали от Папочки переезд Ии в Купчино, но недолго.
– Это я вас познакомила, дважды, вернее, моя печень, – гордилась Папочка и поглаживала правый бок, будто сообщая давно зарубцевавшемуся шраму приятные известия.
После защиты диссертации был банкет, на котором Ия с интересом приглядывалась к новому для нее миру – не медицинскому, миру загадочных людей – гетеросексуалов.
Она уже знала, что большая часть в ней тоже принадлежит этому миру. Та непохожесть, та страсть, что была в ней заложена маленькой толикой – какой, может быть, присутствует, но не проявляется в других людях, – расцвела пышным цветом на целых десять лет жизни. Не осталась на задворках сознания, а вырвалась на волю при благоприятном случае, объяла пламенем и прогорела, оставив горсткой пепла, из которой сейчас рождалась новая обычная жизнь, которую, оказывается, так легко потерять и так сложно заслужить обратно.
