— А это обязательно? — в который раз спросил ассистент.
— Первым делом — обездвижить и деморализовать, — терпеливо повторила Елена. — Она сама так пациентов ломает. Ты же видел — там, в палате.
— Да уж видел.
— Обездвижить навсегда, сечешь фишку? Парализовать волю.
— Как-то это странно… работодательницу. А тебе она вообще — родная мать…
Он посмотрел на Эвглену Теодоровну, распластанную на операционном столе, и сразу отвел взгляд.
— Мать? — изумилась Елена. — ЭТО?! Протри глаза! А фотки, думаешь, кто твоей жене послал? Работодательницу ему жалко!
— Да не жалко мне. Просто…
— Что, потряхивает?
— Есть немного, — признался он. — Руки как будто чужие.
— Ничего, обвыкнешь…
* * *
…Лампы давно разогрелись, халаты и стерильные перчатки были надеты.
На икру наложен жгут — чтобы избежать кровотечения. Операционное поле, то есть кожа на лодыжке, стерилизовано (спиртом, затем йодом и снова спиртом, чтобы снять йод). Конечность обложена стерильными простынями.
Время пилить…
Пациентка очнулась, как только Елена сделала разрез, — пришла в сознание намного раньше положенного ей срока. Застонала, шевельнулась.
— Ремни потуже, — скомандовала юная хирургиня. — Зажим, быстро. И колени держи.
Ампутировали стопу. Раздевать Эвглену Теодоровну по этому поводу не стали, только оголили ноги.
— Я же предупреждал, фармакологическое связывание — это не наркоз, — сказал Борис Борисович нервно. — Надо закись азота давать. Для начала.
— Я сказала — зафиксируй ее!
— Я в перчатках!
— Переоденешь!
— Ох, как же это все неправильно, непрофессионально, грязно…
— Цыц! Критик хренов. Еще зажим!
Женщина на столе попыталась открыть глаза. Веки не слушались, взгляд был мутен.
— Не надо… закись азота… — отчетливо прошептала она.
— З-зараза, — произнесла Елена. — Сосуды сочатся… — Затем громко: — Мама, как ты себя чувствуешь?
— Тошнит… Не надо наркоз. Делай местную анестезию.
— А выдержишь?
Эвглена Теодоровна не ответила. Грудь ее размеренно поднималась и опускалась, глаза были закрыты.
— Опять заснула, что ли? — удивилась Елена. — Ладно, местную, так местную…
Спешно обкололи ногу новокаином. Потом молча ждали. Борис Борисович заменил перчатки; руки его тряслись. Елене показалось, мало дали новокаина, — еще добавили. Потом она осторожно потянула кожу в месте будущего распила…
— Больше, больше оттягивай… — прошептала мать, не открывая глаз. — Четыре-пять сантиметров… минимум… Кожа на культе должна остаться лишней…
— Знаю.
— У нее чувствительность и так была потеряна, — сказал Борис Борисович срывающимся голосом. — Плюс новокаин. Думаю, все в порядке.
Он был сильно возбужден.
Елена зажала сосуды, вытянула и отсекла сухожилия, то же проделала с нервами. Завернула вверх мышцы — как рукав. Теперь — пилить кость. Кортикальный слой плотный, но внутри полость, там легче …
Елена счастливо улыбалась.
Когда она сняла надкостницу и опустила мышцы, Эвглена Теодоровна опять напомнила о себе:
— Не забудь… сосуды перевязать…
— Не забуду.
— А зашивай кетгутом… не жалей…
— Для матери ничего не жалко.
Операция близилась к завершению: в полость раны вводились антибиотики, зашивались мышцы и кожа.
— И трубочку поставь…
— Да что ж ты все подсказываешь?! — восстала Елена. — Не подсказывай! А то я сама не знаю, что делать!
Она оставила в ране резиновую трубочку, выведя конец наружу — чтоб избежать скопления жидкости и нагноения.
— Ну, вот и все, — буднично сообщила она.
Содрала перчатки. Аккуратно уложила отсеченную ступню в контейнер. Кивнула Борису Борисовичу:
— Накладывай повязку.
Затем отошла к окну и застыла, изучая взглядом бульвар… Ассистент некоторое время смотрел на нее — с восхищением и ужасом.
Она вытащила из-под халата мобильник и вызвала чей-то номер.
— Вадим? — сказала она в трубку. — Ну что, можете приезжать. Да, оба. Были, были затруднения, но… Устранены. Хирургическим путем, — она засмеялась. — Так что у нас день открытых дверей. Я тебя тоже…
— Кому звонила? — поинтересовался Борис Борисович, возясь с бинтами.
— Одному посреднику, которого эта медуза сдуру отшила. Скоро познакомлю.
