Для фермы был выбран участок земли вблизи деревни Какоягуа, которым семья Мацуно владела еще с довоенных времен. Прежде он был на отшибе, так как туда вела всего одна тропинка, вьющаяся по лощинам, стиснутым с двух сторон высокими холмами, но сейчас проложили мощеную дорогу, и появилась возможность покрывать расстояние до Мехико всего за четыре часа.
Примерно на середине крутого склона, спускавшегося к покрытой валунами дикой пустоши, стояла церковь, выстроенная из камней древней ацтекской пирамиды на горе, а вокруг нее несколько жмущихся друг к другу домиков — деревенька. Ниже, рядом со впадиной, которую затопляют в сезон дождей воды реки, простирался кусок земли с редкими растущими на ней ивами. Вырыв колодцы, чтобы не остаться без воды в засушливый период, сразу же приступили к строительству фермы. Серхио Мацуно затевал это новое дело, надеясь со временем дать работу и молодым индейцам, и метисам, и поселившимся в Мехико мексиканским японцам, которые будут жить здесь все вместе и вполне обеспечат свое существование.
Землю расчистили от валунов, и, как все и планировалось, цветы и овощи, выращенные на ферме, вскоре начали поступать в город: сначала по дороге, пересекавшей пустыню, потом поднимаясь вверх на поросшую лесом возвышенность, потом спускаясь вниз, в долину по другую сторону гор, и наконец в плотно застроенные районы на подступах к городу. Но потом наступил спад мексиканской экономики; продолжаясь несколько лет, он вверг в кризис и фабрику, поставлявшую соевый соус, и ферму. Снова вынужденный к решительным мерам, Мацуно сократил производство соевого соуса и создал на основе фермы кооператив.
Дед Мацуно, непреклонный противник насилия, почерпнувший свои убеждения в христианстве, уехал в Мексику, стремясь избежать призыва на военную службу в Японии, и дальше, во всех поколениях, жизнь семьи была тесно связана с церковью. Так что теперь Серхио Мацуно передал ферму в дар церкви Какоягуа и, заручившись поддержкой христианских общин, отправился на Гавайи и в Японию — собирать средства для задуманного им коллективного начинания единоверцев. Особенно удачной — благодаря твердому курсу валюты — оказалась поездка в Японию.
На обратном пути он остановился в коммуне, созданной в Калифорнии. Ее члены знали о нем довольно давно и были постоянными покупателями «Salsa Soya Mexicana», так как соус производили без консервантов, да еще и в условиях конкуренции с международными корпорациями. В коммуне его познакомили с Мариэ. И не исключено, что именно Мацуно подал ей мысль обратиться в Японию с просьбой собрать деньги, необходимые для возвращения девушек домой.
Решив финансовые проблемы, Мацуно искал теперь человека, который стал бы душой фермы в период ее превращения в объединенное религиозными идеями общее дело и правильно ориентировал бы всех работников, в первую очередь молодых индейцев и метисов. Конечно, ими руководил священник. Но он мечтал и о наставнике-мирянине, который работал бы вместе со всеми, но обладал авторитетом, делающим его центром, вокруг которого сплотятся остальные. Именно об этой не проясненной части своего плана он хотел посоветоваться с главой калифорнийской коммуны… Когда ему рассказали о трагедии Мариэ Кураки, приехавшей из Японии и живущей на территории коммуны с группой, именующей себя Круг, он сразу загорелся. Однако я не стану пересказывать, как он сумел убедить Мариэ принять на себя задуманные им обязанности, пусть лучше это сделает письмо самой Мариэ.
…Миё и другие не устают повторять, что во всех уговорах Мацуно чувствуется двусмысленность. Думаю, что они уже сообщили вам, что о нем думают. По сути они правы: двусмысленность тут присутствует. Но когда на моем пути появлялись люди такого типа, я всегда находила способ неплохо с ними поладить. То, что Мацуно не пытается маскироваться, и было, может быть, главной причиной, заставившей меня всерьез подумать о возможности примкнуть к его начинаниям на ферме в Какоягуа. Он, похоже, настроен очень серьезно и явно стремится поверить, что из «двусмысленного» предложения способно возникнуть то, что можно, пожалуй, назвать «однозначным». Однако несмотря на все его лукавство, вы сразу чувствуете, что он воспитан в трудолюбивой христианской семье, на протяжении трех поколений решительно отдающей себя делу, чтобы каждое воскресенье так же решительно забыть о нем и отдаться молитве.
