Мать молчала. Она впитывала слова солдата, который вдруг остановился, как будто в раздумье.
— Что вы хотите, все… судьба, — сказал он, немного запнувшись, — но, знаете, теперь они, пожалуй, уже не должны бомбить дороги. Когда дошло до такого положения, как сейчас, это уже не нужно.
— Ну, конечно, конечно, — сказала она.
Солдат, желая исправить свой промах, попытался рассказать что-нибудь более утешительное, но безуспешно. Мать все равно не слушала. В нее снова вселился страх. Она думала о Жюльене и мысленно твердила: «Моя вина. Он не хотел уезжать… Мне не надо было… Какая нелепость… Они пришли и никого не тронули…»
Солдат уже ничего не рассказывал. Немного погодя он спросил:
— Могу я вам чем-нибудь помочь? Меня стесняет, что я у вас вот так сижу и ничего не делаю.
Матери пришлось попросить, чтобы он повторил. Она была не на кухне, она была на дороге. Она видела только черную гудронированную дорогу и деревья, тень от которых была темная-претемная. Солдат повторил свой вопрос и прибавил:
— Теперь мне можно спокойно выйти из дому. Даже если сегодня я еще и не могу пуститься в путь, я…
Она перебила его. Ей вдруг представилось, что она на кухне одна. Она не знала этого человека, она смотрела на него, видела на нем рубашку своего сына, и ей казалось, что, пока он здесь, Жюльену не грозит никакая опасность. Нелепость, конечно, но эта мысль запала ей в душу, укрепилась в ней, как растение, которое всюду пускает корни.
— Нет, нет, поживите у нас, — сказала она. — Можете жить здесь, сколько хотите!
Это вырвалось у нее почти как крик. В ее голосе слышалась мольба. Солдат был, по-видимому, удивлен, но ограничился благодарностью.
— Спасибо, — сказал он. — Вы очень добры, мадам.
Мать хотела ответить, но услышала, как стукнула лейка, которую отец поставил на нижнюю ступеньку. Она вышла к нему.
— Ну что? — спросила она.
Отец махнул рукой.
— Напрасно мы его отправили. Они никого не трогают. — Он поднялся на две ступеньки и спросил: — Есть у тебя в ящике какое-нибудь лекарство от ангины?
— Что с тобой, ты заболел?
— Я здоров, это не для меня, но там на Солеварной беженцы; они не успели уехать. С ними в машине девушка, бедняжка заболела, а лекарства взять негде.
— Господи, сколько вокруг несчастья! — сказала мать.
Отец поднялся на крыльцо, поставил лейку под раковину; мать между тем рылась в ящике, доставала тюбики и скляночки, читала рецепты. В конце концов она нашла таблетки и полоскание.
— Я пойду с тобой, — сказала она. — Если понадобится, я приготовлю отвар.
Они пошли, а солдат устроился в шезлонге под грушей, поставив ноги в таз с водой, куда мать влила немного перекиси водорода.
— Сторожите дом, — сказала она.
— Сейчас у меня самый подходящий вид для сторожевого, — усмехнулся он.
Когда они отошли на несколько шагов, отец проворчал:
— Надо надеяться, что дом он будет сторожить лучше, чем границу.
— Замолчи, Гастон. К чему говорить, раз ничего не знаешь. А мы ничего не знаем.
Отец замолчал.
На Школьной было мало народу. Немецкий грузовик все еще стоял на перекрестке. У Лионской заставы мать насчитала еще несколько машин. Солдаты в зеленых мундирах и пришлепнутых пилотках разговаривали между собой. Одни курили, другие закусывали. Кое-кто из жителей говорил с ними, но большинство смотрело из окошек. Казалось, немцы остановились здесь отдохнуть.
— Можно подумать, что они на прогулку выехали, — заметила мать.
— Да. В сущности так оно, пожалуй, и есть.
Застрявшая машина — крытый грузовичок с двустворчатой дверкой сзади — стояла на Солеварной улице у тротуара. Мужчина и женщина лет пятидесяти сидели на чемоданах, которые они, верно, вытащили из машины. Они встали.
— Вы очень добры, — сказала женщина. — Девочке нездоровится. Я волнуюсь. Это моя племянница, боюсь, как бы она не расхворалась, она и без того у нас слабенькая.
Сверху на машине лежал матрац, с двух сторон свешивались веревки. Верно, они уже развязали и сняли другой матрац, чтобы заболевшую девушку можно было поудобней устроить.
— Тут уж какие-то добрые люди принесли нам микстуру, — сказал мужчина. — Но девочке больно глотать, даже жидкое.