— Елена… — позвала мать.
— Ау.
— Как же так… Елена? Как это все случилось?
— Меня зовут Эвглена, — отозвалась дочь. — Эв-гле-на.
56.
— Что это за человек — там, в палате? — спросил Борис Борисович.
— Который?
— Ну, такой… со слегка отталкивающей внешностью.
— Муж матери, — сказала Елена. — Мой отчим. Хороший, кстати, мужик.
— А чего он такой… неполный? Если хотели обездвижить, достаточно ногу. Ну, еще кисти.
— Мужик немножко сдвинутый, в смысле, психически. Сам себе портит конечности, их приходится ампутировать. Болезнь даже такая есть…
— Аутоапотменофилия, — кивнул Борис Борисович. — Навязчивое желание перенести ампутацию.
— Вот-вот…
Кажется, поверил. Гувернер теперь во что угодно готов был поверить: критика съехала до нуля.
Но можно ли верить ему, подумала Елена. Прагматик-то он прагматик, все сделает ради денег (ради денег моей матери) либо от страха. Либо от того и от другого в сумме. Но… Кто-то же убил мента и тетю Тому, кто-то превратил китайца в растение? Борьку надо проверить.
И проверим! Не зря же я затащила его сюда…
Сидели на материной кровати — в будуаре, ясное дело. В том самом месте, где обычно заканчивается любовь и начинается бизнес. Елена сказала после операции, что ей срочно необходимо расслабиться, а Борька намека не понял, все допытывался, когда же они возьмутся за следующего пациента. Ему было все равно, кого потрошить, хоть Сергея, хоть музыканта, лишь бы скорей, лишь бы по-настоящему, — в глазах огонь, в руках зуд, — вошел во вкус, интеллигент! Елена заявила, что смертельно устала, однако Борька снова ничего не понял, принялся выспрашивать про эту штуку с крышкой, в которую она положила отрезанный от матери кусок, и даже задал совершенно неуместный вопрос: зачем сохранять человеческие фрагменты, непригодные для целей трансплантологии, — и тогда она закрыла его рот поцелуем…
Елена уронила партнера на подушки и села на него сверху.
— Да что мы о всякой херне? — крикнула она. — Требую релакс!
— Психичка! — сказал он, притягивая ее к себе. — Будет тебе релакс, будет тебе стимуляция эндогенных[16] психотропов…
Она дала ему время разгореться и воспылать. Позволила его рукам лазить, где вздумается. Но едва лишь он попытался снять с нее футболку — вырвалась, спрыгнула на пол и полезла в туалетный столик.
— Ты чего?
— Эндогенных мало, — пояснила она, вытаскивая ящички. — Требую чего-нибудь экзогенного.[17]
— Выпивку ищешь?
— Нет, не выпивку.
— А что?
— А вот это, — показала она ампулу. — Чтобы закрепить наш союз.
Кетамин.
Борис Борисович рывком сел.
— С ума сошла? Я колоться не буду!
— Кто тебя заставляет колоться? Не надо колоться. Мама один фокус знает… — Елена достала закопченную ложку и зажигалку, — …мне однажды показала. — Надломила ампулу и заполнила ложку раствором. — Смотри…
Щелкнула зажигалкой, поднесла огонек. Жидкость быстро запузырилась.
— Сейчас все лишнее выпарится. Получим чистейшую, кристальнейшую, безупречнейшую диссоциацию сознания. Знаешь, что такое диссоциация сознания?
— Да побольше тебя. Реальные картинки смешиваются с глюками.
— В данном случае только с приятными. И никакого похмелья.
— Насчет похмелья — спорно. Я только не понимаю, зачем нам это…
— Хочу! — капризно сказала Елена. Она выключила зажигалку. На дне ложки остался белый порошок. — Подождем, пусть остынет, — она положила наркотик перед зеркалом…
И вдруг принялась раздеваться.
Отвлеклась на пару секунд, чтобы расстегнуть Борису Борисовичу брюки и рвануть на нем рубашку. Посыпались пуговицы.
— Давай, давай. Трахнемся с кайфом, вот зачем. Не боись, я пробовала.
— Пробовала? — спросил гувернер потрясенно. — Ты, девочка, даешь…
Разделись быстро. Оба. Он стоял — слегка поплывший, плохо соображающий, что делать дальше. Елена сорвала с постели одеяло:
— Ну ты, каменный! Согрей барышне ложе.
Он неловко полез на кровать. Она взяла ложку с кетамином.
— Остыла кашка? Остыла… Эй, смотри, как надо. — Макнула палец в порошок и промазала себе нос. — Вот ты и нашел свою сказочную принцессу, богатырь. Не отставай, а то улечу одна, без тебя. На!
Он медлил.
