Иннокентий приходил два раза в день, до работы и после, два раза в неделю – Папочка. Ей все казалось, что Ию плохо кормят, поэтому с собой она несла пакеты, доверху набитые продуктами из соседнего универсама. Ия честно пыталась их съесть, но на смену одному опустошенному пакету приходило два новых. На помощь пришли медсестры отделения, которые через неделю вошли во вкус настолько, что уже заказывали необходимые роженице пирожные, сырокопченую колбасу и шампанское.
Однажды днем в животе у Ии произошел хлопок, и тут же что-то тяжелое будто упало вниз, она испугалась, легла набок и попыталась сделать вид, что ничего не произошло. Но по ногам заструилась вода. Забегали медсестры. Прибежали врачи.
Ее вели по коридору, а ей все хотелось присесть и отдышаться, потому что штопор, начинающий закручиваться в плоть где-то в пояснице, через пару секунд выкручивал все тело.
На ноги ей надели белые мешки и все время кричали про давление. В дверях замелькало лицо Иннокентия, Ия принялась махать ему руками, как утопающий, и, когда он очутился у кровати за ее спиной, попросила то, что зарекаются просить все женщины до родов и обязательно просят, рожая:
– Эпидуралка!
Но делать спинной наркоз было поздно, ребенок вот-вот должен был родиться, она впивалась ногтями в запястья Иннокентия и в минуты передышки, которых совсем уже не оставалось, думала, зачем она вообще все это затеяла, ведь жила же спокойно.
Потом время перестало существовать, и остались только штопор и передышка, штопор и передышка. Она пыталась представить себе хорошенького ребеночка, который прорывается наружу, и ему нужно помочь, но вместо ребеночка из нее выкатывалась огромная бездушная дыня, шершавая и продолговатая настолько, что никак ей было не вылезти.
Оставаться внутри дыня не желала и безжалостно проталкивалась вперед, не считаясь с телом, которое много месяцев вскармливало ее. Лица и звуки слились в круговерть и затягивали Ию, словно в воронку, ножка которой по-прежнему вырастала из нее самой, из спины, из поясницы. Она сама превращалась в эту воронку, и не оторваться от земли и не улететь ей помогали только руки Иннокентия, на которых она, как ей казалось, висела, будто на ветвях дерева.
Потом она стала животным, которое в момент рождения детеныша спасает себя, и из последних сил вытолкнула инородное тело наружу.
Время вернулось, встали на места лица врачей и звуки, налились багровым цветом глубокие лунки на руках Иннокентия, который все не отпускал ее, и теперь уже было не понятно, кто за кого цепляется.
Дыня тут же забылась. На ее животе лежал мокрый, странно пахнущий инопланетянин. У него были черные кудри Иннокентия и набухшие, как у старичка, веки. Он почмокал губами, поводил по потолку бессмысленным взглядом, закрыл глаза и глубоко вздохнул.
– Время-то запишите! – крикнул кто-то, и Ия мысленно отняла от выкрикнутого в ответ времени десять минут, прошедшие в суматохе.
– Богатырь! – сказал другой голос. – Пятьдесят пять сантиметров, четыре двести восемьдесят. Ого-го!
– Не зря так много ела, – пробурчала санитарка, пронесшая к выходу таз с красными ошметками.
Ия попыталась высвободить руки, за которые все еще цеплялся Иннокентий, и подняла голову. Он часто моргал, пытаясь вернуть врачебное самообладание в привычных белых стенах, и растерянно улыбался.
Она попросила телефон и позвонила Папочке.
– Арсением назовите! – радостно закричала в трубку та. – Хорошее имя! Точно говорю, я давно его придумала, но сказать тебе боялась.
– Ага, чтобы его всю жизнь Сеней звали. Никогда! Ладно, я перезвоню, – сказала Ия, прерывая ответные возгласы.
– Мы заберем его у вас на одну ночь, а потом отдадим на всю жизнь, – сообщили врачи, но в тот же вечер она встала с кровати, доковыляла до закрытой двери детского отделения и нажала на кнопку звонка.
Дверь не открывали, но и она не отпускала палец. Перебудив дежурных врачей, Ия забрала туго связанный белый кокон в свою одноместную палату, устроила высокое ложе из подушек и до утра смотрела, как дышит сморщенный красноватый бог. Она старалась запомнить, запечатлеть себя в этом мгновении. Впечатать себя в него, забетонировать, увековечить. Чтобы остаться рядом с этим невесомым дыханием даже тогда, когда через много лет ее собственное дыхание растворится в мире.