И вот что он считает нужным поведать обо мне тем людям, что работают на ферме. Я — мать, трагически потерявшая своих детей, но почувствовавшая в их гибели «тайну»… Я хочу, чтобы это приобретенное мною знание принесло пользу в реальной жизни; для этого я обогнула половину земного шара и намерена служить Богу, работая вместе с ними… Ему хочется, чтобы я рассказала все это сама. Но если я против, ничего страшного: видя, как я усердно работаю, они поверят в то, что его рассказ обо мне правдив…
Мацуно умеет не только чуть-чуть темнить, но и очень ясно соображать. В Японии, говорит он, событие, подобное тому, что случилось в моей семье, станут какое-то время бурно обсуждаться в утренних новостях, но потом очень быстро забудут. Здесь, в мексиканской деревне, такая история впечатается в память людей, словно высеченная на камне, и впечатление, произведенное ею, не сгладится и в следующих поколениях…
Знамя, которое всех сплотит, — вот что даст им работа со мной, женщиной, врезавшей в свое сердце память о страшной гибели детей и посвятившей жизнь тяжелому труду. Эти люди на ферме никогда не были единым целым; не будучи дурными по натуре, когда появлялась возможность, сразу отлынивали от дела. Вот что мы имеем сейчас. И Мацуно начал рассказывать мне, что можно изменить, чего добиться. Какой бы способ жизни я ни выбрала, говорил он, мне все равно никуда не уйти от смерти моих детей, так почему бы опять не взвалить на себя бремя памяти и — работая — сохранять ее вместе с теми, кто будет рядом со мной, — может быть, это как раз и окажется для меня самым естественным способом жить дальше?..
К этому времени я, вероятно, перебрала вcе возможные объяснения того, что случилось с Мусаном и Митио. Например, один раз, когда я писала, обращаясь к вам обоим, — я вдруг почувствовала — наверно, это отчасти связано с профессией К., — что думаю о случившемся так, словно это описано в романе, а я просто пытаюсь дать новую интерпретацию.
Продолжая этот ход мыслей, я сразу вспомнила Фланнери О'Коннор. Мне приходилось не то писать, не то говорить, что в случае О'Коннор трагедия, вышедшая на первый план, — это уже конец романа. А на всем его протяжении «тайна» проступает сквозь «обыденное». Проступает отчетливо, даже если читатель, как я, совершенно лишен ее веры. Но когда я представила себе то, что произошло в моей жизни как описанное в романе, «тайна» не проявилась, никак.
Я сказала об этом Серхио Мацуно, но он тут же возобновил уговоры, обретя в сказанном возможность прибегнуть к новым аргументам. И предложил мне рассуждать вот как: «Как составляющая часть мира, который все еще находится в процессе божественного созидания, случившееся с вашими детьми объяснимо — так почему не объявить об этом миру? А поступив так, почему не сделать еще шаг, почему не пойти навстречу Богу, который вынудил вас пережить этот опыт?..
Если ты, мать, попытаешься сделать это, то можно надеяться, что по крайней мере те, кто трудится каждый день рядом с тобой, начнут прозревать „тайну“ случившегося. И не откроется ли внешний облик „тайны“ им, простым крестьянам с фермы Какоягуа, — не откроется ли как нечто отдельное от тебя и твоей внутренней жизни?»
Разумеется, я ответила, что не способна поверить в сказки о такой «тайне». Для меня никогда не станет объяснимым случившееся с Мусаяом и Митио. И я не верю, что некий отстраненный взгляд поможет мне это осознать…
Мацуно выслушал внимательно, а потом возразил: «Ты повторяешь, что никогда не сможешь поверить, что чувствуешь себя как бы зависшей в пустоте. Для тебя проблема сложна, но для жителей Ка-коягуа, которые будут смотреть на тебя со стороны и увидят твою историю своими глазами, это неважно. Твоя душа может по-прежнему оставаться в смятении, но если ты — мать — будешь настаивать на том, что ужасная гибель твоих сыновей объяснима, а они будут видеть, как ты всю душу вкладываешь в работу, давая им тем самым неопровержимое доказательство, им будет этого достаточно, чтобы сложить фрагменты в цельную картину.
И что, если, — продолжал он, и выражение его глаз словно бы подводило меня к словам, которые он сейчас скажет, — с ходом дней, заполненных только тяжелым изнурительным трудом, произойдет нечто, на что ты совсем не надеешься своим замершим в пустоте сердцем? Я имею в виду: не спадут ли вдруг с „тайны“ покровы? А если это произойдет, если вдруг „тайна“ явится зримо, то не ты ли скорее, чем кто-то другой, — ты, с которой случилось это несчастье, ты, бьющаяся с тех пор в тисках чудовищных сомнений, без всякой надежды справиться с этим даже во время физической работы, — не ты ли неожиданно поймешь, что все на самом деле объяснимо».