Мать подошла ближе. В машине под красным одеялом и всякой одеждой лежала молоденькая девушка. Когда она приподнялась, мать сразу решила, что где-то ее уже видела. Однако девушка ее, по-видимому, не узнала. Она дала растереть себе грудь и, ни слова не говоря, выпила лекарство; потом снова опустила голову на подушку.
Ее худое лицо раскраснелось и лоснилось от пота, волосы прилипли к вискам, глаза блестели. Женщина влезла в машину, опустилась на колени и обтерла ей полотенцем лоб, потом, сойдя на тротуар, поблагодарила стариков Дюбуа и предложила деньги.
— Вы шутите, — сказала мать. — Если мы можем еще чем помочь, не стесняйтесь. Мы живем вон там, видите сад с деревянным забором и красной железной калиткой? Дом стоит в саду.
По дороге обратно мать старалась вспомнить, откуда ей знакомо лицо больной девушки.
— Я ее знаю, — твердила она про себя, — я ее знаю.
Прошло уже довольно много времени, и тут только мать наконец решилась.
— Послушай, Гастон, тебе не кажется, что мы уже где-то видели эту девушку? — спросила она.
Отец подумал, потом сказал:
— Ей-богу, не знаю. По-моему, нет.
Мать не настаивала. Она поднялась наверх, застелила постель, опять спустилась, занялась хозяйством и все время у нее перед глазами стояло это лицо. Потом она вдруг бегом кинулась в сад, Отец шел от сарая.
— Ты не спросил, откуда они?
— Нет, а зачем?
Мать ответила не сразу.
— Да ни за чем, — сказала она наконец, — просто так.
— У тебя был такой странный вид.
— Странный? Да нет… Немного погодя пойду посмотрю, не надо ли им чего еще.
— Может, мне пойти?
— Нет, — сказала она. — Я схожу сама.
Она пошла в дом. Поднялась в комнату Жюльена, открыла ящик письменного стола и достала папку с рисунками. Руки ее слегка дрожали, когда она переворачивала листы. Она рассматривала портреты девушки, бормоча про себя:
— Господи, как это интересно… как интересно.
Мать положила папку на место и спустилась в сад. Она поспешила на улицу, всего два раза оглянулась на ходу, чтобы удостовериться, что отец не идет за ней следом. Сердце ее громко стучало. У нее было такое чувство, словно она в чем-то виновата.
Немецкие солдаты все еще были там. Ребятишки обступили грузовики. Мать быстро прошла мимо и повернула за угол последнего дома. Она сделала несколько шагов и остановилась. Машины беженцев не было. Мать стояла в нерешительности.
— Я дура, — сказала она. — Просто дура.
Она немного помедлила, потом пошла к тому месту, где тогда стояла машина. На асфальте остались черные масляные следы и большое мокрое пятно. В ближайшем окне были приоткрыты ставни. Она подошла и легонько стукнула. Из комнаты кто-то отозвался:
— Да!
Послышались шаги. Старая женщина открыла одну, ставню.
— А, это вы, мадам Дюбуа.
Мать поздоровалась и спросила про беженцев. Старуха сказала, что они всего несколько минут как уехали.
— Попробуют доехать до дому. Может, доберутся туда со своей больной. Это близко — они из Доля. Подумать только, как недалеко отъехали, слишком поздно выбрались… Да, может, это и лучше.
Мать уже не слушала. Старуха говорила еще долго. Даже расспрашивала о Жюльене. Но мать отвечала, не очень-то понимая, что говорит… А между тем она думала о Жюльене, и о портретах, и о стихах из его тетради, и также об этом измученном от жара лице, которое сливалось с тем лицом, что так часто повторялось на рисунках Жюльена; на рисунках, которые он привез из того же города, откуда была больная девушка.
Солдат заснул в шезлонге, и мать тихонько прошла мимо, чтобы не разбудить его. Он морщился, когда на лицо ему садилась муха, которых много летало вокруг. Его неспокойный сон говорил об усталости. Мать постояла, посмотрела, потом пошла на кухню, Немного погодя появился Робен. Он принес новости. По радио сообщили об отставке Поля Рейно и о сформировании нового правительства.
Отец, видевший, как пришел Робен, поднялся на кухню вместе с еще не совсем проснувшимся Гийменом. Мать объяснила, кто это, и Робен сейчас же обратился к нему:
— По-моему, вы хорошо сделали, что удрали от немцев. Теперь, когда к власти пришли военные, война может затянуться.
Солдат казался удивленным и только что-то промычал.
— Могу я попросить у вас стакан воды? — обратился он потом к матери.
Она налила ему воды, а Робен пояснил.
— В кабинет, сформированный Петеном, вошли Вейган — министр обороны, адмирал Дарлан — морской министр и еще два генерала. — Он поглядел по очереди на всех трех и, улыбаясь, продолжал: — Не все еще потеряно. Неизвестно только, где дадут бой.