Бог в белом коконе тут же распространил на Ию свои привычки, и она беспрекословно подчинилась ему. Когда он спал, дремала и она, когда просыпался и начинал канючить, она заводила выученную колыбельную, а когда был голоден, багровел и заходился требовательным ором, она рвала на груди рубашку и виновато пихала ему в рот клычок розового соска, быстро превратившегося под напором младенческих десен в коричневый и шершавый.
Из-за объявленного карантина посетителей не пускали. Иннокентий стоял под окном и разговаривал с ней по телефону. Обсуждали они то, что теперь, после благополучных родов, требовалось срочно купить – кроватку, ванночку, соски… Он был бледный и какой-то потерянный. «Зря он на роды пошел, – думала Ия. – Ни к чему это мужику… И в больницу тоже зря».
Уже два месяца он работал в своей прежней Валериановской лечебнице, но, стараниями блистательного гастроэнтеролога, не на прежнем расстрельном месте. Больница находилась недалеко от Снегиревки, поэтому даже тогда, когда его долго не было, Ия говорила себе, что он совсем рядом.
Стандартные пять дней в роддоме ребенок перекроил в сто двадцать часов сна и кормления, не оставлявших места для мыслей о бледном Иннокентии и Папочке.
Перед выпиской, проходя по коридору мимо сестринской, она услышала разговор за приоткрытыми дверями.
– Какой ужас! Прямо рядом с нами, прямо вот тут, почти за углом. То ли футбольные фанаты, то ли гопники…
– А еще скинхеды есть и эти, как их, казаки…
– Ну, может, обычные хулиганы…
– Да, вот так вот пойдешь с работы вечером или утром со смены, темно еще когда…
– Так не поймали?
– Да нет, разбежались, говорят, одну биту нашли. И это в двух шагах от Невского!
Ия заглянула и попросила помочь ей красиво запеленать ребенка перед выходом. У нее пока, как она ни старалась, получалось подобие шотландской юбки вместо тугого аккуратного свертка.
– Подруге вашей привет передавайте! Уж так она старалась, что полроддома накормила! Молодому отцу – поздравления, а вам с малышом – здоровьица, – напутствовала ее крупная веселая блондинка, вызвавшаяся помочь.
Дома возле купленной Иннокентием детской кровати были разложены машинки, мячики, пирамидки, делавшие комнату похожей на игрушечный магазин.
– Зачем ты накупил столько? – опешила Ия.
– Это она. Теперь можно, – сказал Иннокентий, странно сморщился и шмыгнул носом.
– А она когда успела? Пропала куда-то… Я звонила, трубку не берет. Из-за имени, может быть, обиделась. Что с тобой?
Положив ребенка в кроватку, Иннокентий сел рядом, обхватил голову руками, а потом схватил одну из машинок.
– Смотри, смотри, вот эта машинка с сиреной. Если нажать на кнопку, она завоет… Я ничего не мог сделать, понимаешь? И никто не мог. Ее сразу к нам привезли, там ведь рядом. Нейрохирурги сразу, все сразу… Но битами же по голове. Ничего не могли… Она к тебе приходила, поздно, после меня уже, а вы спали. Я у врачей спрашивал, ее не пустили, карантин. Третье окно от угла, на втором этаже – я ей сказал. Она мне потом перезвонила, спят, говорит, света нет, постою и пойду… Навстречу шесть бугаев с битами. Двое прохожих в арку забежали. Вспомнили, те кричали: Петербург не для гомосеков, про бабу переодетую что-то. Следователь говорит, ни при чем это. Они просто думали, что она – парень. Но тогда за что?
«За что?» – опять повторил он, боясь взглянуть на Ию и оттого спрашивая, будто у машинки или детской кровати, в которой причмокивал губами ребенок, уже проснувшийся и ждущий кормления.
* * *
– Папа, а если Земля круглая, почему наш город такой длинный? – озадачил Иннокентия сын.
– Понимаешь, – начал он, на ходу придумывая объяснение. – Земля намного круглее, чем наш город, длиннее. Понял?
– Не понял, – уставился на него мальчик.
Иннокентий задумался и хлопнул себя по лбу. На полках между дверей он долго отодвигал пакеты, обувь и ящики со старыми игрушками.
– Вот! – вытащил он пыльную коробку. – Как я мог про него забыть!
– Что это? – вышла с кухни Ия с толстой поваренной книгой под мышкой. Уже пять лет она училась готовить, но кулинарное чутье ей по-прежнему заменяли четкие инструкции и картинки.
Иннокентий раскрыл коробку и достал глобус.
– Ого! – воскликнули в один голос мать и сын.
– Откуда он? – спросила Ия и осеклась. В этот самодельный шкаф они убрали пять лет назад все купленные Папочкой игрушки, а потом дарили их сыну, без повода.
